— Полковник Линнер, — доложил он слегка дрожащим голосом. — Лейтенант Томоми просил проинформировать вас о ходе расследования. — Излишне было объяснять, о каком расследовании идет речь. — Ваш шурин...
— Он не мой шурин.
— Простите?
— Не обращайте внимания, — сказал полковник. — Продолжайте.
— Да, сэр. Мы отклонили версию ограбления. По крайней мере, она уже не главная.
— Вот как?
— Вскрытие показало двойной перелом перстневидного хряща, в гортани. Он был удушен, и это сделал профессионал. Лейтенант Томоми полагает, что есть основания подозревать левых радикалов.
— Вы говорите о политическом убийстве?
— Да, сэр. Мы уже задерживаем подозреваемых: знаете, левые социалисты, коммунисты и тому подобная публика.
— Спасибо, что держите меня в курсе дела, сержант.
— Что вы, сэр, не стоит благодарности. Всего доброго. Полицейский повернулся, и гравий захрустел под его высокими черными ботинками.
В последующие несколько недель жизнь в доме постепенно возвращалась в привычное русло, но прежнего покоя уже не было.
Похороны Сацугаи отложили до возвращения Сайго. Николаса смерть Сацугаи не очень огорчила, и в этом не было ничего удивительного. Но он с необъяснимым нетерпением ждал похорон. Он понял, почему так этого ждал, когда с замиранием сердца увидел Сайго и Итами. Юкио нигде не было видно. Сайго не отходил от матери и ни с кем не разговаривал.
Николас думал, что после приезда Сайго Цзон вернется домой. Но этого не случилось. Она провела с Итами больше недели и оставалась бы там, наверное, еще дольше, если бы не протесты самой Итами.
Николас видел, что несчастье состарило мать не меньше, чем тетю, если не больше. Она почти не улыбалась, и только огромным усилием воли заставляла себя подниматься по утрам и заниматься домашними делами.
Более того, к огромному удивлению Николаса, что-то изменилось в ее отношениях с полковником. Сколько он себя помнил, эти отношения были ровными и прочными, что всегда придавало ему уверенность. Правда, это изменение было еде заметным, и человек посторонний мог бы вовсе его не увидеть, но тем не менее Николаса это пугало. Ему казалось, что мать чуть ли не винит полковника в смерти Сацугаи. Но ведь однажды отец уже спас ему жизнь — разве этого было недостаточно? Николас чувствовал, что Цзон несправедлива; впервые в жизни он оказался втянутым в подобный конфликт.
Почти каждый день к обеду приходила Итами. Несколько раз она приводила с собой Сайго. Николаса в это время дня дома не было — он либо беседовал с Кансацу врю , либо посещал занятия в Токийском университете; по вечерам Цзон подробно рассказывала ему об этих визитах.
Полковник взял неделю отпуска и впервые за многие годы обратился к врачу. Он выглядел бледным и изможденным, но никаких серьезных болезней у него не нашли.
Николас окунулся в студенческую жизнь и очень скоро с ней освоился. Выдержав достаточно трудные вступительные экзамены, он обнаружил, что стал членом университетской элиты. Он понял, что Токийский университет — это один из самых закрытых в мире клубов, который готовит кандидатов на высшие правительственные посты. Разве пять послевоенных премьер-министров не были его выпускниками?
Университет всецело занимал Николаса, и прошло много недель, прежде чем он заметил что-то неладное. Полковник продлил свой отпуск. Он по-прежнему поднимался очень рано и бродил по дому, удивленно разглядывая вещи, словно видел их в первый раз. Часто он мешал уборке, и слуги почтительно выводили его в другую комнату или — все чаще — во двор. Тогда полковник долгими часами сидел в дзэнском саду, не сводя глаз с причудливого узора белой гальки. Для человека, всегда сильного и деятельного, такое поведение было чрезвычайно странным.
Итами, казалось, еще сильнее привязалась к Цзон. Она часто проводила в доме полковника выходные. Иногда они отправлялись на долгие прогулки — через лес из сосен и криптомерий — к синтоистскому храму, куда она однажды водила Николаса. Возможно, они даже проходили по тому самому месту, где когда-то лежали разгоряченные тела Николаса и Юкио. Николас понятия не имел, о чем Цзон и Итами говорили во время этих прогулок.
Однажды он вернулся с занятий раньше обычного. Полковник сидел в саду, кутаясь в старый серый плащ, который был ему теперь слишком велик.
Николас обошел вокруг дома и присел рядом с отцом, с горечью отметив, как проступили скулы на его исхудавшем лице.
— Ну как ты? — спросил Николас; его слова повисли в воздухе белым облачком пара.
— Все в порядке, — ответил полковник. — Я немного устал. — Он неуверенно улыбнулся, — Просто устал, вот и все. — Его тонкие руки, испещренные темными пигментными пятнами, вздрагивали как озябшие птицы. — Не беспокойся обо мне. Знаешь, нам с матерью надо, наверно, куда-нибудь уехать. Она все еще не может оправиться. Твоя тетя цепляется за нее как за последнюю соломинку. Это нечестно.
— Все образуется, папа. Полковник вздохнул.
— Не знаю. Мир становится другим. Я его уже никогда не пойму. Надеюсь, тебе это удастся. — Он беспокойно потер ладонями колени. — Все не так, как было прежде.
Полковник посмотрел куда-то вдаль. Последние гуси огромным клином тянулись на юг.
— Когда я приехал сюда, я о многом мечтал. Надеялся, что многое сделаю.
— И тебе это удалось, папа.
— Все разлетелось в прах, — задумчиво произнес полковник. — Мне теперь кажется, что меня просто подхватил прибой, что мной руководили силы, о которых я и не подозревал. — Он покачал годовой. — Не могу отделаться от чувства, что я был недостаточно упорным.
— Как ты можешь так говорить? Ты отдал им все. Все.
— Мне казалось, что я поступаю правильно. Не знаю. Вероятно, следовало быть настойчивее, поехать в Вашингтон и там добиваться своего? Иди, наоборот, больше времени проводить с тобой и матерью?
Николас обнял полковника за плечи. Боже, какими они стали худыми! Куда девалась его прежняя сила?
— Все образуется, папа. — Глупые, ничего не значащие слова. — Все образуется.
На самом деле Николасу хотелось сказать отцу совсем другое, но язык не слушался его.
* * *
Что-то непоправимое случилось с полковником. Несмотря на визиты к врачу, таблетки, диету и, наконец, уколы, он продолжал таять на глазах. Через десять дней после разговора с Никола сом в саду полковник умер, ночью, во сне.
Похороны были пышными. Большинство хлопот взяло на себя американское командование. Проводить полковника съехались люди со всего тихоокеанского бассейна, а президент Джонсон направил из Вашингтона личного посланника. Его присутствие на похоронах показалось Николасу немного двусмысленным — американцы не прислушивались к полковнику при жизни, зато поспешили отдать ему все почести после смерти. Николас не смог побороть неприязнь к этому человеку, несмотря на все его обаяние и исключительную любезность; он невольно видел в нем Марка Антония.
Японское правительство, как всегда, оказалось более честным. На церемонии присутствовали сам премьер-министр и многие члены парламента. Японцы не забыли огромных услуг полковника своей стране и через некоторое время они заплатили свой долг — Николасу предложили стажировку с последующим назначением на важный пост в правительстве. Николас вежливо отказался, но тем не менее был польщен.
В соответствии с последней волей полковника, церемонию проводил раввин американской армии, что смутило многих собравшихся, особенно тех, кто полагал, что знал полковника достаточно близко. Раввин был давно знаком с полковником и произнес надгробную речь с неподдельным чувством. Оглядываясь назад, Николас не мог не признать, что это была достойная и красивая церемония.
* * *
— Значит, единственный выход — школа Тэнсин Седэн Катори.
— Думаю, что да.
— Сам не знаю, хочу я этого или нет.
— Я вполне понимаю тебя, Николас Кошачьи глаза Кансацу ярко светились. — Он и Николас сидели друг напротив друга в пустынном додзё, залитом солнечным светом.
— Что со мной будет — там?
— Боюсь, что не могу тебе этого сказать. Я не знаю.
— Вы считаете, я выдержу?
— Только ты можешь ответить на этот вопрос. Но у тебя достаточно сил.
— Я рад, что вы пришли на похороны.
— Твой отец был прекрасным человеком, Николас. Мы были хорошо знакомы.
— Я этого не знал.
— Что ж, я приготовил для тебя рекомендательное письмо из нашейрю — с высшими оценками. — Не отводя блестящих глаз от лица Николаса, Кансацу достал лист бумаги, скрученный в трубку и перевязанный тонким черным шнурком. Он протянул его Николасу. — Помни, существует тонкая цепочка, в которой звено тянется за звеном; если ты упустишь следующее звено, она порвется у тебя в руках, и ты останешься беззащитным. — Кансацу оторвал руку от свитка и отрешенно опустил ее.
— Саёнара, Николас.
— Саёнара, сэнсэй.
Сквозь выступившие слезы Николас смотрел, как Кансацу выходит из зала. “Я люблю тебя”, — подумал Николас. Именно эти слова он хотел сказать полковнику тогда, в дзэнском саду... и не сказал.
Николас не слышал, как закрылась дверь, но внезапно почувствовал себя очень одиноким.
* * *
Странно, но первым делом в глаза бросилось то, что увяла жимолость. Атаки больше не приходил, а полковник в последние недели был слишком болен, чтобы искать ему замену. Изгородь, которая была всегда так аккуратно подстрижена, даже зимой, теперь потеряла свою форму, и ветки беспорядочно торчали в стороны. Дорожки стали твердыми ото льда и слежавшегося снега.
Николасу хотелось вбежать в дом и сказать Цзон, что он уезжает, но он не решался это сделать и задержался во дворе. Небо было темно-синим, не считая нескольких легких перистых облачков и оранжевой черты над горизонтом, где в густой дымке опускалось солнце. Вдалеке слышался ровный гул самолета, шедшего на посадку в аэропорт Ханэда.
Николас теперь почти жалел, что отказался пообедать в городе со школьными приятелями; все равно Цзон ждет его только к вечеру. Но теперь, когда было принято решение ехать в Киото, где находилась новаярю , ему хотелось поскорее с этим покончить. А для этого нужно поговорить с матерью.
В доме было тихо — такая тишина установилась с тех пор, как Николас возвратился из Кумамото, словно это стало поворотным пунктом в жизни всей их семьи. Николас вспомнил о женщине из замка Року-но-мия и о ее покорности судьбе. Потом он подумал о словах полковника: “... мной руководили силы, о которых я и не подумал”. Но жизнь не может быть такой непостижимой — это было бы слишком жестоко.
Николас миновал темный коридор, удивившись, что не зажжены огни. В кухне никого не было. Николас позвал мать, но никто ему не ответил. Он бросил плащ на спинку стула и пошел в глубину дома.
Наконец, он подошел к комнате родителей. Через тонкую бумагу сёдзи струился свет. Мелькнула какая-то тень. Николас остановился в нерешительности: ему не хотелось беспокоить Цзон, если она уже собралась отдыхать. “Завтра, — пообещал он себе, — отведу ее на кладбище; там мы зажжем ароматические свечи и прочитаем молитвы, по-английски и по-японски”.
Снова мелькнула тень, и Николас тихо позвал мать по имени. Ответа не было, и он осторожно раздвинул сёдзи.
Николас остановился на пороге и замер; кровь бешено колотилась у него в висках.
Все татами , кроме одного мата, были вынесены из комнаты; матрасы-футоны были аккуратно сложены в углу. Горела только одна лампа под круглым бумажным абажуром. За окном лежал девственный бело-голубой снег, и даже следы птичьих лап не нарушали его ровной поверхности. Снег выглядел неестественно бледным на фоне черных сосен и криптомерий.
Единственный мат татами лежал посреди комнаты; деревянный пол вокруг него казался голым, словно плоть, с которой содрали кожу. На татами , спиной к Николасу, стояла на коленях Цзон в строгом светло-сером кимоно и сером поясе оби , украшенном розами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74