… Однако и самые благие намерения способны разбиваться в прах под давлением обстоятельств. Вдруг раным-рано звонок в дверь. Мне так не хотелось вылезать из-под одеяла! Я подождала, подождала и, — вот негодяйка, дождалась, пока зашлепал по коридорчику мой замечательный босой брат Митя. Далее раздался скрежет замка и многие-многие разноголосые крики радостного происхождения. И только тут я вспомнила, что нам из Воркуты пришло письмо от тети Зои и моей сводной сестры Натальи, что вот, мол собрались в Москву, потому что в Воркуте сами знаете как медово нынче жить, что есть желание осесть в столице и есть кое-какие наметки, как и за что зацепиться. А так как вы, наши нечаянные родственники, к нам всегда с добром, — не обессудьте, на пару денечков примите нас.
Возможно, наша семья единственная в округе, мыслящая совсем не стандартно. От отца пошло. Уж такой он был человек. Он все любил: тайгу, тундру, пески, болота, и женщин — как рыжеватых, так и черноватых.
Моя мать в недавнем прошлом была той ещё женщиной… И когда погиб отец — она не стала мелочиться, позвала на похороны и тетю Зою, и мою сводную сестру Наташу. Отец закрутил свой первый роман там, в тайге, с в геологоразведочной партии, где с женщинами была напряженка и повариха на вес золота. А когда вернулся в Москву, буквально через неделю влюбился намертво в мою мать — прямо на трамвайной остановке — и тут же предложил ей пойти с ним , и она, как ни странно, пошла, а он привел её уже в сумраке к речке, и там, под крутым бережком, под августовским звездопадом, она и отдалась ему насовсем, чтобы родить меня.
Ну, про отца, какой он был и почему так легко совратил красивую девчонку, — говорить не переговорить. Только тогда станет понятно, что случилось с мое матерью после его смерти и почему она впала в такую глубокую депрессию, что её отправили в знаменитую клинику неврозов, которая попросту зовется Соловьевкой. Почти лысую к тому же… У неё на нервной почве как пошли лезть её темные, густые волосы, как пошли…
Так или иначе, наша родственная встреча прошла на высшем уровне, то есть гости рассупонились, чемоданы-сумки затолкали на антресоли, потому что иначе в нашем коридоришке величиной с трамвайную подножку, не пройти, и все вместе мы сели в кухне у стола, чтобы чаю попить и обговорить кое-какие детали.
Впрочем, говорила больше всех тетя Зоя да я. Потому что мать моя только смотрела на всех большими прозрачными глазами да изредка с силой нажимала указательным пальцем на свой худой подбородок, на щеку, словно пыталась убедиться в наличии собственной телесной оболочки. А брат мой Митя почти сразу отправился досыпать.
В конце концов разговор наш поехал в нужном, сугубо практическом направлении: полногрудая, тяжеловатая тетя Зоя вовсе не собиралась утеснять кубатурой собственного тела наше весьма и весьма малогабаритное пространство, состоящее из трех комнатенок. Она уже, через воркутинских знакомых-переселенцев, знает, кому тут дать на лапу, чтобы пристроиться в столице нашей Родины почти на законных основаниях и далее «челночить», чтоб в дальнейшем обзавестись пусть маленькой, но своей квартиркой. И, значит, вот как разгорится настоящее утро — она и позвонит по заветному адресу и перестанут они с Наташкой путаться у нас под ногами.
— Да ладно, чего уж там, — опрятно вставила я, чтоб поддержать бодрое настроение этих очередных жертв великого постперестроечного переселения нардов… А тетя Зоя вдруг как охнет:
— Глядите! Они же теперь ну почти как две капли! Все в отца! И волосы, и нос, и глаза!
Мыть повела взглядом в мою сторону, потом в Наташкину и кивнула.
— Все ещё болит? — сердобольно промолвила повариха, глядя на нас. — Ну надо же! Ведь пять лет прошло! Мог бы и отпустить… Нет же, держит, окаянный… Да и то… как на гитаре играл, как пел и ни черта не боялся! Другого такого не сыскать… Я ведь два раза после пробовала замуж выскочить, да куда там… без интереса, одна маета…
А время шло. И мне надо было быть в девять часов у станции метро «Юго-Западная», как договорились с Маринкой. Но тетя Зоя попросила вдруг:
— Своди Наташу к зубному. У неё зуб дергает с вечера. Она молчит, потому что терпеливая. Или тебе нельзя из-за твоей аллергии на улицу выходить?
Делать нечего, люди же эвон откуда ехали!
— Собирайся! Быстро! — сказала Наташе. — И бегом!
— Ох, шустрая ты, Татьянка! Вся в отца! — восхитилась тетя Зоя. — Тот тоже — все бегом, все бегом..
Мать стояла у окна, спиной к нам, как каменная…
Я подумала, засовывая ноги в туфли без каблуков: «Дура! Ну совсем без мозгов! Скорее бы выметалась вон!»
Посмотрела на себя в зеркало, что в прихожей, признала, что опухоль спала немного, но все-таки это было пока не мое лицо, а подушка. Решила повязать голову цветастой косынкой чтоб хоть часть раздувшихся щек запрятать. Чтоб людей не пугать. И ещё надела большие черные очки.
И поступила, как окажется потом, весьма предусмотрительно.
С Наташкой разделалась довольно скоро — почти бегом доставила её в стоматологическую поликлинику к знакомой врачице, с которой когда-то вместе ходили в хореографический кружок при Доме пионеров. И быстренько — к метро.
И все-таки, конечно, опоздала. Маринка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу у киоска с газетами и полуиспуганно перебирала глазами всех, кто выходил из метро. И мне показалось очень забавным и очень, так сказать, «детективным», что меня она не узнала. Даже тогда не узнала, когда я приблизилась к ней на расстояние вытянутой руки.
— Как нога-то? — спросила.
— Что? Какая нога? Ах, это ты, Татьяна! Не узнать… в очках. Нормально нога. Почти не болит, если не наступать на неё сильно. Нам на автобус, он вот тут, недалеко, за углом…
— Как твой-то ненаглядный «неподвижник»?
— Очухался. Написал за полчаса две картинки. Нашло на него, значит, вдохновение… Может, до вечера посидит без бутылки…
— Ты ему сказала про завещание?
— Нет.
— Ну и правильно, а то все у тебя выцыганит и пропьет.
— Ой, Таня-Таня, может, там и ничего нет! Может, мы зря идем… — вздохнула мне на ухо уже в автобусе, и я лишний раз пожалела её, такую растерзанную жизнью, не верящую уже ни в какие подарки судьбы… Но чтобы она не почуяла эту мою снисходительно-покровительственую жалость, — сказала:
— Я тоже матери ни полслова… Чего ей ещё про спаленную старуху думать… Тем более актрису… Сама понимаешь… Одно я никак в толк не возьму: почему эта старая Мордвинова-Табидзе именно тебе оставила все. Кто ты ей? Никто. И вдруг… Вот интересно..
— И что за пожар? И почему мне позвонили не сразу после смерти, а только через две недели? Почему она подарила дачу какому-то Сливкину за месяц до пожара? Вон у нас с тобой сколько вопросов!
Мы уже сошли с автобуса на нужной остановке и шагали по тропинке среди нарядной майской зелени березово-осинового леска.
— Действительно, откуда взялся некий Сливкин? — говорила я в спину Маринке. — И почему ему вдруг старая старуха отдала дачу? И кому он её передарил? Во история! И что это такое за Дом ветеранов, где люди сгорают за здорово живешь?
Вот в эту-то минуту и открылся вид на аккуратный трехэтажный коттедж из светлого кирпича, опоясанный по фасаду лоджиями. Железная фигурная ограда брала его в широкие объятия вместе с хозяйственными постройками на отлете и хороводом берез у левого крыла. Ровнехонькая асфальтовая дорожка начиналась сразу за высокой железной калиткой, выкрашенной зеленой краской, и вела прямо к крыльцу центрального входа. Еще одна дорожка, посыпанная песком, кружила как раз по периметру ограды внутри территории и, видимо, предназначалась для желающих побегать или походить-подышать. И точно — скоро вдали появился сильно пожилой человек в темном тренировочном костюме. Он, поджав руки в локтях, полубежал, равномерно покачиваясь из стороны в сторону. Густые седые волосы на его голове блестели под солнцем и то взлетали, то опадали.
— Господи! — тихо воскликнула Маринка. — Это же Анатолий Козинцов! Сам Козинцов! Помнишь?
Ну кто же не знал, не помнил Анатолия Козинцова, отъявленного сердцееда пятидесятых-шестидесятых, заслуженного-перезаслуженного артиста, плейбоя советского периода, который играл только героев и непременно веселых, способных петь, плясать, боксировать, туманным взором глядеть на героинь в момент поцелуя.
При ближайшем рассмотрении нынешний Козинцов сохранил от прежнего разве что свой высокий рост. Но его морщинистое лицо казалось совсем незнакомым и становилось обидно, что оно вот такое и уже ничего не изменить…
Однако сам бывший орел успел кинуть на нас, пробегая мимо, в какой-то степени орлиный, смелый взгляд с высоты своего роста…
А далее, среди березок, мы разглядели беседку и в ней двух старых дам в шляпках. Они сидели рядышком, чуть закинув головы навстречу солнышку и что-то тихо, не спеша, шелестели друг другу… Словом, ничего не напоминало о каком-то странном здешнем пожаре, в котором задохнулась старая-старая актриса… Тихая благодать веяла и реяла вокруг, и пахло черемухой с ближних кустов. А на кирпичном выступе крыльца играла в солнечных лучах бордовая с золотом табличка: «Дом отличного содержания».
Мы переглянулись и отворили легкую стеклянную дверь. И заметили разом, что при сем присутствует и цельнометаллическая. Только на отшибе, распахнутая до самой кирпичной стены.
После солнечного света, голубых небес, в вестибюле, куда попали, показалось серо и уныло, как в нежилом помещении. Но пригляделась — справа блестит полировка барьера перед вешалками гардероба, слева сияют светлые озерца тоже полированных круглых столиков у широкого кожаного дивана приятного горчичного цвета. А на тумбочке, чуть вдали, под картиной, изображающей море и скалы в голубой полдневной дымке, тоже очень впечатляюще смотрится букет белой черемухи в пронзительно синей, кобальтовой вазе. Невольно возникло, по крайней мере, у меня, чувство некоторого малоприятного смущения ото всей этой удобной, выверенной обстановки, предназначенной другим… Да, собственно, я ведь уж точно явилась туда, куда меня не звали…
И очень как-то правильно, своевременно прозвучал чуть сбоку строгий вопрос, произнесенный женским голосом:
— А вы, гражданочки, куда, к кому?
Маринка принялась объяснять, что её, то есть нас, ждет директор Удодов Виктор Петрович…
— Ваши документы! — тетя в белом халате, в белой косынке, из-под краев которой выбились рыжие, явно крашеные кудри, протянула к нам требовательную руку с маникюром на широких ногтях коротких пальцев. Маринка положила в неё свой паспорт, а я… я порылась в сумке и ничего не обнаружила, кроме редакционного удостоверения. И в тот миг, уж не знаю почему, сообразила удостоверение не вынимать, сохранить свое инкогнито. И как же опять правильно я удержалась от саморекламы! И как же замечательно, что эта несгибаемая тетка-дежурная оказалась крепче стали и не поступилась принципами! Маринка вынуждена была идти на встречу с директором одна. Я же села в вестибюле и уставилась в широкое низкое окно, зарешеченное, как и все подобные окна, аккурат после исторического решения идти нам всем победным шагом в светлое капиталистическое будущее. Но тетке, видно, затосковалось в одиночестве среди крюков для одежды, и она произнесла, вроде, вовсе не обращаясь ко мне:
— Всякие люди бывают. Всякого от них ждать можно, чего и не ждешь вовсе.
Я почувствовала, что моментик весьма подходящий для рекогносцировки местности, что поддельно-рыжую блюстительницу распирает от желания высказать нечто заветное, и равнодушным тоном произнесла:
— Как же это так у вас… красота кругом, порядок, а пожар случился?
— А так и случился, — тихонько пробормотала враз посмирневшая женщина. — Где и случаться, как не у нас… А только если кто за правдой придет, тот эту правду ни в жизнь не найдет…
— Какую правду?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52