Платье у нее и так было короткое, а тут еще тужилась внаклонку. В общем, Жора сел на сосновую колоду, достал из кармана засаленные карты и угасающим голосом сказал:
— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! Дай, золотко мое, погадаю. Всю правду расскажу, всю твою судьбу раскрою. Эх, жизнь ты моя цыганская, эх, залетные мои! Сижу я, красавица, а сам падаю! Пронзила ты мое сердце. Люби меня, как я тебя…
На Жорин лоб опускался черный кудрявый чуб, над губой у него колечками завивались усики, в ухе была серьга, а карты так и летали в тонких пальцах. Посмотрев на это, Любка Исаева голосисто засмеялась, опустив подол, подошла к Жоре и села рядом на колоду.
— Я ведь тебя, родимый, задавлю, ежели чего! — ласково сказала Любка Исаева. — Для меня ни один мужик в деревне не подходящий, как я сто тридцать килограмм тяну.
— Жениться хочу! — сиплым от волнения голосом ответил Жора и стал быстро раскидывать карты. — На сердце у тебя, красавица, трефовый король, в голове у тебя — бумага, чем сердце успокоится, сам сказать боюсь. Держи меня: падаю!!
Через час Жора сидел в Любкином доме, заткнув за воротник вышитое украинское полотенце, пил крепкий самогон и самодовольно поглядывал на печку, куда Любка загнала тетку, у которой проживала. Тетка с печки сверкала глазами и громко призывала на голову Жоры все напасти. Жора вежливо слушал ее, но время от времени говорил:
— Ты, бабка, лучше спой! Я, когда пьяный, песни люблю.
Любка и Жора поженились в третьем часу дня, а в шесть вечера брандвахта медленно и верно перепилась. Сначала амнистированные буйствовали внутри судна, потом стали понемножку выползать на борта, появилась украденная в поселке гитара, которую держал в руках тоненький паренек с одухотворенным лицом. Пощипывая струны, он томно глядел на раннюю луну и пел приятным голосом: «Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой…» Слушая его, амнистированные грустили, затем все дружно опять спустились в трюм, а через полчаса появились снова, абсолютно пьяные.
Они поднялись наверх с ликующим воем, они гундосили, как стадо разгневанных слонов: их глаза были по-бычьи налиты кровью, они качались, норовя упасть в воду, они шевелились на палубе злобным клубком грязных, налитых водкой тел, и толпа тагарских зевак подалась вперед, когда, мешая друг другу на узком трапе, амнистированные ринулись на берег. Брандвахта наклонилась, но вдруг все остановилось, замерло.
— Полундра! Берегись, громодяне! Лягаши!
Это амнистированные все-таки заметили, что толпа на берегу вдруг раздалась, ее, как волосы гребень, прочесала цепочка мужчин, которые шеренгой вышли вперед и остановились. Это были грузчики третьей прончатовской смены, и, естественно, позади шеренги стоял сам Прончатов и сдержанно улыбался. Рабочие вели себя спокойно, покачиваясь с ноги на ногу, посмеиваясь, с интересом глядели на брандвахту. Как выяснилось, амнистированных было двадцать семь человек, и рабочих Прончатов привел двадцать семь человек, причем в центре шеренги стояли Самохин и Почучуев — в прошлом взломщики, перековавшиеся на сплавконторских хлебах. Стояли на берегу и четверо милиционеров, которых амнистированные отпустили.
— Эй, на корабле! — весело крикнул Прончатов. — Высадка десанта отменяется!
Немного отрезвев, амнистированные грозно молчали. Уже дважды осколочками зеркала блеснули ножи, бородатый Сарычев выдвинулся вперед. Уголовники молчали только потому, что вели подсчет сил, прикидывали, что получится, если схлестнутся берег и брандвахта. В общем, тяжело, напряженно было на берегу и брандвахте, сам бог, наверное, не знал, чем это все кончится, но вдруг произошло выдающееся событие: из шеренги сплавконторских выскочила заспанная Любка Исаева, потрясая над растрепанной головой толстыми руками, с хриплым криком бросилась к брандвахте.
— Распроклятый цыган! — вопила Любка. — Две юбки унес! Ворюга!
Любка на большой скорости пролетела мимо Прончатова, вскочив на трап с позиции бородатого Сарычева и прямым путем вцепилась в волосы Жоре, не успевшему из-за сильного хмеля скрыться в трюме. Любка истошно вопила и пучками выдирала жидкие волосенки возлюбленного.
На берегу и на судне начался большой хохот. Сам Петр Александрович Сарычев, перегнувшись, лег хохотать на леер брандвахты, его гундосый помощник Шнырь катался у кнехта, а все остальные амнистированные смеялись так неорганизованно, что брандвахта стала опасно покачиваться, хотя была крепко принайтовлена к дебаркадеру. Сплавщики на берегу тоже заходились от хохота, толпа зевак визжала радостными детскими голосишками.
— Юбки отдай!! — кричала Любка, общупывая Жору. — Положь юбки на место, цыган проклятый Любка Исаева придушила бы несчастного Жору, если бы амнистированные не догадались в восемь рук оттащить ее, хотя это было нелегко: лютая женщина их дважды раскидывала. Поддалась Любка только тогда, когда вмешался совершенно трезвый Петр Александрович Сарычев. После этого они вытолкали Любку с брандвахты, а общипанный Жора под хохот ссыпался в трюм.
Когда люди на берегу и судне немного прохохотались, а Любка Исаева совершенно охрипла и села на землю отдыхать, Олег Олегович Прончатов подошел к трапу. Воспользовавшись веселой обстановкой и благодушием амнистированных, завел с Петром Александровичем Сарычевым мирный разговор.
— Не надо нам ссориться, любезный, — добродушно сказал Прончатов. — Ставь своих ребят на погрузку, три тысячи в месяц на нос обеспечено. Каждым двоим — комната в общежитии, через год надбавка, двухмесячный отпуск. Шнырь на будущий год в Крым поедет!
— Хорошо объясняешь, красавчик! — тоже радушно ответил Сарычев. — А меня в президиум?
— Как же, как же… На Доску почета!
— Ну, уговорил… Да ты проходи на брандвахту, красавчик, гостем будешь.
Тут и случилось такое, что толпа на берегу охнула. Прончатов бодреньким шагом взбежал на трап и встал рядом с бородатым. Они весело улыбнулись, а поулыбавшись, начали колотить друг друга ручищами по плечам с таким видом, точно дружили сто лет и наконец встретились после долгой разлуки.
— Любезный! — говорил Прончатов.
— Вашество! — отвечал Сарычев. — Ваше превосходительство!
Сменный инженер и главарь уголовников обменивались любезностями, хохотали театрально, а амнистированные начали потихонечку окружать их. Они оттеснили Прончатова от борта, осторожно подталкивая плечами, загнали на кормовую площадку, и здесь круг замкнулся. Теперь уж не два ножа, а все десять сверкнули в лучах заходящего солнца, раздался приглушенный разбойный свист, угрожающе прошелестели голоса. Шеренга рабочих на берегу резко подвинулась вперед, женщины в толпе (?) заоикали, мальчишки испуганно сбились в стайку. Однако на берегу ничего особенного не произошло, так как внезапно раздался громкий голос Прончатова.
— Есть предложение открыть митинг! — закричал он. — Будут возражения?
— Нет возражений! — громко ответил Сарычев. — Сыпь, громодяне, в трюм!
Как раз в этот миг на западе исчез золотой ободок солнца, по воде и по небу трепетно пробежал зеленый луч, и почудилось, что где-то далеко-далеко прозвучал печальный звук пастушьего рожка — это спряталось за кедрачи солнце. Прошло еще несколько секунд, и мир переменил краски: лицо Прончатова, окруженного амнистированными, из белого сделалось смуглым, деревья из зеленых — синими, а небо цвет утратило совсем.
— Айда в трюм, — прежним голосом крикнул Прончатов, оглядываясь на молчаливую шеренгу рабочих. — Спокойно, ребята!
Похожий из-за шпангоутов на скелет огромного доисторического животного, освещенный колеблющимся светом стеариновых свечей, пропахший водкой и потом, трюм был просто-напросто страшен. На деревянных ящиках стояли бутылки и стаканы, лежали объеденные селедки, по бортам и по потолку шастали живые изогнутые тени, все сплошь безголовые, так как трюм был низок. Только в восточной сказке или в страшном сне могли быть такими бледными и рельефными лица людей, такая зловещая тишина могла стоять там, где собралось двадцать семь человек.
Прончатов осторожно сделал несколько шагов назад, покосившись на Сарычева, почувствовал спиной, как наваливаются на него горячие, возбужденные водкой и видом ножей люди. Он понимал, что достаточно неосторожного слова или нерасчетливого движения для того, чтобы вопящие амнистированные бросились на него. Опасность была повсюду, но самыми страшными были те из амнистированных, которые сопели и шептались за спиной. Поэтому Прончатов, укоризненно покачав головой, сказал:
— Аи, аи, как не стыдно, дорогой Петр Александрович! Хорошо ли человеку, если у него стоят за спиной? Аи, аи!
Сразу же после этого из-за спины Прончатова вышли Шнырь и белобрысый толстяк, сделав три шага вперед, с непроницаемыми лицами стали глядеть на Олега Олеговича, причем Шнырь взвешивающе держал на ладони раскрытый нож, а белобрысый поигрывал здоровенным сапожным шилом. Тогда Прончатов сделал еще два шага назад, облегченно прислонившись спиной к лестнице, полушутливо сказал:
— Надо бы поработать, граждане! Конечно, от работы кони дохнут, но неплохо бы немного пожить и на воле.
Говорить Прончатов начал громко, первую фразу даже выкрикнул, а вот последние слова произнес так тихо, словно к чему-то прислушивался. Видимо, молодой инженер я на самом деле что-то услышал, так как ораторским жестом вскинул руку, прищурился остро и вдруг закричал так громко, словно выступал на городской площади:
— Вот вы молчите, граждане амнистированные, а правда на моей стороне. Кем вы были, граждане, и кем можете стать? Вы были справедливо осуждены за различные преступления, понесли заслуженное наказание, а вот теперь вы свободны. Разве не правду я говорю?
Голос Прончатова крепчал, глаза сверкали, руки в воздухе выделывали бог знает что, а бородатый Сарычев на него смотрел удивленно, словно бы не узнавая. Он даже подался вперед, насторожившись, следил за каждым движением молодого инженера.
— Разве я не правду говорю, граждане амнистированные? — разорялся Прончатов. — Ну, вот кто есть Жора, которого бьет женщина? Он, товарищи, мелкий вор и получил по заслугам. Не воруй, паразит, не кради бабью юбки, а работай, падла! Вот так стоит вопрос, граждане!
Прончатов для нападок потому выбрал общипанного Жору, что еще на берегу видел: к рыжему парню уголовники относятся насмешливо, несерьезно; он явно среди настоящих «урок» был парией, но все равно прончатовский выпад вызвал бурю.
— Кто это падла? — обморочно закатив бархатные глаза, завопил Жора. — Ты кого, сука, называешь падлой? Корешки, вы слышите, что говорит этот фраер?
Сначала трюм глухо и ровно заревел, потом поднялись ножи, общий шум разделился на отдельные голоса. Среди общего шума опасно выделялось спокойное молчание Сарычева и Шныря — они стояли как бы отдельно от толпы, трезвые, поглядывали по сторонам, принюхивались, прислушивались. Этого Прончатов испугался больше, чем рева толпы и поэтому закричал, сколько было моченьки:
— Не будем считать обиды, граждане, не будем! Мы приветствуем вас всем дружным коллективом. Я кричу: «Ура, товарищи, ура!» Пусть нас объединит единый созидательный труд!
Своим трубным, могучим голосом Прончатов перекрыл вой амнистированных, перекричал всех горластых, а сам напряженными ногами старался уловить покачивание брандвахты, сквозь оглушительный вой пытался услышать посапывание рейдового буксира «Калининград». Звуки судна он, конечно, не мог услышать, а вот трепетный ход днища уловил. «Вышли на старицу!» — обрадовался Олег Олегович и еще громче заорал:
— Пусть живет!
Когда Прончатову не хватило воздуху, а амнистированные, пораженные мощью его глотки, удивленно притихли, он крик оборвал так резко, что у самого зазвенело в ушах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! Дай, золотко мое, погадаю. Всю правду расскажу, всю твою судьбу раскрою. Эх, жизнь ты моя цыганская, эх, залетные мои! Сижу я, красавица, а сам падаю! Пронзила ты мое сердце. Люби меня, как я тебя…
На Жорин лоб опускался черный кудрявый чуб, над губой у него колечками завивались усики, в ухе была серьга, а карты так и летали в тонких пальцах. Посмотрев на это, Любка Исаева голосисто засмеялась, опустив подол, подошла к Жоре и села рядом на колоду.
— Я ведь тебя, родимый, задавлю, ежели чего! — ласково сказала Любка Исаева. — Для меня ни один мужик в деревне не подходящий, как я сто тридцать килограмм тяну.
— Жениться хочу! — сиплым от волнения голосом ответил Жора и стал быстро раскидывать карты. — На сердце у тебя, красавица, трефовый король, в голове у тебя — бумага, чем сердце успокоится, сам сказать боюсь. Держи меня: падаю!!
Через час Жора сидел в Любкином доме, заткнув за воротник вышитое украинское полотенце, пил крепкий самогон и самодовольно поглядывал на печку, куда Любка загнала тетку, у которой проживала. Тетка с печки сверкала глазами и громко призывала на голову Жоры все напасти. Жора вежливо слушал ее, но время от времени говорил:
— Ты, бабка, лучше спой! Я, когда пьяный, песни люблю.
Любка и Жора поженились в третьем часу дня, а в шесть вечера брандвахта медленно и верно перепилась. Сначала амнистированные буйствовали внутри судна, потом стали понемножку выползать на борта, появилась украденная в поселке гитара, которую держал в руках тоненький паренек с одухотворенным лицом. Пощипывая струны, он томно глядел на раннюю луну и пел приятным голосом: «Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой…» Слушая его, амнистированные грустили, затем все дружно опять спустились в трюм, а через полчаса появились снова, абсолютно пьяные.
Они поднялись наверх с ликующим воем, они гундосили, как стадо разгневанных слонов: их глаза были по-бычьи налиты кровью, они качались, норовя упасть в воду, они шевелились на палубе злобным клубком грязных, налитых водкой тел, и толпа тагарских зевак подалась вперед, когда, мешая друг другу на узком трапе, амнистированные ринулись на берег. Брандвахта наклонилась, но вдруг все остановилось, замерло.
— Полундра! Берегись, громодяне! Лягаши!
Это амнистированные все-таки заметили, что толпа на берегу вдруг раздалась, ее, как волосы гребень, прочесала цепочка мужчин, которые шеренгой вышли вперед и остановились. Это были грузчики третьей прончатовской смены, и, естественно, позади шеренги стоял сам Прончатов и сдержанно улыбался. Рабочие вели себя спокойно, покачиваясь с ноги на ногу, посмеиваясь, с интересом глядели на брандвахту. Как выяснилось, амнистированных было двадцать семь человек, и рабочих Прончатов привел двадцать семь человек, причем в центре шеренги стояли Самохин и Почучуев — в прошлом взломщики, перековавшиеся на сплавконторских хлебах. Стояли на берегу и четверо милиционеров, которых амнистированные отпустили.
— Эй, на корабле! — весело крикнул Прончатов. — Высадка десанта отменяется!
Немного отрезвев, амнистированные грозно молчали. Уже дважды осколочками зеркала блеснули ножи, бородатый Сарычев выдвинулся вперед. Уголовники молчали только потому, что вели подсчет сил, прикидывали, что получится, если схлестнутся берег и брандвахта. В общем, тяжело, напряженно было на берегу и брандвахте, сам бог, наверное, не знал, чем это все кончится, но вдруг произошло выдающееся событие: из шеренги сплавконторских выскочила заспанная Любка Исаева, потрясая над растрепанной головой толстыми руками, с хриплым криком бросилась к брандвахте.
— Распроклятый цыган! — вопила Любка. — Две юбки унес! Ворюга!
Любка на большой скорости пролетела мимо Прончатова, вскочив на трап с позиции бородатого Сарычева и прямым путем вцепилась в волосы Жоре, не успевшему из-за сильного хмеля скрыться в трюме. Любка истошно вопила и пучками выдирала жидкие волосенки возлюбленного.
На берегу и на судне начался большой хохот. Сам Петр Александрович Сарычев, перегнувшись, лег хохотать на леер брандвахты, его гундосый помощник Шнырь катался у кнехта, а все остальные амнистированные смеялись так неорганизованно, что брандвахта стала опасно покачиваться, хотя была крепко принайтовлена к дебаркадеру. Сплавщики на берегу тоже заходились от хохота, толпа зевак визжала радостными детскими голосишками.
— Юбки отдай!! — кричала Любка, общупывая Жору. — Положь юбки на место, цыган проклятый Любка Исаева придушила бы несчастного Жору, если бы амнистированные не догадались в восемь рук оттащить ее, хотя это было нелегко: лютая женщина их дважды раскидывала. Поддалась Любка только тогда, когда вмешался совершенно трезвый Петр Александрович Сарычев. После этого они вытолкали Любку с брандвахты, а общипанный Жора под хохот ссыпался в трюм.
Когда люди на берегу и судне немного прохохотались, а Любка Исаева совершенно охрипла и села на землю отдыхать, Олег Олегович Прончатов подошел к трапу. Воспользовавшись веселой обстановкой и благодушием амнистированных, завел с Петром Александровичем Сарычевым мирный разговор.
— Не надо нам ссориться, любезный, — добродушно сказал Прончатов. — Ставь своих ребят на погрузку, три тысячи в месяц на нос обеспечено. Каждым двоим — комната в общежитии, через год надбавка, двухмесячный отпуск. Шнырь на будущий год в Крым поедет!
— Хорошо объясняешь, красавчик! — тоже радушно ответил Сарычев. — А меня в президиум?
— Как же, как же… На Доску почета!
— Ну, уговорил… Да ты проходи на брандвахту, красавчик, гостем будешь.
Тут и случилось такое, что толпа на берегу охнула. Прончатов бодреньким шагом взбежал на трап и встал рядом с бородатым. Они весело улыбнулись, а поулыбавшись, начали колотить друг друга ручищами по плечам с таким видом, точно дружили сто лет и наконец встретились после долгой разлуки.
— Любезный! — говорил Прончатов.
— Вашество! — отвечал Сарычев. — Ваше превосходительство!
Сменный инженер и главарь уголовников обменивались любезностями, хохотали театрально, а амнистированные начали потихонечку окружать их. Они оттеснили Прончатова от борта, осторожно подталкивая плечами, загнали на кормовую площадку, и здесь круг замкнулся. Теперь уж не два ножа, а все десять сверкнули в лучах заходящего солнца, раздался приглушенный разбойный свист, угрожающе прошелестели голоса. Шеренга рабочих на берегу резко подвинулась вперед, женщины в толпе (?) заоикали, мальчишки испуганно сбились в стайку. Однако на берегу ничего особенного не произошло, так как внезапно раздался громкий голос Прончатова.
— Есть предложение открыть митинг! — закричал он. — Будут возражения?
— Нет возражений! — громко ответил Сарычев. — Сыпь, громодяне, в трюм!
Как раз в этот миг на западе исчез золотой ободок солнца, по воде и по небу трепетно пробежал зеленый луч, и почудилось, что где-то далеко-далеко прозвучал печальный звук пастушьего рожка — это спряталось за кедрачи солнце. Прошло еще несколько секунд, и мир переменил краски: лицо Прончатова, окруженного амнистированными, из белого сделалось смуглым, деревья из зеленых — синими, а небо цвет утратило совсем.
— Айда в трюм, — прежним голосом крикнул Прончатов, оглядываясь на молчаливую шеренгу рабочих. — Спокойно, ребята!
Похожий из-за шпангоутов на скелет огромного доисторического животного, освещенный колеблющимся светом стеариновых свечей, пропахший водкой и потом, трюм был просто-напросто страшен. На деревянных ящиках стояли бутылки и стаканы, лежали объеденные селедки, по бортам и по потолку шастали живые изогнутые тени, все сплошь безголовые, так как трюм был низок. Только в восточной сказке или в страшном сне могли быть такими бледными и рельефными лица людей, такая зловещая тишина могла стоять там, где собралось двадцать семь человек.
Прончатов осторожно сделал несколько шагов назад, покосившись на Сарычева, почувствовал спиной, как наваливаются на него горячие, возбужденные водкой и видом ножей люди. Он понимал, что достаточно неосторожного слова или нерасчетливого движения для того, чтобы вопящие амнистированные бросились на него. Опасность была повсюду, но самыми страшными были те из амнистированных, которые сопели и шептались за спиной. Поэтому Прончатов, укоризненно покачав головой, сказал:
— Аи, аи, как не стыдно, дорогой Петр Александрович! Хорошо ли человеку, если у него стоят за спиной? Аи, аи!
Сразу же после этого из-за спины Прончатова вышли Шнырь и белобрысый толстяк, сделав три шага вперед, с непроницаемыми лицами стали глядеть на Олега Олеговича, причем Шнырь взвешивающе держал на ладони раскрытый нож, а белобрысый поигрывал здоровенным сапожным шилом. Тогда Прончатов сделал еще два шага назад, облегченно прислонившись спиной к лестнице, полушутливо сказал:
— Надо бы поработать, граждане! Конечно, от работы кони дохнут, но неплохо бы немного пожить и на воле.
Говорить Прончатов начал громко, первую фразу даже выкрикнул, а вот последние слова произнес так тихо, словно к чему-то прислушивался. Видимо, молодой инженер я на самом деле что-то услышал, так как ораторским жестом вскинул руку, прищурился остро и вдруг закричал так громко, словно выступал на городской площади:
— Вот вы молчите, граждане амнистированные, а правда на моей стороне. Кем вы были, граждане, и кем можете стать? Вы были справедливо осуждены за различные преступления, понесли заслуженное наказание, а вот теперь вы свободны. Разве не правду я говорю?
Голос Прончатова крепчал, глаза сверкали, руки в воздухе выделывали бог знает что, а бородатый Сарычев на него смотрел удивленно, словно бы не узнавая. Он даже подался вперед, насторожившись, следил за каждым движением молодого инженера.
— Разве я не правду говорю, граждане амнистированные? — разорялся Прончатов. — Ну, вот кто есть Жора, которого бьет женщина? Он, товарищи, мелкий вор и получил по заслугам. Не воруй, паразит, не кради бабью юбки, а работай, падла! Вот так стоит вопрос, граждане!
Прончатов для нападок потому выбрал общипанного Жору, что еще на берегу видел: к рыжему парню уголовники относятся насмешливо, несерьезно; он явно среди настоящих «урок» был парией, но все равно прончатовский выпад вызвал бурю.
— Кто это падла? — обморочно закатив бархатные глаза, завопил Жора. — Ты кого, сука, называешь падлой? Корешки, вы слышите, что говорит этот фраер?
Сначала трюм глухо и ровно заревел, потом поднялись ножи, общий шум разделился на отдельные голоса. Среди общего шума опасно выделялось спокойное молчание Сарычева и Шныря — они стояли как бы отдельно от толпы, трезвые, поглядывали по сторонам, принюхивались, прислушивались. Этого Прончатов испугался больше, чем рева толпы и поэтому закричал, сколько было моченьки:
— Не будем считать обиды, граждане, не будем! Мы приветствуем вас всем дружным коллективом. Я кричу: «Ура, товарищи, ура!» Пусть нас объединит единый созидательный труд!
Своим трубным, могучим голосом Прончатов перекрыл вой амнистированных, перекричал всех горластых, а сам напряженными ногами старался уловить покачивание брандвахты, сквозь оглушительный вой пытался услышать посапывание рейдового буксира «Калининград». Звуки судна он, конечно, не мог услышать, а вот трепетный ход днища уловил. «Вышли на старицу!» — обрадовался Олег Олегович и еще громче заорал:
— Пусть живет!
Когда Прончатову не хватило воздуху, а амнистированные, пораженные мощью его глотки, удивленно притихли, он крик оборвал так резко, что у самого зазвенело в ушах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38