Долгими часами я думала, кто мог оставить эти жестокие следы.
— Наверное, война, — сказал Николас.
— Да. Мне это не приходило в голову. — Юкио отвернулась от него. — Меня наказывали за то, что я подолгу не возвращалась домой, хотя я знала, что я не нужна им. Они не понимали меня и не знали жалости. Я была для них как чужой взрослый человек, только маленький — уродец какой-то. Будто они сами никогда не были детьми и понятия не имели, что это такое.
— Юкио, — тихо произнес Николас, наклонился и поцеловал ее.
— А потом была бамбуковая роща, дальше, в горах. Я нашла ее случайно и часто убегала туда по ночам. Темнота душила меня в постели, становилась тяжелой, давила мне на веки, и тогда я тайком выскальзывала из дома.
Рядом с рощей протекал ручей. Его журчание успокаивало меня лунными ночами он казался серебряным. Вода в нем была такой холодной, что обжигала рот.
Эта роща казалась мне храмом с высокими и стройными бамбуковыми колоннами. В конце лета, когда цикады звенели особенно звонко, верхушки бамбука пронзали оранжевую дуну. — Юкио уютно прижалась к Николасу. Он ощущал рядом с собой ее нагое тело. — Только там я чувствовала себя дома. Мой тайный приют. Там я стала женщиной. — Ее тело начало дрожать, словно от холода. — Я привела туда одного мальчика с соседней фермы. Наверное, для него это тоже было в первый раз, и все „вышло очень неловко. Он видел, как это делают животные, и пытался им подражать. Он так волновался, что начал раньше времени.
— На Западе, — заметил Николас, — говорят “кончил”. Все наоборот.
— Я слышала, то же самое со смертью, — прошептала Юкио. — Они ведь не понимают сеппуку, правда? Прыгают с небоскребов или...
— Или сносят голову пулей.
— Странно. — Она хихикнула. — Наверно, они и в самом деде варвары.
— Давай не будем говорить о смерти. — Николас обнял ее.
— Давай. Мы не будем. — Юкио просунула руку между его бедер и стала нежно гладить.
— Ты только об этом и думаешь, — сказал он хрипло.
— Это все, что у меня есть, — со стоном ответила она.

Четвертое Кольцо
Книга Огня
I
Уэст-Бэй-Бридж — Нью-Йорк. Нынешнее лето.
— Нет, нет, нет! — кричала она сквозь смех. — Забудем об этом.
На сей раз она побежала к нему, а не от него, как бывало раньше. Она бросилась к нему через дюну, схватила за ноги и повалила на землю.
Жюстина смеялась, а Николас выплевывал песок изо рта.
— Очень смешно!
Она прыгнула на него, и они покатились по песку. Прохладный ветер с моря трепал их волосы. От зажженных огней на ее крыльце струился сквозь туман мягкий успокаивающий свет.
Лицо Жюстины было совсем близко от Николаса. В ее широко раскрытых глазах он видел мерцающие искорки. Ее длинные волосы соединяли их как мост, ее длинные пальцы, легкие и холодные, как мрамор, лежали на его щеках.
— Я не хочу быть грустной, Николас, — тихо сказала Жюстина. Николас нежно поцеловал ее.
— Я здесь.
— Знаю.
Ее игривое настроение прошло, и она стала очень серьезной.
— У меня было много времени, чтобы подумать... обо всем.
— Когда ты лежала в постели? Жюстина покачала головой.
— Нет. Раньше, в воде. Говорят, что в таких случаях перед человеком проносится вся его жизнь, — Она засмеялась, но в ее голосе слышалась печаль. — Со мной было по-другому. До этого я плавала и сочиняла о тебе всякие безобидные небылицы, а потом в какую-то минуту мне показалось, что я уже никогда не выплыву. — Глаза Жюстины затуманились. — И тогда я подумала, что больше не увижу тебя. — Она говорила так тихо, что Николас с трудом разбирал слова. — Мне страшно. Мне страшно, что я тебе это говорю. Одно дело признаться себе в своих чувствах, а другое — сказать об этом вслух, понимаешь? Жюстина пристально посмотрела на него.
— Я люблю тебя. Когда я рядом с тобой, я ни о чем не могу думать. Обычно мне хочется куда-то пойти, кого-то встретить, но когда я с тобой, это все уже неважно. Я знаю, это звучит по-детски и слишком романтично, но...
Николас засмеялся.
— Романтично — да. Но не по-детски. И что в этом плохого — быть романтичным? Я сам такой. Правда, в наши дни это редкость.
Ее глаза ждали ответа.
— Ты меня любишь, Ник? Если нет, так и скажи — ничего страшного. Просто мне нужна правда.
Николас не знал, что ей ответить. Его душа была полна воспоминаний, радостных и горьких, и он знал, что Юкио все еще имеет над ним власть. Он ощущал себя рыбой, которая яростно борется с течением. Но он не был рыбой, и с какой стати он должен был бороться? Почему это так важно для него?
— Николас чувствовал, что ответы на эти вопросы есть, нужно только получше разобраться в себе. Его до сих пор жгли слова, сказанные Кроукером в ресторане, и он злился на себя за это. Что, если Кроукер пpaв? В самом деле, как он воспринял смерть Терри и Эй? Конечно, это не было ему безразлично. Он не машина, он должен что-то чувствовать. Но он не мог плакать. Наверно, можно страдать и по-другому: в этом Николас был похож на свою мать. Он слишком владел собой, чтобы показывать свои чувства. Но он постоянно переламывал себя, и это могло оказаться губительным. Не понимая себя до конца, он никогда не мог стать хозяином положения, не мог совладать ни со светом, ни с мраком. Эта мысль больно кольнула Николаса, и где-то на краю его сознания стало что-то зреть...
— О чем ты думаешь? — На лице Жюстины застыла тревога.
— Ты не должна ничем жертвовать, — сказал Николас. — Ни для меня, ни для кого-то другого. Это опасно.
— К черту! Я ничем не жертвую. С этим кончено. Я ничего для тебя не сделаю, если только не захочу этого сама. — Ее глаза яростно сверкали в темноте. — Разве это так страшно, что мне хорошо с тобой? Что я этому рада? Почему ты этому противишься?
Ничего не подозревая, Жюстина задела его за живое.
— Господи, почему ты это сказала? — Николас сел, слыша как колотится его сердце.
— Может быть, это правда? — Жюстина старалась заглянуть ему в глаза. — Не знаю. Но я чувствую, как откликается твое тело. Это важнее слов, так было давно, когда еще не было ни книг, ни кино... ничего. Когда у человека был только другой человек. Я хочу знать, почему ты от этого отмахиваешься. Ты не доверяешь своему телу? Но оно лучше твоего рассудка выбирает, что тебе нужно. — Жюстина рассмеялась. — Не могу поверить. Это ты — ты, который работал со своим телом всю жизнь, и ты не веришь ему.
— Ты ничего об этом не знаешь, — коротко проговорил Николас.
— Ах, вот как? — Она села рядом с ним. — Тогда расскажи мне. Объясни мне попроще, чтобы я поняла своим женским умишком.
— Не веди себя как ребенок.
— Это не я веду себя как ребенок. Ник. Прислушайся к себе. Ты страшно боишься хоть немного открыться перед другим человеком.
— А ты не думала, что на это может быть причина?
— Думала. Поэтому и спрашиваю: что с тобой?
— Возможно, это тебя не касается.
— Ладно, — вспыхнула она. — Теперь я вижу предел, за который мне не дозволено переходить.
— Тебе некуда переходить, Жюстина. Я не твоя собственность.
— Так ты отвечаешь на мою откровенность?
— Ты хочешь откровенности? — Он знал, что не должен этого делать, но в эту минуту ему было все равно. — Сегодня в городе я встретился с твоим отцом.
Во взгляде Жюстины появилось недоверие.
— Ты встречался с отцом? Как?
— Он подобрал меня на вокзале и посадил в свой лимузин. Прием мне устроили по высшему разряду. Жюстина встала.
— Я не хочу об этом слышать.
Ее голос внезапно стал грубым. Она слишком живо помнила Сан-Франциско, и в ней закипала ярость. Она чувствовала свое бессилие. Так было всегда. Всегда.
— А по-моему, тебе стоит послушать. — Николаса словно кто-то тянул за язык; ему было почти приятно видеть ее искаженное болью лицо.
— Нет! — закричала Жюстина, закрывая уши руками, и побежала прочь.
Николас встал и пошел за ней по холодному песку.
— Он хочет знать о нас все. О тебе он уже и так все знает. Что ты делала. Чего не делала.
— Будь он проклят! — Жюстина поскользнулась и снова выпрямилась. Она побелела от ярости; ее огромные глаза горели диким огнем.
— Господи, да вы оба подонки! Зачем ты мне это рассказываешь? Ты настоящий сукин сын!
Жюстина бросилась на него, но Николас оттолкнул ее.
— Он подумал, что я похож на Криса...
— Заткнись! Заткнись, мерзавец! Но Николас не чувствовал жалости.
— Он предложил мне работу, и что самое смешное — я согласился. Теперь я работаю на него.
— Как ты мог это сделать? — закричала она. Николас понял, что она имела в виду не работу.
— Боже мой! — Вся в слезах Жюстина вбежала по ступенькам в дом.
Николас рухнул на колени и зарыдал, уткнувшись в холодный неумолимый песок.
* * *
— Он скоро будет здесь, — сказала А Ма. — Все готово?
— Да, мама, — ответила Пенни, сидевшая у ног А Ма. — Астра только что принесла... все, что нужно.
Красивое белое лицо Пенни склонилось над альбомом в кожаном переплете. Вертикальными столбцами она уверенно выводила китайские иероглифы. Время от времени Пенни макала кисть в баночку с тушью.
Подождав немного, она решилась обратиться к своей госпоже:
— Вы думаете, нам следует пускать сюда этого человека? — Пенни не поднимала глаз от альбома; на мгновение у нее похолодело в груди при мысли о том, что А Ма может придти в ярость.
Но А Ма только вздохнула. Конечно, Пенни была права. В прежние времена она никогда бы этого не допустила. Да. Но времена изменились, и приходилось к ним приспосабливаться. Когда А Ма заговорила, в ее голосе не было слышно и тени сомнения.
— Пенни, дорогая моя, ты прекрасно знаешь, что это связано с большими деньгами. У меня нет предрассудков, не должно их быть и у тебя.
На самом деле она кривила душой. А Ма, которой было теперь далеко за шестьдесят, родилась на китайском побережье, между Гонконгом и Шанхаем. В семье росло пятнадцать детей, но она всегда держалась особняком от своих братьев и сестер. Вероятно, определенную роль в этом сыграло ее имя. Согласно местной легенде, когда-то девушка по имени А Ма хотела нанять джонку. Только один человек во всем порту согласился с ней поплыть. Когда они вышли в море, поднялся ужасный шторм, но девушка сумела благополучно вывести джонку из урагана. А Ма знала, что в ее честь на острове Макао был построен храм.
Она повернулась в кресло, и оно тихонько скрипнуло. Через открытое окно ясно доносились звуки улицы. На соседнем углу допоздна работал рыбный рынок. В это время года там продавали прекрасных кальмаров. А Ма расслышала несколько громких голосов и поморщилась при зауках кантонского диалекта. Здесь, в ее ломе, говорили только по-пекински. Так было в доке, где она родилась. Так было и теперь.
А Ма поднялась, молча подошла к окну и выглянула на узкую многолюдную удочку. Она знала, что может переехать в любое другое место ii Манхэттене. За долгие годы она получила немало заманчивых предложений, но неизменно отказывалась. А Ма считала, что ее заведение должно располагаться в самом сердце Чайна-тауна. В этом невзрачном, даже убогом районе была своп особая атмосфера, во многом напоминавшая А Ма о ее детстве.
И это ей нравилось. Даже теперь, заработав миллионы, среди небоскребов Манхэттена она чувствовала себя по-прежнему неуютно, словно только что приехала в Нью-Йорк.
“Да, здесь мне хорошо, — думала А Ма, глядя на темную улицу, на яркую шумную толпу; вспоминая запахи свежей рыбы по утрам, когда рыбаки приносили свой улов, и ароматы китайской кухни, доносившиеся из соседнего ресторанчика. — Очень хорошо”.
А Ма снова вздохнула. Конечно, муниципальный совет Чайна-таун не был бы в восторге, узнав о ее подлинном занятии. Зато полицейские с удовольствием получали каждый месяц свою тысячу долларов. А Ма всегда сама вручала эти деньги и собственноручно угощала их чаем.
Чем старше она становилась, тем больше думала о своем далеком доме в Фучжоу и тем дороже становился ей Чайна-таун, который, пусть отдаленно, напоминал ей о доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74