— его взгляд вдруг стал осмысленным. Он увидел вазу-конфетницу из металла, которую мы поставили на холодильник. — Это ещё что такое, девушки?
Схватил, повертел в руках и так, и сяк, и вот эдак, и заплясал на месте:
— Девицы-красавицы! Да ведь это, может, Фаберже! Может, самый настоящий Фаберже! Вон и морские коньки… Если, конечно, не подделка… Если не подделка, то много каких красок самолучших можно накупить! И холста! Не держать же эту штуку за пазухой, а? Не ставить же на комод, которого у нас и нет. Не лезть же с ней к гостям, чтоб похвалиться! Продать и дело с концом! Я бы такие себе красочки понакупил! Я бы такие картинки нарисовал! И пошли ко всем чертям огурцы-помидоры! Конечно, если ты, Маринка, не пожадничаешь и не упрячешь эту в сущности бестолковую штучку себе в бюстгалтер. Были б мы графьями или банкирами, собирали б коллекцию — ну тогда да… А так… голь перекатная… Обратить сей предмет в денежки, и дело с концом! Кто за? Кто против? Расцениваю ваше молчание как знак солидарности. Я бы, между нами, накупил бы ещё обоев, сделал бы ремонт. Мы же лет двадцать не ремонтировались… Краны текут, сантехнику менять… Или я не прав?
— Ой, Павлик! — Маринка смотрела на него сияющими глазами. — Ой, если это, действительно, дорогая штука! Тебе, действительно, нужны хорошие краски… И мы, действительно, давно живем как-то не по-человечески… обои выцвели, подоконники облупились…
— Но сначала, — решил Павел, осторожно ставя вазу на холодильник, — надо не впадать в эйфорию, надо снести эту штуковину в антикварный магазин и узнать хотя бы её приблизительную цену. Если возражений не будет — я это завтра же и проверну, с утречка. А что, что я ещё могу предложить? — озлился с внезапностью смерча. — Если я ещё с детского садика уверовал, что грабить ближнего — грех, убивать — ещё пущий? Если я из тех самых… вместе с тобой, кстати, Маринка… дурачков и дурочек, что просто обязаны стать навозом под ногами самых когтистых-клыкастых! Да что далеко-то ходить! При Советах было почти то же самое, только словоблудием прикрывалось! Но и тогдашний «высший свет» — это те же хищники, связанные круговой порукой. И сегодня саблезубые у руля! Мы же, травоядные, для них самый корм. Они хохочут над нашей доверчивостью где-нибудь в Нью-Йорке, на Гавайях, в Тель-Авиве… В зоне живем, в зоне! Пока нам позволяют жить эти суки!
— При ребенке! — вскричала Марина.
— Насчет ребенка… — Павел скис. — Мы не живем, а выкручиваемся. И ему то же предстоит? Может, не надо учить его рисовать? Может, сразу кастет в руки? И будет хозяином жизни…
— Закончил? — хладнокровно спросила Марина.
— Пап, а пап, — пристал Олежек, дергая отца за трусы. — А что такое кастет?
— Это… это шапочка такая… кастетка… с козырьком.
— А-а, — разочаровался ребенок. — Мам, дай сока… я пить хочу.
Маринка открыла холодильник. Сока в нем не было. Я заметила только пакет молока на одной полке и четыре сосиски на второй. На початой пластмассовой баночке с майонезом лежала половинка луковицы.
— Видишь, Олежка, сока сегодня у нас нет. Но завтра будет. Обязательно, — пообещала Маринка.
— Картинку купят?
— Ага.
— Вот что, ребята, — сказала я. — Чего ждать до завтра. Пошли в антикварный прямо сейчас. Я опять на себя надену все эти маскарадные штучки… А чего? Чего ждать-то? Может быть, с такими деньжищами возвратимся… Чур, я первая в ванную! Как бы то ни было, а я рада за вас. Хоть какое-то время поживете как капиталисты — при деньгах, еде да ещё при наличии собственного антиквариата.
Но едва взялась за ручку двери ванной — телефонный звонок, по звукам — явно междугородний. Трубку взяла Марина:
— Да, забрали. Никаких драгоценностей. И нам жаль. Но не помирать же… Ваза-корзинка? Пойдем, оценим… Почему вы звоните? Вы же дачу у меня отняли… Воля Мордвиновой? Вы хотите мне добра? Хотелось бы верить… Но скорее всего, в этом деле, думаю, разберется суд.
— Кто это? — спросили мы с Павлом. — Кто такой любознательный?
— Все тот же Сливкин. Из Рио-де-Жанейро звонил! Говорит, что желает мне добра.
— Обалдеть! — сказала я.
— Опупеть! — сказал Павел.
— Говорит, что дача — это воля Мордвиновой, но хотел бы, чтобы ваза-корзинка действительно оказалась дорогой. Говорит, в этом случае его совесть будет чиста. Говорит, Мордвинова подарила ему дачу в благодарность за то, что он привозил ей очень полезные наборы трав из Тибета.
— Что может быть правдой, — сказал Павел. — Надо думать, он не жег несчастную старую актрису. Если бы жег — не звонил.
— Вот что, ребята, — подытожила Маринка. — Хватит болтать. Раз собрались в антикварный — значит пошли. Ты, Татьяна, во главе колонны. Время страшненькое, бандюги выглядывают из-за каждого угла. Мне при тебе, Тань, как-то увереннее…
— Приятные слова говоришь мужу в глаза, — заметил Павел. — Да ещё тверезому. Ах, девицы-красавицы, какие я видел чудные краски! Какие наборы! Если эта вещица и впрямь дорогущая — вот уж нахапаю тюбиков! Есть у меня одна задумка… Что бы там ни говорили ханжи, а приятная это штука — получать наследство!
Последними его словами, которые потом буду вспоминать долго-долго, были:
— Оставь мне эти фотографии, Татьяна! Тебе же они ни к чему. Я хочу сделать перво-наперво портрет нашей нечаянной благодетельницы Мордвиновой и её мужа. Я воскрешу их молодыми. Пусть живут и светятся!
Скоро мы все трое были готовы к походу в антикварный. Маринка позвонила соседке, попросила на часок забрать Олежку вместе с книжками, красками, альбомчиком.
— Мы скоро! — как поклялась. — Сейчас пять минут четвертого. В шесть будем, если не раньше!
Первым шагал по Арбату Павел. В белой рубашке и джинсах. Он нес, почти не мотая ею, спортивную сумку с надписью «Ураган». На дне её, под застегнутой «молнией», обернутая розовым махровым полотенцем, лежала ваза-конфетница, претендующая на звание «изделия Фаберже», тем более, что Павел обнаружил на краешке основания некий таинственный, выбитый на металле знак.
Почему мы пошли именно на Арбат? Да потому, что знали — там много всяких антикварных магазинчиков. Значит, можно пройтись по нескольким, уточнить стоимость.
Простофили, мы были уверены, что в первом же магазине, занимающемся стариной, к нам отнесутся, вернее, к нашей вазе-конфетнице, с исключительным вниманием. Более того, нам чудилось, что некие юркие-хваткие антиквары сейчас же примутся рассматривать нашу вазу цокать языками и, конечно же, сбивать цену… Мы же, соответственно, должны держать ухо востро.
Однако когда мы ступили в полутемное нутро некоей «Люпины», где стены почти сплошь поблескивали тусклой позолотой старинных икон, — ни один из двух продавцов не проявил к нам никакого интереса. Пришлось «навязываться». Я спросила слегка обрюзгшего лысоватого мужчину:
— Где можно оценить вещь?
Он передвинул в витрине коробочку с колечком, тихо, без звука, прикрыл стеклянную крышку:
— А? Что? Показать? Вон туда…
Мы, было, двинулись все трое мимо прилавка к двери, что вела внутрь помещения. Но продавец остановил нас:
— У нас там очень тесно! Пусть один пройдет. Остальные подождите здесь.
Мы помялись на месте, но Павел решил:
— Ждите, — и скрылся в проеме. Мы же с Маринкой остались стоять совсем рядом с этим проемом, где в последний раз в живом движении мелькнуло белое пятно его выходной рубашки.
Ах, нет, было ещё вот что: Павел оглянулся на нас, подмигнул и только потом исчез.
Прошло минут пять. Мы усердно смотрели в темноту дверного проема. Прошло ещё минут пять. Мы с Маринкой переглянулись, и, видимо, каждая про себя подумала, что там, где Павел, все решается, так сказать, на высшем уровне, стало быть, «железка» высокого полета и вот-вот, счастливый и довольный, появится наш посланец в высшие сферы.
Но он не появился и через полчаса… Вместо него в темном дверном проеме показался бородатый мужик и бросил в воздух, ни к кому особо не адресуясь:
— У нас во дворе парень лежит… То ли пьяный, то ли убили… Надо бы милиционера позвать…
Мы с Маринкой сорвались с места, бросились, оттолкнув бородача, туба, в глубь магазина. Но никакой глуби не обнаружили, если не считать тесной комнатенки слева, а справа уже дверь нараспашку, прямо во двор. И там, во дворе, у кирпичной стены, рядом с мусорным баком, лежал Павел… И никого, никого кроме. Ни живых, ни мертвых. Но доносились голоса. В десяти шагах от его неподвижного тела начиналась арка, что вела прямехонько на Старый Арбат. Видно, там в этот предвечерний час шло много людей, и они разговаривали о своем, насущном…
Впрочем, кроме этого хода, был и ещё один — туда тянулась натоптанная тропинка, резко вправо, в полуразвалины старинного дома грязно-желтого цвета. То есть убийце или убийцам совсем не трудно было исчезнуть и затеряться в толпе.
Но это все я отметила и просчитала позже. Пока же мы с Маринкой кинулись к Павлу, встали перед ним на колени и оказались в кровавой луже. Маринка пробовала закрыть ладошкой страшное место на его шее, откуда текла и текла кровь. Она не плакала, а икала, икала… Я же кричала не своим голосом:
— Сволочи! Сволочи! Где милиция? Милиция где?!
Из-под арки появились люди. Среди них — милиционер. Я принялась объяснять ему как мы пришли в этот проклятый магазин, как Павел ушел внутрь, как мы ждали…
Милиционер все записывал, положив листок поверх ржавой бочки, что стояла поблизости. Мне не хотелось смотреть на Павла, до того не хотелось… словно я одна была виновата во всем. Слава Богу, у него много каштановых длинных волос, и они засыпали все его лицо, глаз не видно…
— Так, — произнес милиционер. — а есть свидетели… Как все дело было? Кто видел?
Люди молчали. Слышно было лишь, как стонет Маринка…
— Ну мы… жена и я, — произнесла неуверенно.
— Она и вы? — уточняет милиционер. — Значит, вы видели, кто напал? Рост, цвет волос, глаз… Одежда… Какой предмет был в руке…
— Нет, — отвечаю. — Не видели. Мы ждали его в магазине. Нам продавец сказал ждать. А Павел… он… вошел внутрь. Мы вместе пришли. Продавец разрешил ему одному…
— Зачем он вошел внутрь? С какой целью?
— Он принес такую вещь… такую вазу, чтоб оценить. Она могла быть очень дорогой, — старалась я объяснить все как можно точнее.
— Где же ваза? — очень строго спросил с меня молодой казенный парень с кобурой на крутой заднице.
— Нет вазы, — отвечаю уже зло. — Разве не видите? Но он же пришел в магазин! Может, его продавцы знают, как все произошло! Может, они видели все! Должны же знать и видеть! Он же к ним, сюда, пришел!
Но двое мужчин, один из них тот, плешивый, с отвислым брюхом, что стояли на пороге задней двери магазина, только пожали плечами и как в конферансе спросили один другого:
— Ты видел что?
— А ты видел?
Опять пожали плечами.
— Понятно, — сытожил милиционер, — свидетелей нет.
— Значит… значит… — подступила я к нему вплотную, — вы никого и искать не будете? Раз свидетелей нет?
Он глянул на меня снисходительно, помолчал и просветил:
— Вы хоть знаете, сколько людей убивают в Москве каждый день?
Он, этот мордастый парень в мундире, этот страж порядка, эта наша вроде как защита и опора, — уже, как я поняла, выучился досконально презирать нас, простых-рядовых, именно за то, что мы хотим верить в силу закона, в обязательность человеческого сочувствия…
— Значит, ваза была. Теперь её нет, — уточнил он, оглядывая неподвижное тело Павла, его странную позу, словно он все ещё бежит лежа, — так у него полусогнуты ноги в коленях.
Только сейчас я заметила сумку с надписью «Ураган», старую синюю спортивную сумку с потускневшей белой надписью… Она валялась, пустая, со слипшимися боками, возле ржавой бочки, поставленной стоймя близко к арке ворот.
Помню, последнее, что я выкрикнула вслед уходящему милиционеру, было:
— Но ведь они врут! Эти! Из магазина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Схватил, повертел в руках и так, и сяк, и вот эдак, и заплясал на месте:
— Девицы-красавицы! Да ведь это, может, Фаберже! Может, самый настоящий Фаберже! Вон и морские коньки… Если, конечно, не подделка… Если не подделка, то много каких красок самолучших можно накупить! И холста! Не держать же эту штуку за пазухой, а? Не ставить же на комод, которого у нас и нет. Не лезть же с ней к гостям, чтоб похвалиться! Продать и дело с концом! Я бы такие себе красочки понакупил! Я бы такие картинки нарисовал! И пошли ко всем чертям огурцы-помидоры! Конечно, если ты, Маринка, не пожадничаешь и не упрячешь эту в сущности бестолковую штучку себе в бюстгалтер. Были б мы графьями или банкирами, собирали б коллекцию — ну тогда да… А так… голь перекатная… Обратить сей предмет в денежки, и дело с концом! Кто за? Кто против? Расцениваю ваше молчание как знак солидарности. Я бы, между нами, накупил бы ещё обоев, сделал бы ремонт. Мы же лет двадцать не ремонтировались… Краны текут, сантехнику менять… Или я не прав?
— Ой, Павлик! — Маринка смотрела на него сияющими глазами. — Ой, если это, действительно, дорогая штука! Тебе, действительно, нужны хорошие краски… И мы, действительно, давно живем как-то не по-человечески… обои выцвели, подоконники облупились…
— Но сначала, — решил Павел, осторожно ставя вазу на холодильник, — надо не впадать в эйфорию, надо снести эту штуковину в антикварный магазин и узнать хотя бы её приблизительную цену. Если возражений не будет — я это завтра же и проверну, с утречка. А что, что я ещё могу предложить? — озлился с внезапностью смерча. — Если я ещё с детского садика уверовал, что грабить ближнего — грех, убивать — ещё пущий? Если я из тех самых… вместе с тобой, кстати, Маринка… дурачков и дурочек, что просто обязаны стать навозом под ногами самых когтистых-клыкастых! Да что далеко-то ходить! При Советах было почти то же самое, только словоблудием прикрывалось! Но и тогдашний «высший свет» — это те же хищники, связанные круговой порукой. И сегодня саблезубые у руля! Мы же, травоядные, для них самый корм. Они хохочут над нашей доверчивостью где-нибудь в Нью-Йорке, на Гавайях, в Тель-Авиве… В зоне живем, в зоне! Пока нам позволяют жить эти суки!
— При ребенке! — вскричала Марина.
— Насчет ребенка… — Павел скис. — Мы не живем, а выкручиваемся. И ему то же предстоит? Может, не надо учить его рисовать? Может, сразу кастет в руки? И будет хозяином жизни…
— Закончил? — хладнокровно спросила Марина.
— Пап, а пап, — пристал Олежек, дергая отца за трусы. — А что такое кастет?
— Это… это шапочка такая… кастетка… с козырьком.
— А-а, — разочаровался ребенок. — Мам, дай сока… я пить хочу.
Маринка открыла холодильник. Сока в нем не было. Я заметила только пакет молока на одной полке и четыре сосиски на второй. На початой пластмассовой баночке с майонезом лежала половинка луковицы.
— Видишь, Олежка, сока сегодня у нас нет. Но завтра будет. Обязательно, — пообещала Маринка.
— Картинку купят?
— Ага.
— Вот что, ребята, — сказала я. — Чего ждать до завтра. Пошли в антикварный прямо сейчас. Я опять на себя надену все эти маскарадные штучки… А чего? Чего ждать-то? Может быть, с такими деньжищами возвратимся… Чур, я первая в ванную! Как бы то ни было, а я рада за вас. Хоть какое-то время поживете как капиталисты — при деньгах, еде да ещё при наличии собственного антиквариата.
Но едва взялась за ручку двери ванной — телефонный звонок, по звукам — явно междугородний. Трубку взяла Марина:
— Да, забрали. Никаких драгоценностей. И нам жаль. Но не помирать же… Ваза-корзинка? Пойдем, оценим… Почему вы звоните? Вы же дачу у меня отняли… Воля Мордвиновой? Вы хотите мне добра? Хотелось бы верить… Но скорее всего, в этом деле, думаю, разберется суд.
— Кто это? — спросили мы с Павлом. — Кто такой любознательный?
— Все тот же Сливкин. Из Рио-де-Жанейро звонил! Говорит, что желает мне добра.
— Обалдеть! — сказала я.
— Опупеть! — сказал Павел.
— Говорит, что дача — это воля Мордвиновой, но хотел бы, чтобы ваза-корзинка действительно оказалась дорогой. Говорит, в этом случае его совесть будет чиста. Говорит, Мордвинова подарила ему дачу в благодарность за то, что он привозил ей очень полезные наборы трав из Тибета.
— Что может быть правдой, — сказал Павел. — Надо думать, он не жег несчастную старую актрису. Если бы жег — не звонил.
— Вот что, ребята, — подытожила Маринка. — Хватит болтать. Раз собрались в антикварный — значит пошли. Ты, Татьяна, во главе колонны. Время страшненькое, бандюги выглядывают из-за каждого угла. Мне при тебе, Тань, как-то увереннее…
— Приятные слова говоришь мужу в глаза, — заметил Павел. — Да ещё тверезому. Ах, девицы-красавицы, какие я видел чудные краски! Какие наборы! Если эта вещица и впрямь дорогущая — вот уж нахапаю тюбиков! Есть у меня одна задумка… Что бы там ни говорили ханжи, а приятная это штука — получать наследство!
Последними его словами, которые потом буду вспоминать долго-долго, были:
— Оставь мне эти фотографии, Татьяна! Тебе же они ни к чему. Я хочу сделать перво-наперво портрет нашей нечаянной благодетельницы Мордвиновой и её мужа. Я воскрешу их молодыми. Пусть живут и светятся!
Скоро мы все трое были готовы к походу в антикварный. Маринка позвонила соседке, попросила на часок забрать Олежку вместе с книжками, красками, альбомчиком.
— Мы скоро! — как поклялась. — Сейчас пять минут четвертого. В шесть будем, если не раньше!
Первым шагал по Арбату Павел. В белой рубашке и джинсах. Он нес, почти не мотая ею, спортивную сумку с надписью «Ураган». На дне её, под застегнутой «молнией», обернутая розовым махровым полотенцем, лежала ваза-конфетница, претендующая на звание «изделия Фаберже», тем более, что Павел обнаружил на краешке основания некий таинственный, выбитый на металле знак.
Почему мы пошли именно на Арбат? Да потому, что знали — там много всяких антикварных магазинчиков. Значит, можно пройтись по нескольким, уточнить стоимость.
Простофили, мы были уверены, что в первом же магазине, занимающемся стариной, к нам отнесутся, вернее, к нашей вазе-конфетнице, с исключительным вниманием. Более того, нам чудилось, что некие юркие-хваткие антиквары сейчас же примутся рассматривать нашу вазу цокать языками и, конечно же, сбивать цену… Мы же, соответственно, должны держать ухо востро.
Однако когда мы ступили в полутемное нутро некоей «Люпины», где стены почти сплошь поблескивали тусклой позолотой старинных икон, — ни один из двух продавцов не проявил к нам никакого интереса. Пришлось «навязываться». Я спросила слегка обрюзгшего лысоватого мужчину:
— Где можно оценить вещь?
Он передвинул в витрине коробочку с колечком, тихо, без звука, прикрыл стеклянную крышку:
— А? Что? Показать? Вон туда…
Мы, было, двинулись все трое мимо прилавка к двери, что вела внутрь помещения. Но продавец остановил нас:
— У нас там очень тесно! Пусть один пройдет. Остальные подождите здесь.
Мы помялись на месте, но Павел решил:
— Ждите, — и скрылся в проеме. Мы же с Маринкой остались стоять совсем рядом с этим проемом, где в последний раз в живом движении мелькнуло белое пятно его выходной рубашки.
Ах, нет, было ещё вот что: Павел оглянулся на нас, подмигнул и только потом исчез.
Прошло минут пять. Мы усердно смотрели в темноту дверного проема. Прошло ещё минут пять. Мы с Маринкой переглянулись, и, видимо, каждая про себя подумала, что там, где Павел, все решается, так сказать, на высшем уровне, стало быть, «железка» высокого полета и вот-вот, счастливый и довольный, появится наш посланец в высшие сферы.
Но он не появился и через полчаса… Вместо него в темном дверном проеме показался бородатый мужик и бросил в воздух, ни к кому особо не адресуясь:
— У нас во дворе парень лежит… То ли пьяный, то ли убили… Надо бы милиционера позвать…
Мы с Маринкой сорвались с места, бросились, оттолкнув бородача, туба, в глубь магазина. Но никакой глуби не обнаружили, если не считать тесной комнатенки слева, а справа уже дверь нараспашку, прямо во двор. И там, во дворе, у кирпичной стены, рядом с мусорным баком, лежал Павел… И никого, никого кроме. Ни живых, ни мертвых. Но доносились голоса. В десяти шагах от его неподвижного тела начиналась арка, что вела прямехонько на Старый Арбат. Видно, там в этот предвечерний час шло много людей, и они разговаривали о своем, насущном…
Впрочем, кроме этого хода, был и ещё один — туда тянулась натоптанная тропинка, резко вправо, в полуразвалины старинного дома грязно-желтого цвета. То есть убийце или убийцам совсем не трудно было исчезнуть и затеряться в толпе.
Но это все я отметила и просчитала позже. Пока же мы с Маринкой кинулись к Павлу, встали перед ним на колени и оказались в кровавой луже. Маринка пробовала закрыть ладошкой страшное место на его шее, откуда текла и текла кровь. Она не плакала, а икала, икала… Я же кричала не своим голосом:
— Сволочи! Сволочи! Где милиция? Милиция где?!
Из-под арки появились люди. Среди них — милиционер. Я принялась объяснять ему как мы пришли в этот проклятый магазин, как Павел ушел внутрь, как мы ждали…
Милиционер все записывал, положив листок поверх ржавой бочки, что стояла поблизости. Мне не хотелось смотреть на Павла, до того не хотелось… словно я одна была виновата во всем. Слава Богу, у него много каштановых длинных волос, и они засыпали все его лицо, глаз не видно…
— Так, — произнес милиционер. — а есть свидетели… Как все дело было? Кто видел?
Люди молчали. Слышно было лишь, как стонет Маринка…
— Ну мы… жена и я, — произнесла неуверенно.
— Она и вы? — уточняет милиционер. — Значит, вы видели, кто напал? Рост, цвет волос, глаз… Одежда… Какой предмет был в руке…
— Нет, — отвечаю. — Не видели. Мы ждали его в магазине. Нам продавец сказал ждать. А Павел… он… вошел внутрь. Мы вместе пришли. Продавец разрешил ему одному…
— Зачем он вошел внутрь? С какой целью?
— Он принес такую вещь… такую вазу, чтоб оценить. Она могла быть очень дорогой, — старалась я объяснить все как можно точнее.
— Где же ваза? — очень строго спросил с меня молодой казенный парень с кобурой на крутой заднице.
— Нет вазы, — отвечаю уже зло. — Разве не видите? Но он же пришел в магазин! Может, его продавцы знают, как все произошло! Может, они видели все! Должны же знать и видеть! Он же к ним, сюда, пришел!
Но двое мужчин, один из них тот, плешивый, с отвислым брюхом, что стояли на пороге задней двери магазина, только пожали плечами и как в конферансе спросили один другого:
— Ты видел что?
— А ты видел?
Опять пожали плечами.
— Понятно, — сытожил милиционер, — свидетелей нет.
— Значит… значит… — подступила я к нему вплотную, — вы никого и искать не будете? Раз свидетелей нет?
Он глянул на меня снисходительно, помолчал и просветил:
— Вы хоть знаете, сколько людей убивают в Москве каждый день?
Он, этот мордастый парень в мундире, этот страж порядка, эта наша вроде как защита и опора, — уже, как я поняла, выучился досконально презирать нас, простых-рядовых, именно за то, что мы хотим верить в силу закона, в обязательность человеческого сочувствия…
— Значит, ваза была. Теперь её нет, — уточнил он, оглядывая неподвижное тело Павла, его странную позу, словно он все ещё бежит лежа, — так у него полусогнуты ноги в коленях.
Только сейчас я заметила сумку с надписью «Ураган», старую синюю спортивную сумку с потускневшей белой надписью… Она валялась, пустая, со слипшимися боками, возле ржавой бочки, поставленной стоймя близко к арке ворот.
Помню, последнее, что я выкрикнула вслед уходящему милиционеру, было:
— Но ведь они врут! Эти! Из магазина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52