Она! Это она!.. Хотя совсем другая! Не та, которая была, которую он знал — не беззаботная девочка с косичкой, а взрослая, умудренная опытом, битая-перебитая жизнью женщина! Из-за этого он не узнал ее — из-за глаз, чужих, взрослых, печальных!..
— Па-па... па-па... па-па... — всхлипывала, бормотала она, все сильнее и сильнее вцепляясь в него, хотя сильнее уже, кажется, было некуда.
И по его шее и по его щекам часто-часто потекли горячие, как угольки, капли слез. По шее — ее слезы... А по щекам — его слезы, которых он даже не замечал!
Хорошо, что он здесь, что ее нашел он, а не эти... не солдаты! У нее бы сердечко разорвалось от ужаса, если бы это был не он, а люди в масках!..
В соседней камере кто-то завозился.
— Не двигаться! Пристрелю к... матери! — предупредил капитан Сафронов, поводя автоматом в сторону приподнявших головы пленников. — Кто такие?
— Старший лейтенант Макаров, сто второй моторизованной... — сказал один из пленников. И голос его предательски задрожал, а разбитые в кровь губы сами собой растянулись в идиотской, в блаженной улыбке. — Неужто свои...
— Разберемся, свои или чужие, — пообещал ему капитан.
В зинданах ведь не только русские заложники сидят, но, случается, и провинившиеся «чехи». Был горький опыт — «освобождали» одного такого «пленника», который успел в бок сержанту заточку ткнуть!
— Все, папаша, кончай нюхолкой хлюпать, давай на выход, по-быстрому! — приказал капитан, довольно бесцеремонно толкая, не понять, счастливого или несчастного, от того, что он здесь увидел, отца.
Не до соплей капитану было. Он таких девочек и не таких — без рук, без ног и голов девочек — десятками перевидал. Не о том он сейчас думал — думал, что с этими вот, свалившимися им на голову пленниками делать! За которых им не платили, на которых они не рассчитывали и которых теперь придется на себе до машин переть, потому что они на ногах еле держатся!
— Давай, давай, папаша!..
Сергей Петрович, хоть и неудобно было, но не решился отлепить от себя повисшую на нем дочь и стал вместе с ней карабкаться наверх... Остальных подняли минут через пять, они точно оказались своими — и по рожам, и по разговору, и по сообщенным ими о себе сведениям.
— Да, повезло вам, мужики, не за вами мы сюда пришли...
Но подумали не так, подумали по-другому. Подумали — черт вас нам принес!..
—... ну, считайте — отмучились...
Но кабы так, кабы отмучились!.. Нет, не отмучились! Видно, не всю отпущенную им судьбой чашу страданий выхлебали пленники — не до дна!
Осталось в ней еще по последнему полновесному глотку... Потому что не всегда на войне то, что кажется хорошо, — оказывается хорошо...
Когда собрались уже уходить, в дом вломился стоявший в охранении боец.
— Боевики! — произнес он одно только слово.
И кто бы мог предполагать, что именно сегодня, именно в этот предрассветный час в «населенку» войдет колонна «чехов». И «прогулка» сразу кончится.
— Сколько их?
— До взвода. Может быть, больше!
И все подумали то, что в сердцах сказал командир.
— Черт!.. Принесла нелегкая!..
Уходить нужно было немедленно, пока «чехи» не рассыпались по дворам и не наткнулись на них в доме, где они оказались как бы в мышеловке.
Бежать!.. Но до того обезопасить свои тылы!
— Сядь, папаша! — прикрикнули бойцы путающемуся под ногами Сергею Петровичу. Бойцы решали свои задачи...
Боевика на кровати по-быстрому додавили подушкой, для верности свернув на сторону, пока позвонки не хрустнули, шею.
Испуганных, ожидающих худшего чеченских женщин и их детей выдернули из угла и, поторапливая пинками, погнали к «яме». Оставлять живых чеченок за спиной было нежелательно — они в минуту всю свою деревню на ноги поднимут. Женщин и их детей спихнули в бункер, откуда только что вытащили пленников. Как мешки спихнули, кулями роняя вниз, потому что развязывать руки им было некогда. Может быть, кто-нибудь и шею сломал, а уж руки-ноги точно!.. Лаз прихлопнули сверху крышкой и задвинули засов.
Пусть посидят... Их, конечно, хватятся и вытащат, но, хочется надеяться, не сразу. До того времени они не умрут, не успеют. Были бы их сыновья чуть постарше, их бы следовало прикончить, чтобы «кровников» не плодить. Но эти — не в счет. Эти пока вне игры. Пусть подрастут малость...
Когда пробирались через огород, случилось то, чего они боялись и чего следовало ожидать, — один из плохо стоящих на ногах пленников, зацепившись за что-то ногой и потеряв равновесие, свалился в грядки, с хрустом подминая растительность.
Его услышали. Собаки услышали, тут же поднявшие неистовый лай.
Чтоб тебя!..
— Теперь ноги в руки!.. — заторопили бойцы пленников, нутром чуя, что добром все это не кончится. И точно — не кончилось!
Где-то хлопнула дверь, и чей-то из темноты голос окрикнул их по-чеченски. И еще раз окрикнул... И тут же оттуда, словно швейная машина «Зингер», простучал автомат.
Залечь они не успели. Кто-то охнул, схлопотав пулю, и один из пленников, кажется лейтенант, как подкошенный рухнул на землю.
Твою мать!..
В кромешной тьме, расплескивая искры, бился огонек автоматных очередей. Снять обозначившего себя стрелка было плевым делом, но они не отвечали, вжимаясь в землю, надеясь, что «чех» их не видит, паля, что называется, на всякий случай, на подозрительный звук. Еще немного постреляет душу отведет и, может быть, успокоится!
Все... тишина!
Подполковник ужом пополз назад. На земле скрипя зубами от боли, зарываясь лицом в траву корчился Сашка Ерохин. Он даже стонать себе позволить не мог, чтобы их не обнаружить.
— Куда тебя? — спросил подполковник, быстро обшаривая его руками. Наткнулся, вляпался во что-то липкое и горячее. Ах, черт — в пах, под бронежилет!
Все, не ходок капитан!
Но даже и это — ничего! Все равно бы они выскочили — отлежались с пяток минут, пока все успокоится, и тихо свалили!.. Но некстати, громко, чуть не во весь голос, вскрикнул от боли навяленный им судьбою пленный лейтенант.
И тут же снова заплясал в темноте веселый огонек, и прямо над ними, «состригая макушки», взвизгнули пули.
Теперь отмалчиваться было глупо. Кто-то приложился к автомату и короткой, в три патрона, очередью загасил автоматчика.
— Уходим! — скомандовал подполковник, рывком затаскивая Ерохина на закорки и бегом таща его к лесу.
Рядом, обгоняя его, бойцы несли раненого лейтенанта, жестко, чтобы не пикнул, зажав ему рот ладонью.
— Куда его?
— В грудь и живот. В живот — слепое, в грудь — «сквозняк».
Не повезло лейтенанту! Не жилец лейтенант! Такие диагнозы они могли ставить без всяких врачей — в вопросах смерти они были лучшими, чем они, специалистами. Насмотрелись за две-то войны!..
Эх!.. И стоило его из зиндана вытаскивать, чтобы тут же, двух шагов не пройдя, на тот свет спровадить? Лучше б там сидел — целее был бы!
И снова темноту ночи прошила свистящим пунктиром низкая, прошедшая над головами очередь, от которой они с разгону ткнулись мордами в землю, уронив раненых.
Задыхающийся от боли и отсутствия воздуха лейтенант содрал с лица чужую руку. Но не закричал, а довольно вразумительно, твердым тоном, словно большого одолжения прося, пробормотал:
— Не оставляйте меня — добейте! Добейте! Лучше — вы! Прошу вас! Умоляю!..
Лейтенант лучше их, лучше, чем кто-нибудь другой, понимал, что его ждет, если он попадет в руки чеченцев, которые найдут своих зарезанных братьев...
Но слушать его всхлипы никто не стал — ему впихнули в рот какой-то случайный, чтобы он не кричал от скорой боли, кляп и рванули вперед... Но пробежать успели дай бог если несколько десятков шагов, когда сзади хором застучали сразу несколько стволов, а в небо с воем ушла осветительная ракета.
Во влипли! По полной!.. Такой вот оказалась мирная альпийская деревенька!
Теперь все пошло по-взрослому, пошло всерьез.
Один за другим ударили автоматы — ствол против ствола. Только боевики молотили длинными не жалея патронов, потому что были у себя дома а спецназовцы били короткими, экономя боезапас.
Но так оторваться было невозможно.
— Гранаты!.. — приказал подполковник.
Разом ахнули подствольники, выплюнув гранаты, которые упали в деревне, среди домов, примерно там, где бились огоньки. Огненными шарами лопнули близкие взрывы, вышибая в окнах стекла.
Под их прикрытием, пока вокруг и на них сыпался град обломков, они успели пробежать еще с два десятка шагов, прежде чем снова плюхнулись на животы.
Знать бы точно, сколько их там, в деревне, осталось, можно было бы не бегать, а броситься в штыковую, расчищая тылы!..
Дальше уже не бежали, дальше — ползли.
Отчаянно толкаясь коленками, локтями и носками ботинок от земли, бойцы тянули за собой мычащих, стонущих раненых. Их уже не щадили, с ними уже не церемонились — лишь бы вытащить.
Залегший сзади арьергард, прикрывая отход, вколачивал в деревню короткие, скупые очереди. Не для того чтобы в кого-нибудь попасть, чтобы оттянуть огонь на себя.
Выстрел — откат в сторону, чтобы сменить позицию, уйти от нащупывающих тебя очередей. И снова выстрел — и откат! Но скоро, через, может быть, полминуты они пристреляются, и тогда придется туго. И всем — туго!
Потому что все прекрасно понимали, что долго им здесь вылеживать нельзя, что скоро «чехи» сообразят что почем, посчитают их по «головам», вернее, по вспышкам и, обежав деревню, зайдут им во фланги и тыл, отсекая от дороги и замыкая в кольцо. И тогда — все, хана!
С большим трудом, отстреляв чуть не половину боезапаса, они добрались до леса. Туда же приползли бойцы прикрытия.
— Целы?
— Кабы так! В ногу зацепило...
Все, приплыли!..
Два «трехсотых» и еще один!
Вряд ли их теперь «чехи» выпустят живыми. Зачем им бросать «подраненную» дичь? Они погонят их, идя по каплям крови, как по меткам, вытеснят на открытое место, где спокойно расстреляют, выгнав на засаду.
Если бы не раненые!.. Без них они могли бы попробовать прорваться, забросав позиции боевиков гранатами. А с ними на руках, да еще с девочкой, далеко не уйдешь...
Да и поздно!..
— Занять круговую оборону. Окопаться. Рацию на передачу!
Подполковник вышел на волну «летунов».
— Говорит «Сто десятый», — назвал он свой позывной. — У меня два «трехсотых», срочно нужны «вертушки» в квадрат... Повторяю — у меня «трехсотые»... — А дальше, наплевав на конспирацию, стал «засорять эфир», кроя по маме и называя все своими именами. — Пока двое, а скоро будет больше! Скоро будут все! Немедленно высылайте «вертушки»!..
Хотя лучше других понимал, что так запросто, по первому его требованию, «вертушки» с аэродромов не поднимутся, привязанные к земле служебными инструкциями. А когда поднимутся — тогда поздно будет!
И тогда в эфире прозвучала не прописанная ни в каких уставах команда. Но очень доходчивая команда.
— Подымай «вертушки», мать твою... я плачу! Налом! По пять штук «зелени» за каждый «борт». И еще по штуке за быстроту. Опоздаете — останетесь без «бабок».
Как понял меня?
Ни хрена не понял! А если понял, то... все равно не понял.
— Кто это? Ты, что ли, Палыч, балуешься?
— Я... твою мать! — проорал, свирепея, подполковник. — Меня зовут Палыч, твою жену — Машка, тещу Вера Михайловна, собаку — Полкан, кошку — Мурка! Всё, убедился, что это я? Я это — я!!
И добавил такой трехэтажный с мансардами и галереями, что сомневаться уже не приходилось!
— Подымай «вертушки», или нам тут всем хана!..
«Вертушки» прилетели на рассвете, когда их уже почти не ждали — когда у них было не два, а уже четыре «трехсотых» и один «двухсотый» и Палыч, кроя в бога и в душу напирающих со всех сторон «чехов», расстреливал предпоследний автоматный рожок и уже понимал, что все, что амба, что скоро придется закатывать под себя гранату!
И, кроме него, стрелял еще только один автомат.
А между ним и «двухсотым» лейтенантом, прикрыв голову руками и закрыв собой свою дочь, ни жив ни мертв ничком лежал Сергей Петрович, рядом с которым валялся его пустой автомат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43