– Кто знает, каким игроком стал Том, пока он не вернется из Франции? Ведь там в шары не играют.
– Мы выясним это, – пообещал король, – у меня есть для тебя еще кое-какие новости: мастер Уайат скоро вновь появится при дворе. Как тебе это нравится?
Наградой ему была улыбка Анны:
– Ты сам это знаешь. Мой любимый кузен! Как мне его не хватает!
– И мне, – искренне согласился король, – он единственный, кому я позволяю время от времени обыграть меня в шары, и только из-за моей любви к нему.
Общество направилось в парк, под лучи солнца, и Нанетта еще раз подумала о том, как одиноко быть королем.
Морлэнд навевал все больше грусти на Пола, становясь обиталищем теней, тишины и воспоминаний, а ведь некогда здесь звучал смех и кипела жизнь. В доме не было хозяйки. На этот пост назначили одну из старших служанок, она руководствовалась указаниями Пола и управляющего, и дела шли, но это было не совсем то. Искривленная, почти бесполезная рука сковала активность Пола – когда-то лучшего лучника, лучшего теннисиста, лучшего игрока на лютне на много миль вокруг. Он был и лучшим танцором, но теперь в Морлэнде не устраивали танцы, так как не с кем было танцевать. Все чаще он думал о Нанетте, которая танцует при дворе и участвует в маскарадах, смеясь и шутя, поет. Для него она стала олицетворением того, что он потерял в жизни, и по ночам ему снилось, что Нанетта приезжает в Морлэнд, принося с собой все то, чего здесь не хватало.
Пол проводил много времени верхом и охотясь, так как в седле он мог забыть свое увечье. Он по-прежнему мог охотиться с соколами, но что-то такое в смерти мелких птах начинало угнетать его, так что он все реже навещал своих птиц, передав их Эмиасу и внукам, которые начинали знакомиться с аристократическими науками. Его ближайшим спутником в эти дни стал Джеймс Чэпем, и оба вдовца часто выезжали на охоту на оленя, кабана или барсука. На зайцев в Морлэнде не охотились уже больше века.
Прошло не так уж много времени до новой ссоры между Полом и Эмиасом. На этот раз, летом 1532 года, причиной стала религия. После смерти Елизаветы Эмиас отказался от азартных игр и шлюх и почти перестал пить, зато стал фанатичным христианином. Он четырежды на дню выслушивал мессу, а в праздники и чаще проводил много часов в молитве и медитации, отравляя чрезмерным благочестием даже невинные удовольствия своих близких.
Летнюю атаку парламента на церковь, которую Пол, как и большинство людей, счел давно назревшей и благотворной реформой, Эмиас воспринял как ужасное кощунство, предвещающее неслыханные бедствия вследствие Божией кары и грозящее каждому согласившемуся с ней вечным проклятием. Он непрерывно бранил Кромвеля, парламент, Совет и короля и в самых непристойных выражениях отзывался о королевском разводе. Пол делал все для того, чтобы сгладить впечатление от его выпадов, но Эмиас из-за его вмешательства только начинал громче кричать, и Пол жил в вечном страхе, что его обвинят в сообщничестве с Эмиасом. Хорошо бы он только выступал против нападок на священников, но ставить под сомнение приоритет власти короля и перейти на сторону осуждавших развод значило почти наверняка оказаться под угрозой ареста за измену.
Более того, хотя Пол с материнским молоком впитал презрение к дому Тюдоров, он не был сторонником правления королевы и полагал, что королеве Екатерине давно следовало отречься и удалиться в монастырь. Он был другом Болейнов и Норфолков, и его собственная племянница могла пострадать из-за того, что ее родственники выступили против развода. Так что он то и дело ругался с Эмиасом, что только добавляло неудобств в жизни в этом холодном доме.
Единственной отрадой Пола были дети – они недолюбливали отца, хотя и относились к нему с должным почтением. Так как только их дед проявлял к ним внимание и любил их, то и они выказывали ему предпочтение, смешанное с искренним уважением. Он наблюдал за тем, как они учили уроки, прислушивался к их болтовне, играл с ними в часы отдыха, следил, как они натаскивают соколов, рассказывал им разные истории, когда они, полусонные, укладывались вместе с щенками на пол у камина вечером. Дети всегда просили его рассказать о Робин Гуде, маленьком Джоне и гиганте Джеке.
Пол учил Роберта ездить верхом и драться на турнире, готовя его к тому дню, когда ему придется на настоящем турнире в честь какого-нибудь праздника защищать честь черного льва на своем шлеме. Он поправлял хватку лука у Эдуарда и его стиль борьбы, когда тот схватывался с пажом старших мальчиков, Барнаби. Он учил молодого Пола играть на лютне и арфе и совершенствовать песенки, сочиненные им самим. Для Элеоноры он мало мог что сделать, только разве держать ее на колене, пока рассказывал очередную историю, и исправлять ее французское произношение. Она не отличалась большим умом или талантами, зато была доброй и, кроме того, единственной женщиной, оставшейся в семье в Морлэнде, так что она одна могла оказать на них благотворное женское влияние.
Пол любил детей, ему нравилась компания Джеймса, и у него было много работы по восстановлению поместья, но ночами, когда он пытался уснуть и ему мешала боль в искалеченной руке, а чаще – пустота в собственной душе, его мысли обращались к Нанетте. Если бы она вернулась домой, тьма рассеялась бы и горечь покинула его. Она такая легкая, такая теплая, такая добрая. Он молился за нее Святой Деве, и ему никогда не приходила в голову мысль о неуместной иронии этой просьбы. В глубине же сознания он молился безымянной матери-земле, каждой весной производившей на свет нежные зеленые ростки. Нанетта сказала, что может вернуться, когда станет не нужна госпоже, – и тогда все снова зацветет, зазеленеет и возродится. В этом он видел свое утешение, не менее важное, чем сама месса, – она сказала, что может вернуться.
Пробиваясь сквозь шелк палатки, свет отбрасывал странные тени от перемещающихся внутри людей со свечами и факелами, и тонкая ткань не заглушала какофонии голосов и музыки. Два мальчика ожидали музыкального сигнала, чтобы откинуть полы входа палатки. На их голубых ливреях были вышиты белые французские лилии, и мальчики нервно поглядывали на восьмерых дам в масках, которые ожидали сигнала для входа.
Дамы тоже нервничали, но если они и дрожали, то скорее из-за того, что в Кале в октябре довольно холодно, а их сшитые специально для представления алые атласные платья, поверх парчовых рубашек, золотые маски и легкие головные уборы, украшенные жемчугом, служили слабой защитой от осенней прохлады. Волосы дам не были убраны и свободно струились по спине, вызывая, как это и было рассчитано, волнение у мужчин. В палатке собралось большое общество, возглавляемое двумя королями – Франции и Англии, для которых эти дамы должны были танцевать.
Нанетта стояла второй в этом ряду. Впереди была Анна, маркиза Пембрукская, которой предстояло вскоре стать королевой Англии, а рядом – Мэри Ховард, дочь герцога Норфолка, невеста внебрачного сына короля, герцога Ричмонда. Нанетта получила это почетное место за свою красоту – леди Анна избрала семь самых красивых фрейлин, независимо от их статуса, так как королю Франции он безразличен, король будет оценивать танцовщиц по их внешности. Он, однако, не согласился принять маркизу как королеву, поэтому и был устроен этот маскарад.
Нанетта слегка дрожала от влажного морского бриза, обдувающего ее обнаженные плечи и грудь, и нетерпеливо поглядывала на пажей. Внезапно она вспомнила своих давно умерших маленьких братьев – Джеки и Дикона. Наверно, эти пажи были не старше Джеки и Дикона, когда их унесла чума. И отец – как бы он был горд, если бы смог увидеть ее сейчас! Нанетта не сомневалась, будь он жив, он сумел бы попасть на эту королевскую встречу. Впрочем, будь он жив, ее бы здесь не было – она давно была бы замужем и сидела дома с детьми.
Внезапно шум внутри смолк, и все они испуганно вздрогнули от торжественного пения труб и подпрыгнули, как испуганные мыши, когда мальчики откинули ткань, закрывавшую вход, и оттуда, подобно водопаду, хлынул золотистый свет. Подняв голову, маркиза твердым шагом двинулась вперед, а за ней, парами, ее фрейлины. В палатке было жарко, ее наполняли запахи пищи и горящего жира от факелов. Прямо перед ними находилось возвышение, на котором под шелковыми пологами стояли два огромных кресла, где и восседали помазанники. Пространство перед возвышением оставалось пустым, а по сторонам образовавшегося квадрата столпилась свита королей – только мужчины, высшая аристократия двух стран.
Их выход был хорошо отрепетирован, и они знали, что нужно делать. Дамы прошли к возвышению, низко присели в реверансе, а затем выстроились в исходное положение для начала танца. Ожидая, когда зазвучит музыка, Нанетта успела из-под маски спокойно рассмотреть обоих королей. Вот хорошо знакомая, величественная фигура Генриха в блестящем костюме, облокотившегося на подлокотник и довольно улыбающегося. Французский король был столь же высок, как Генрих, но очень худ, темнокож и некрасив. Тонкая черная линия усов только подчеркивала чрезмерную величину его носа, кожу испещряли угри и оспины, а рот казался длинным неподвижным шрамом над мощным подбородком с куцей бородкой. Его улыбка была скорее цинична, и он казался очень опасным. Каким бы прекрасным и великолепным ни был их король, подумала Нанетта, он все же выглядел рядом с французом как ребенок рядом со взрослым или простой ученик рядом с изощренным мастером.
Заиграла музыка, и у Нанетты уже не было времени для размышлений, так как подготовленный ими танец был слишком сложным и напряженным, включая в себя как изящные движения, так и виртуозные прыжки, которые были недоступны французским танцовщицам. Когда наконец, совершенно вымотанные, они окончили танец и рухнули на пол рядом с возвышением, под восторженный рев и аплодисменты присутствующих, король с восторженным восклицанием сорвался с кресла, подбежал к маркизе и сорвал с нее золотую маску, а потом поднял, взяв за руку, и подвел ее к королю Франции.
– Брат, позволь тебе представить леди Анну Рочфорд, маркизу Пембрукскую, постановщицу этого восхитительного балета!
Последовал краткий миг колебания – разумеется, французский король отлично знал, кто будет развлекать его, и понимал, что этот момент будет использован для того, чтобы представить ему Анну, но он еще не выразил своего официального согласия на представление. Присевшая в книксене Нанетта хорошо видела лица всех трех участников этой немой сцены, и ее поразило холодное достоинство, с которым держалась Анна – в ее глазах не было ни страха, ни заискивания. Она казалась королевой, глядящей на посла не слишком важной страны. А если он ее отвергнет? Нет, он Не мог этого сделать! Его колебание было вызвано тем, что он просто забыл – если он вообще об этом знал – о силе чар Анны. Он был заворожен волшебством ее красоты.
И вот король уже приветливо улыбался, глаза его заискрились от какого-то скрытого до этого момента чувства, и он склонился над ее рукой, как придворный.
– Мне кажется, мы уже встречались, – произнес Франциск, – я не в состоянии позабыть такое лицо. Красота мадемуазель де Булан – всего лишь свеча по сравнению с солнцем красоты мадам маркизы.
– Ты прав, ты прав, – довольно воскликнул Генрих и, повернувшись к остальным дамам, приказал: – Маски прочь, все! Мне хочется показать моему брату, королю Франции, каких красивых женщин рождает Англия!
Это тоже был отрепетированный жест – когда Нанетта и остальные девушки встали и сорвали маски, прокатился восторженный вздох – тоже отрепетированный. Франциск медленно обвел их взглядом – у Нанетты кожу обожгло, словно раскаленным металлом, когда его глаза прошлись по ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78