— Подумать только! — еще больше удивился Прончатов.
Людмила Яковлевна облегченно вздохнула.
— Лялечка не в курсе! — сказала она. — Она даже обиделась: «Я бы предупредила Олега Олеговича, если бы вызов наклевывался!»
— Кто бы мог подумать! — металлическим голосом проговорил Прончатов, открывая двери в кабинет. Они, двери, были так туго обиты дерматином, так старательно лишены звукопроводимости, что человека как бы проглатывало тайное безмолвие. Вот был директор Прончатов, и вот нет его, так как исчезли все звуки, сопровождающие движение. Людмила Яковлевна потупила глаза и обреченно, страдальчески вздохнула.
Директор Прончатов, сняв плащ и шляпу, доставал из встроенного стенного шкафа пару свежих туфель. Он заменил ими туфли, запачканные серой грязью, грязные бросил в шкаф. Кроме туфель, в шкафу лежали две пары сапог — кирзовые и резиновые, — но сегодня сапоги Прончатову надобны не были. «Теперь надену сапоги после праздников! — подумал он. — Вызовут же меня в область, черт возьми!»
Прончатов мизинцем надавил кнопку настольного звонка, дверь мгновенно и бесшумно отворилась, на пороге показалась секретарша Людмила Яковлевна, возникшая, как джин из арабских сказок.
— Будем принимать человечество, — серьезно сказал Прончатов.
— Начальника планового отдела? — со значением спросила Людмила Яковлевна.
— Это не лучший представитель человеческого рода, — ответил Прончатов, — но начнем с него.
— Сейчас, Олег Олегович!
Прончатов сидел, когда начал входить в кабинет начальник планового отдела Глеб Алексеевич — тщательно закрыв двери, посмотрел, не осталось ли щелочки, удовлетворенно качнул головой и только после этого пошел по ковру так бесшумно, словно по воде.
— Приветствую вас, Олег Олегович, — медленно сказал начальник планового отдела. — Разрешите приступить?
— Разрешаю!
Всего за какую-нибудь минуту Глеб Алексеевич уселся на маленький стул без спинки, развернул коленкоровую папку, взглядом соединил директора, папку и себя в одно целое и только после этого сказал:
— Обстановка на двадцать восьмое апреля складывается более или менее благополучно. Я бы сказал, что даже более чем благополучно…
— Пожалуйста, короче! — вежливо попросил Прончатов.
— Если вы меня просите короче сформулировать положение со сплоткой древесины, то позволительно заметить, что по сравнению с тем же периодом прошлого года сплочено древесины больше на двенадцать целых восемь десятых процента, причем…
— Еще, пожалуйста, короче!
— План по оплотке древесины выполнен на сто шесть процентов, — сказал начальник планового отдела.
— Поехали дальше!
— В отношении молевого сплава я хочу сказать…
Было восемь минут десятого, и директор подумал, что телеграмма должна прийти сегодня до обеда, иначе он, Прончатов, плохо знает трест и обком. Именно двадцать восьмого должна поступить телеграмма, так как бюро обкома должно было состояться именно в пятницу — иначе все теряло смысл.
— …при форсировании молевой сплав может быть закопчен на неделю досрочно. Но если бы меня спросили…
Начальник планового отдела был весь в поле зрения директора — костистый, сутулый, с двойными складками под глазами, а задравшиеся брюки открывали серый тошнотворный носок. «Невозможно!» — подумал Прончатов как бы сызнова разглядывая начальника планового отдела. Прончатов не замечал, что на его собственном лице, лице бронзового Маяковского, появилось детское выражение любопытства. Отключенный напрочно от того, что говорил Глеб Алексеевич, директор глядел на него такими глазами, как можно смотреть на существо иного рода и племени.
— Пожалуйста, совсем коротко! — осторожно попросил Прончатов.
— Коротко так! Положение коллектива у меня не вызывает никакого беспокойства!
— Пожалуйста, оставьте мне ваши выкладки! — сказал Прончатов и чуточку приподнялся на стуле, что означало конец приема. Глеб Алексеевич мгновенно это понял, но, к удивлению Прончатова, даже не сделал попытки встать. Напротив, он напустил на лицо серьезное выражение, прокашлялся трубно, и стало понятно, что начальник планового отдела готовится к важному разговору.
— Слушаю! — улыбнулся директор.
— Вопрос маленький, но не маловажный! — осторожно сказал Глеб Алексеевич. — Сводку прикажете давать тридцатого или… — начальник планового отдела сделал убедительную паузу, — или третьего мая?
— Минуточку! — попросил Прончатов. — Минуточку.
Оказалось, что лепешки грязи на брюках уже высохли. Директор вышел из-за стола, остановившись у встроенного в стену шкафа, удобно поставил ногу на перекладину, вынул маленькую поролоновую щетку.
— Подайте сводку третьего мая, — спокойно сказал Прончатов. — Чего нам торопиться…
Дочистив брюки, он обернулся к начальнику планового отдела и увидел совсем невероятное: Глеб Алексеевич и на этот раз не собирался уходить. Он только передвинулся на краешек стула да снял очки. Вид у него был выжидательно-вопросительный, и Прончатов поджал губы. «Ну, беда! — подумал он. — Исключительно дотошный человек!»
— Мне чужды ваши страдания, Глеб Алексеевич! — шутливо сказал Прончатов. — Коллектив сплавконторы ничего не теряет, если сводка поступит третьего мая. Премиальные мы все равно получим… Вы согласны?
— Согласен!
— Так в чем же дело?
Начальник планового отдела ответил не сразу, а только после того, как водрузил на нос очки.
— Перемены в обкоме, — сказал он и поглядел на Прончатова исподлобья. — А если поймут, что мы нарочно задерживаем сводку…
Он опять не договорил, хотя Прончатов глядел на него доброжелательными, ласковыми глазами. Потом Олег Олегович, пройдясь по кабинету, сказал:
— Ах какие пустяки! Ну такие пустяки…
Он тоже не договорил, и, наверное, именно от этого Глеб Алексеевич решительно поднялся, зачем-то потер руку об руку и с энтузиазмом сказал:
— Желаю вам, Олег Олегович, хорошо провести праздник!
— Спасибо! — ответил Прончатов. — Вам, конечно, привезти магнитофонную пленку.
— О! — медленно воскликнул начальник планового отдела и взмахнул длинными, тощими руками. — О!
Начальник планового отдела беззвучно прикрыл за собой дверь, ушел, а Прончатов все еще стоял. У него было простое задумчивое лицо, трудовая рабочая спина, но глаза суховато поблескивали.
— Разрешите!
В кабинет входила, покачиваясь на высоких каблуках, Людмила Яковлевна — приученная к бесшумности, почитая святым долгом ничему не удивляться, она сейчас не могла все-таки справиться с ярко накрашенными губами. Они улыбались.
— Олег Олегович! — сказала она. — Есть телеграмма! Вас вызывают на заседание бюро обкома КПСС!
— Что вы говорите! — удивился Прончатов.
— Вот она!
— Ах, какая неожиданность! — еще больше удивился Прончатов. — Кто бы мог подумать, что перед праздником состоится бюро обкома КПСС! Видимо, чрезвычайный случай!.. Вот это жизнь для белого человека!
В три часа дня «газик» привез Прончатова на раскисший аэродром, что находился в десяти километрах от Тагара. Когда директор вошел в маленький домик, началась тихая суета: выбежал из своей комнатешки старик в аэрофлотской фуражке, надвинула наушники молоденькая радистка, завертел ручку старинного телефона помощник старика. Они побегали, послушали, поразговаривали, и минут через десять старик в аэрофлотской фуражке доложил Прончатову о сложившейся обстановке: АН-2 вышел с ближайшего аэродрома, на борту находится пассажир Анисимов, который позаботился о Прончатове: в самолете ему оставлено место.
— Минут через двадцать взлетите, Олег Олегович! — доложил старик, прикладывая руку к фуражке. — Погуляйте пока!
Прончатов вышел из домика, неторопливо двинулся вдоль раскисшей взлетной полосы. По-прежнему низко висело серое небо, собирался идти дождь, но не решался, аэродром раскис. Было как раз такое время года, когда колеса самолеты еще не надевали, лыжи тоже не представляли удобства, и Прончатов покачал головой: «Ну и погодка, черт возьми!»
На грязном снегу, на злой пустынности взлетного поля, средь лужиц холодной воды Прончатов казался очень молодым. Это уже был не тот директор, который походил на Маяковского, стоящего на московской площади. Сейчас на взлетном поле находился тот человек, которому начальник планового отдела пожелал хорошо провести праздники в городе, который сорок минут назад сказал: «Вот это жизнь для белого человека!» — и который теперь распахнул серый плащ, ослабил тугой узел галстука. Всего десять километров отделяло Прончатова от служебного кабинета, но тот человек, что сидел в кресле и ходил по кабинету, исчез. Вместо него стоял под серым небом другой — мягко, хорошо светились серые глаза.
— Машина на подходе, Олег Олегович!
Пилот посадил машину очень далеко от дома, — самолет все-таки оказался на колесах. Прончатов увидел, как из-под них чиркнули два грязных опасных дымка.
«Анисимов растрясет животик!» — смешливо подумал он и, ступая блестящими туфлями в грязь, снег я лужи, пошел к тому месту, куда, по его расчетам, должен был подрулить самолет. Расчет оказался правильным, самолет замер как раз в пяти метрах от директора Прончатова, винт цокотнул в последний раз, остановился, и открылась плотная, влитая в фюзеляж дверь.
— Пожалуйста, товарищ Прончатов! — пригласил пожилой пилот.
Директор поднялся по четырем ступенькам в теплое нутро самолета, уверенно пошел вперед, за ним с чемоданом в руках двигался пожилой пилот.
— Ну, здорово, Анисимов! — сказал Прончатов, садясь рядом с необычно толстым и каменно-неподвижным человеком. — Здорово, друг Анисимов!
— Здорово, Прончатов! — ответил толстый человек, неторопливо повертываясь к Прончатову. Он вытянул масляно-блестящие губы, Прончатов наклонился, и на глазах шести молчащих пассажиров они нежно поцеловались.
— Все толстеешь! — громко, словно в машине никого не было, сказал Прончатов.
— Толстею! — вздохнул Анисимов. — Поздравляю тебя с будущим выговором! С праздничком, одним словом!
— Тебя с тем же! — захохотал Прончатов, ласково обнимая Анисимова за необъятные плечи. — Поздравляю с новым начальством!
— С таким начальством можно поздравить! — тонким голосом засмеялся Анисимов. — Я, брат, переволновался! Думал, что уж телеграммы не будет!
— Я тоже! — ответил Прончатов. — Я тоже!
Самолет дрогнул, покатился, подскакивая, оглушительно хлопнула за пожилым пилотом дверь, и директор Анисимов недовольно поморщился — он болезненно переносил полеты. Прончатов в самолете чувствовал себя отлично — любил стремительность движения, захватывающие дух перегрузки взлета и посадки, радостную легкость крутых виражей. Он без любопытства, без заинтересованности зеваки прислонился к окну, бросил взгляд на землю, которая быстро уходила под крылья.
— Тошнит, холера такая! — сказал Анисимов. — Ах, холера!
Прончатов, наоборот, чувствовал мальчишескую хмельную радость. По-прежнему глядя в окно, он видел крутые вилюжины рек и речушек, небритую, как бы изрытую оспой, болотистую землю. Ома походила на немую, грязную и изодранную карту, но директор Прончатов на этой немой карте знал каждый завиток реки, каждое озерцо, помнил большие, одиноко стоящие деревья; директор Прончатов знал каждую пядь этой земли, такой непривлекательной и холодной сверху.
Над страной Прончатией, как сказал однажды пятнадцатилетний сын директора, летел самолет АН-2. Пятнадцатилетний сын директора тогда получил от отца нахлобучку, но Прончатов внутренне добродушно смеялся. Он не хотел быть владыкой земли, но эта земля, что лежала под самолетом, была его землею. Сотни раз он пешком промерил ее, прикасался ногами к каждой кочке и к каждой тропинке. На этой земле пили его кровь комары, валили его с ног бураны, засасывали по плечи болота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38