— Все поголовно пьют и почти все поголовно танцуют, и всякий вечер какому-нибудь парню вздумается приревновать свою подружку, а потом к вам звонят и просят вмешаться.
— Все именно так, как ты сказал, — согласился Гэллоуэй. — Только вот насчет жратвы я не уверен. Насколько мне известно, там готовы свалить с ног бешеного быка, чтобы тут же общими усилиями разделать его на бифштекс.
— В таком случае да здравствует притон за полцены, — сказал Серж.
— Попроси ее повторить! — приказал Гэллоуэй.
— Что?
— Нас только что вызывали по радио.
— Ну и сукин я сын! Прости, напарник, придется мне настроить ухо на эту шумовую кашу. — Он нажал на красную кнопку микрофона: — Четыре-А-Сорок три, просим повторить.
— Четыре-А-Сорок три, Четыре-А-Сорок три, — послышался пронзительный голос, сменивший «деву-учительницу», — Саут Мотт, три-три-семь, ищите женщину, подозреваемый четыре-пять-девять. Код номер два.
— Четыре-А-Сорок три, вас понял, — ответил Серж.
Гэллоуэй резко надавил на педаль акселератора, и Сержа швырнуло на спинку сиденья.
— Виноват, — осклабился Гэллоуэй. — Иногда просто не поспеваю за своей ногой. И, как рысак, бью копытом, стоит только принять вызов по четыре-пять-девять. Обожаю ловить воришек.
Увидев счастливый блеск в глазах напарника, Серж и сам обрадовался. Он очень надеялся, что охватывавшее его на работе приятное возбуждение будет сопутствовать ему как можно дольше. У Гэллоуэя явно задора не поубавилось. Что ж, это хороший знак, ведь в этом мире нет ничего, что бы тебе не наскучило слишком быстро.
Перед светофором Гэллоуэй сбавил газ и секунду пережидал красный свет, небрежно оглядываясь по сторонам, потом вдруг с шумом ринулся вперед, пересекая Первую улицу. Спешащий на запад многоместный лимузин завизжал тормозными колодками, и тут же загудел клаксон.
— О Боже, — прошептал Серж.
— Виноват, — робко отозвался Гэллоуэй, немного сбавляя скорость. Проскочив пару кварталов, он помчался прямиком на стоп-сигнал над перекрестком с односторонним движением. Серж закрыл глаза, но на сей раз не услышал визга шин. — Я полагаю, нет нужды объяснять тебе, что так ездить нельзя? — спросил Гэллоуэй. — По крайней мере пока не кончился срок твоей стажировки. До той поры ты не можешь себе позволить получать нагоняи от сержантов.
С этими словами Гэллоуэй лихо свернул направо, а на следующем углу так крутнул руль влево, что казалось, он участвует в скачках с препятствиями.
— Если, как они требуют, подчиняться всем проклятым дорожным правилам, нам никогда не поспеть туда вовремя и не поймать вора. Я так думаю: попадем в аварию — только моя задница и пострадает, невелика потеря!
Но при чем здесь мой собственный зад, ты, тупица, лихорадочно думал Серж, уперевшись одной рукой в приборный щиток, а другой вцепившись в спинку сиденья. Ему никогда и в голову не приходило, что по оживленным улицам можно носиться на такой скорости. Водителем Гэллоуэй был абсолютно бесстрашным и к тому же до глупого удачливым.
Серж понимал, что заслужить репутацию зануды и смутьяна легче легкого, а потому предпочитал помалкивать. У новобранцев нет языка, есть только уши, да только ведь всему имеется предел!.. Еще немного, и он бы точно потребовал от напарника ехать помедленнее, и, когда его потная рука соскользнула с сиденья, он было решил уже, что так и поступит.
— А вот и наша улица, — произнес Гэллоуэй. — Должно быть, это где-то здесь, посреди квартала.
Он загасил фары и бесшумно подкатил к тротуару. От нужного адреса их отделяло теперь несколько домов.
— Дверцу оставь открытой, — распорядился Гэллоуэй и, пока Серж возился с ремнем, юркнул из машины и неслышно затрусил вдоль обочины.
Выбравшись из машины, Серж последовал за ним. Туфли у Гэллоуэя были на рифленой подошве, а кольцо с ключами он перепрятал в задний карман. Серж по достоинству оценил предусмотрительность напарника: его собственные ботинки на кожаной подметке на тротуаре скользили и громко скрипели. Он тоже переложил, чтобы не позвякивали, ключи в задний карман брюк и двинулся дальше так тихо, как только умел.
Во мгле темной жилой улицы он упустил Гэллоуэя из виду и теперь ругался почем зря, потому что позабыл адрес, куда их направили. Он перешел на легкий бег, но вдруг услышал голос стоявшего на подъездной дорожке Гэллоуэя и замер от неожиданности:
— Да будет тебе, его уж и след простыл, — сказал тот.
— Раздобыл приметы? — спросил Серж и тут только заметил, что боковая дверь покосившегося оштукатуренного домишка распахнута, а рядом с Гэллоуэем стоит щуплая и маленькая смуглая женщина в незатейливом хлопчатобумажном платьице.
— Ушел минут десять назад, — сказал Гэллоуэй. — У нее нет телефона, а соседа дома не оказалось. Она звонила из аптеки.
— Она его видела?
— Пришла домой, а квартирка обчищена. Должно быть, она застала вора врасплох, потому что слышала, как кто-то пробежал через заднюю спальню и вылез в окно. А еще через секунду по переулку рванул автомобиль. Она не видела ни преступника, ни автомобиля, ни чего-то еще.
С двух разных сторон на дороге появились полицейские машины и, крадучись, приблизились друг к другу.
— Иди передай по радио код номер четыре, — сказал Гэллоуэй. — Просто объясни, что преступление четыре-пять-девять произошло десять минут назад и что преступник скрылся на автомобиле, марка которого осталась невыясненной, сам он никем замечен не был. А как закончишь, входи в дом, будем составлять рапорт.
Полицейским в подъехавших машинах Серж показал четыре пальца — условный знак кода номер четыре: «Помощь не требуется». Сделав радиосообщение и возвращаясь в здание, он решил, что на первую же получку купит себе ботинки на рифленой подошве или сменит свои кожаные подметки на резиновые.
Подойдя к боковой двери, он услышал рыдания, а со стороны фасада дома доносился голос Гэллоуэя.
У входа в гостиную Серж на мгновение задержался. Он постоял, озираясь, на кухне, вдыхая запах чилантро и лука и глядя на красные стручки перца в выложенном плиткой водостоке. Завидев пакет с кукурузными лепешками, он вспомнил о том, что мать его никогда покупных лепешек в дом не приносила. На холодильнике он заметил статуэтку мадонны в восемь дюймов высотой и школьные фотографии пяти улыбчивых детишек. Рассматривать статуэтку ему было ни к чему. Он знал и так, что мадонна обязательно окажется Богоматерью из Гваделупы. И одета будет непременно в розовую мантию и голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый святой мексиканцев? Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и ступил в маленькую, скудно обставленную ветхой светлой мебелью гостиную.
— Этот телевизор мы только-только купили, — сказала женщина, перестав плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу, свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.
— Больше ничего не пропало? — спросил Гэллоуэй.
— Сейчас взгляну, — вздохнула она. — Всего-то и успели за него сделать шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он еще у нас.
— На вашем месте я бы не стал этого делать, — сказал Гэллоуэй. — Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.
— Мы купили его в «Бытовых товарах Фрэнка». Он человек небогатый. Он не может себе позволить оплачивать наши убытки.
— Страховка на случай кражи у вас имеется? — спросил Гэллоуэй.
— Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться. Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших краях…
Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его — Блаженного Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: «Взгляни на мое лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить мне свои чудеса». Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики, точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев существует своя особая версия божественности Христа. Различные свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале, как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие проделывали все это трижды, кто-то — шесть раз и более. Одни совершали малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим губам и снова — к груди и плечам, а после — еще одно крестное знамение у губ, за которым следовал десяток других — у лба, груди и плеч. Тогда он любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция, но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет, неважно: молясь, они причащаются всею душой.
Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии: «Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют по-настоящему». Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим «они» имел в виду отец Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане (укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у него «удивительно замечательным». Особой его заслуги в том не было: тогда он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.
— Ай-яй-яй-яй-яй, — запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в разграбленной спальне. — Деньги! Их нет!
— А они были? — спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая, уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Все именно так, как ты сказал, — согласился Гэллоуэй. — Только вот насчет жратвы я не уверен. Насколько мне известно, там готовы свалить с ног бешеного быка, чтобы тут же общими усилиями разделать его на бифштекс.
— В таком случае да здравствует притон за полцены, — сказал Серж.
— Попроси ее повторить! — приказал Гэллоуэй.
— Что?
— Нас только что вызывали по радио.
— Ну и сукин я сын! Прости, напарник, придется мне настроить ухо на эту шумовую кашу. — Он нажал на красную кнопку микрофона: — Четыре-А-Сорок три, просим повторить.
— Четыре-А-Сорок три, Четыре-А-Сорок три, — послышался пронзительный голос, сменивший «деву-учительницу», — Саут Мотт, три-три-семь, ищите женщину, подозреваемый четыре-пять-девять. Код номер два.
— Четыре-А-Сорок три, вас понял, — ответил Серж.
Гэллоуэй резко надавил на педаль акселератора, и Сержа швырнуло на спинку сиденья.
— Виноват, — осклабился Гэллоуэй. — Иногда просто не поспеваю за своей ногой. И, как рысак, бью копытом, стоит только принять вызов по четыре-пять-девять. Обожаю ловить воришек.
Увидев счастливый блеск в глазах напарника, Серж и сам обрадовался. Он очень надеялся, что охватывавшее его на работе приятное возбуждение будет сопутствовать ему как можно дольше. У Гэллоуэя явно задора не поубавилось. Что ж, это хороший знак, ведь в этом мире нет ничего, что бы тебе не наскучило слишком быстро.
Перед светофором Гэллоуэй сбавил газ и секунду пережидал красный свет, небрежно оглядываясь по сторонам, потом вдруг с шумом ринулся вперед, пересекая Первую улицу. Спешащий на запад многоместный лимузин завизжал тормозными колодками, и тут же загудел клаксон.
— О Боже, — прошептал Серж.
— Виноват, — робко отозвался Гэллоуэй, немного сбавляя скорость. Проскочив пару кварталов, он помчался прямиком на стоп-сигнал над перекрестком с односторонним движением. Серж закрыл глаза, но на сей раз не услышал визга шин. — Я полагаю, нет нужды объяснять тебе, что так ездить нельзя? — спросил Гэллоуэй. — По крайней мере пока не кончился срок твоей стажировки. До той поры ты не можешь себе позволить получать нагоняи от сержантов.
С этими словами Гэллоуэй лихо свернул направо, а на следующем углу так крутнул руль влево, что казалось, он участвует в скачках с препятствиями.
— Если, как они требуют, подчиняться всем проклятым дорожным правилам, нам никогда не поспеть туда вовремя и не поймать вора. Я так думаю: попадем в аварию — только моя задница и пострадает, невелика потеря!
Но при чем здесь мой собственный зад, ты, тупица, лихорадочно думал Серж, уперевшись одной рукой в приборный щиток, а другой вцепившись в спинку сиденья. Ему никогда и в голову не приходило, что по оживленным улицам можно носиться на такой скорости. Водителем Гэллоуэй был абсолютно бесстрашным и к тому же до глупого удачливым.
Серж понимал, что заслужить репутацию зануды и смутьяна легче легкого, а потому предпочитал помалкивать. У новобранцев нет языка, есть только уши, да только ведь всему имеется предел!.. Еще немного, и он бы точно потребовал от напарника ехать помедленнее, и, когда его потная рука соскользнула с сиденья, он было решил уже, что так и поступит.
— А вот и наша улица, — произнес Гэллоуэй. — Должно быть, это где-то здесь, посреди квартала.
Он загасил фары и бесшумно подкатил к тротуару. От нужного адреса их отделяло теперь несколько домов.
— Дверцу оставь открытой, — распорядился Гэллоуэй и, пока Серж возился с ремнем, юркнул из машины и неслышно затрусил вдоль обочины.
Выбравшись из машины, Серж последовал за ним. Туфли у Гэллоуэя были на рифленой подошве, а кольцо с ключами он перепрятал в задний карман. Серж по достоинству оценил предусмотрительность напарника: его собственные ботинки на кожаной подметке на тротуаре скользили и громко скрипели. Он тоже переложил, чтобы не позвякивали, ключи в задний карман брюк и двинулся дальше так тихо, как только умел.
Во мгле темной жилой улицы он упустил Гэллоуэя из виду и теперь ругался почем зря, потому что позабыл адрес, куда их направили. Он перешел на легкий бег, но вдруг услышал голос стоявшего на подъездной дорожке Гэллоуэя и замер от неожиданности:
— Да будет тебе, его уж и след простыл, — сказал тот.
— Раздобыл приметы? — спросил Серж и тут только заметил, что боковая дверь покосившегося оштукатуренного домишка распахнута, а рядом с Гэллоуэем стоит щуплая и маленькая смуглая женщина в незатейливом хлопчатобумажном платьице.
— Ушел минут десять назад, — сказал Гэллоуэй. — У нее нет телефона, а соседа дома не оказалось. Она звонила из аптеки.
— Она его видела?
— Пришла домой, а квартирка обчищена. Должно быть, она застала вора врасплох, потому что слышала, как кто-то пробежал через заднюю спальню и вылез в окно. А еще через секунду по переулку рванул автомобиль. Она не видела ни преступника, ни автомобиля, ни чего-то еще.
С двух разных сторон на дороге появились полицейские машины и, крадучись, приблизились друг к другу.
— Иди передай по радио код номер четыре, — сказал Гэллоуэй. — Просто объясни, что преступление четыре-пять-девять произошло десять минут назад и что преступник скрылся на автомобиле, марка которого осталась невыясненной, сам он никем замечен не был. А как закончишь, входи в дом, будем составлять рапорт.
Полицейским в подъехавших машинах Серж показал четыре пальца — условный знак кода номер четыре: «Помощь не требуется». Сделав радиосообщение и возвращаясь в здание, он решил, что на первую же получку купит себе ботинки на рифленой подошве или сменит свои кожаные подметки на резиновые.
Подойдя к боковой двери, он услышал рыдания, а со стороны фасада дома доносился голос Гэллоуэя.
У входа в гостиную Серж на мгновение задержался. Он постоял, озираясь, на кухне, вдыхая запах чилантро и лука и глядя на красные стручки перца в выложенном плиткой водостоке. Завидев пакет с кукурузными лепешками, он вспомнил о том, что мать его никогда покупных лепешек в дом не приносила. На холодильнике он заметил статуэтку мадонны в восемь дюймов высотой и школьные фотографии пяти улыбчивых детишек. Рассматривать статуэтку ему было ни к чему. Он знал и так, что мадонна обязательно окажется Богоматерью из Гваделупы. И одета будет непременно в розовую мантию и голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый святой мексиканцев? Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и ступил в маленькую, скудно обставленную ветхой светлой мебелью гостиную.
— Этот телевизор мы только-только купили, — сказала женщина, перестав плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу, свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.
— Больше ничего не пропало? — спросил Гэллоуэй.
— Сейчас взгляну, — вздохнула она. — Всего-то и успели за него сделать шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он еще у нас.
— На вашем месте я бы не стал этого делать, — сказал Гэллоуэй. — Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.
— Мы купили его в «Бытовых товарах Фрэнка». Он человек небогатый. Он не может себе позволить оплачивать наши убытки.
— Страховка на случай кражи у вас имеется? — спросил Гэллоуэй.
— Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться. Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших краях…
Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его — Блаженного Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: «Взгляни на мое лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить мне свои чудеса». Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики, точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев существует своя особая версия божественности Христа. Различные свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале, как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие проделывали все это трижды, кто-то — шесть раз и более. Одни совершали малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим губам и снова — к груди и плечам, а после — еще одно крестное знамение у губ, за которым следовал десяток других — у лба, груди и плеч. Тогда он любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция, но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет, неважно: молясь, они причащаются всею душой.
Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии: «Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют по-настоящему». Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим «они» имел в виду отец Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане (укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у него «удивительно замечательным». Особой его заслуги в том не было: тогда он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.
— Ай-яй-яй-яй-яй, — запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в разграбленной спальне. — Деньги! Их нет!
— А они были? — спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая, уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69