Но то, что братья увидели в подвале, потрясло даже их, безжалостных садистов. Но приказ матери – это приказ, который не обсуждают, а беспрекословно выполняют. И братья, хоть им и хотелось спать, принялись за работу.
Повезло этим утром и ротвейлерам, которые нажрались человечины до отвала. Так наелись, что не могли двигаться. Они смотрели на братьев с благодарностью – псы-людоеды на своих хозяев-людоедов.
В восемь утра Вырезубовы уже работали в оранжерее. Илья подрезал кусты, а Григорий ходил с большой железной лейкой и поливал цветы, охая и восхищаясь красотой распускающихся бутонов.
– Завтра надо везти в город.
– Да-да, завтра. Встанем на рассвете, срежем все, которые созрели, и повезем. Думаю, штук триста наберется, а может, и больше. Посчитай, – сказал Илья, обращаясь к брату.
– Не хочу. Настроения нету. Посчитаем, когда срежем. А ничего была девчонка.
– Ничего, – ответил Григорий, – только укусила меня, стерва, видишь? – Григорий закатал рукав, показывая синяк на предплечье.
– Ого! – удивился брат. – Надо смазать, а то как бы чего плохого не вышло.
– Не надо, мать увидит, заругает.
– Правильно, лучше ей не показывай, а то разволнуется, бранить нас начнет. Слушай, а ты кольцо снял? – спросил Илья.
– Нет, не снимал, так с кольцом и положил руку в холодильник.
– Это не страшно, мать сама снимет. Будет разделывать, снимет.
Глава 5
– Как я взберусь на платформу? – причитала Варвара, прекрасно понимая, что Дорогин ее поднимет. Ей хотелось почувствовать сильные мужские руки. Немного могло найтись мужчин, способных оторвать Белкину от земли.
Муму лицом в грязь не ударил. Он легко вскочил на платформу сам, затем наклонился, взял Варвару под мышки и, даже не охнув, с первого раза сумел ее поднять. Бережно поставил на асфальт.
– Можно еще? – засмеялась Белкина.
– Можно. Но в другой раз, Варвара.
– Буду ждать этого раза, как ждут гонорара. Куда сейчас?
– К Киевскому.
– Кого ищем?
– Героя афганской войны.
– А что герой?
– Герой должен знать, где найти двух галичан.
– Кого?
– Галичан – западных хохлов.
– Я уже ничего не понимаю и всецело доверяюсь тебе. У меня голова идет кругом: эфиопы, галичане… Не хватает только индейцев в уборах из разноцветных перьев. Москва все-таки страшный город, настоящий Вавилон.
– В Вавилоне не был, – ответил Муму, раздвигая толпу, чтобы дать дорогу Белкиной.
Особо усердствовать не приходилось: при виде крепко сложенного мужчины, провожающего шикарную женщину, люди расступались сами. Белкина вошла во вкус. Делать ей что-либо самой не требовалось, она была лишь сторонним наблюдателем, ну, в крайнем случае, участницей. Муму делал работу – ту, за которую платили ей.
– Киевский так Киевский. Почему-то вся мразь собирается именно на вокзалах, словно это отстойники какие-то, – рассуждала Белкина, уже сидя в машине. Она курила длинную черную сигарету и поэтому немного смахивала на валютную проститутку, которая катит на точку вместе с сутенером. Но слишком дешевой смотрелась машина для такой парочки.
До Киевского добрались быстро. Теперь следовало наведаться в подземный переход. Герой афганской войны оказался человеком приметным и шумным. О том, что он на рабочем месте, Дорогин и Белкина поняли уже на первых ступеньках, даже не увидев инвалидной коляски. Они услышали хорошо поставленный бас, который перекрывал шум толпы:
– Вот, отец, смотри, мое удостоверение, боевой орден…
– А где же сам орден? – послышался писклявый голос ветерана Великой Отечественной.
– Как где – пропил, – без тени смущения ответил афганец.
– Боевую награду?
– Не продал, а пропил, отец. Замачивали, в стакан положил и вместе с водкой проглотил.
– По-моему, это наш клиент, – сказал Муму. Белкина согласно кивнула.
В переходе находились и другие попрошайки, бомжи, но по сравнению с героем они выглядели бледно, люди не обращали на них внимания. Возле же инвалидной коляски столпилось человек пятнадцать.
Белкина рванулась было прорваться поближе, но Дорогин остановил ее:
– Давай присмотримся.
– Ясно.
Варвара тут же поняла, что Дорогин прав. Нужно присмотреться к человеку, понять слабости, наклонности, и тогда он станет более покладист, если станешь говорить с ним на близком и понятном ему языке.
Участник Великой Отечественной отвалил, так ничего и не дав участнику афганской войны.
– Мои-то ордена до сих пор со мной.
– Какие у тебя ордена? Одни юбилейные, – вдогонку басил “афганец”. – Небось при кухне или штабе отсиживался, а настоящие герои… Уж я-то, дед, знаю. Они или без рук без ног, или в сырой земле свой покой нашли.
По выражению лица участника Великой Отечественной стало ясно: афганец попал в точку, но признать это старик не мог.
– Эх ты, пьянь, позоришь Советскую армию!
– Вали, вали отсюда, дед!
Публика, как ни странно, заняла сторону афганца, " и после этой фразы мелочь посыпалась в донельзя засаленную, грязную ушанку, на которой поблескивала кокарда с красной звездой. “Афганец” времени зря не терял, ощупал взглядом людей, выбирая очередную жертву. Его расчет был прост: затеять легкий скандал или спор, тогда люди собираются вокруг. А если есть слушатели или зрители, значит, с ними придут и деньги.
"Афганец” выгреб из шапки содержимое, оставив лишь пару пятирублевых монет, засыпал купюры за пазуху и взглядом мгновенно зацепил женщину лет тридцати пяти, явно провинциалку, с тяжелой хозяйственной сумкой.
– Красавица, – воскликнул он, – я бы тебе сумку поднес, да видишь, ноги в Кандагаре потерял. В окружение мы попали, “духи” нас гранатами забросали. У меня гангрена началась…
– Вы мне?
– Тебе. Ты одна тут красавица.
Женщина засмущалась, заморгала, но не могла себя заставить двинуться дальше, из вежливости нужно было дослушать исповедь афганца до конца.
– Я бы мог твоим мужем стать, я же сильный мужчина.
Женщина застопорила проход, и быстро начала собираться толпа. “Афганец” стал говорить еще громче и прочувствованнее:
– Я бы стал твоим мужем, ты была бы моей женой, мы с тобой танцевали бы… – и он похлопал рукой по сиденью, затем крутанул колеса, совершив несколько головокружительных па, опять похлопал ладонью по сиденью. – Кто знает, как судьба сложилась бы, не будь войны проклятой… В тебе сколько росту, красавица?
– Метр семьдесят, – растерялась провинциалка. – А что?
– Мы были бы хорошей парой. У меня рост метр восемьдесят четыре.., был.., с ногами… – грустно добавил он с мастерской театральной паузой, голос у него дрогнул. – А сейчас, видишь, – желваки заходили у него на щеках, и зрителям показалось, что сейчас из голубых бесхитростных глаз брызнут чистые горячие слезы.
Но “афганец” сдержал себя, он лишь рукавом прикрыл глаза. Расплакиваться в десятый раз за день было “в лом”, особенно с “бодуна”.
Женщина уже лезла в кошелек.
– Мне не на пропой, красавица, мне на протезы деньги нужны. Только немцы такие делают. Куплю протезы, вот тогда мы с тобой и станцуем.
Женщина бросила в шапку двадцать рублей. Еще несколько бумажек легло в грязное нутро ушанки, сыпанулась мелочь, и публика начала рассасываться.
Женщина с тяжелой сумкой заспешила прочь. Лицо у нее было грустное, слова “афганца” тронули ее до глубины души. Но и двадцатки было жалко, как-никак почти что доллар.
"Афганец” проделал ту же операцию с содержимым ушанки, затем погладил живот, где шуршали и позвякивали деньги, на губах мелькнула улыбка. Он лихо сунул в рот сигарету и заметил Дорогина.
– Эй, браток, – поманил он Сергея, – огонька, может, дашь?
– Варвара, есть зажигалка?
Варвара подала Сергею модную дамскую зажигалку. Сергей поднес огонек к дорогой сигарете. “Афганец” затянулся, катнул колеса, отъезжая к стене.
– Что ты на меня так смотришь? Вроде мы с тобой не знакомы, не служили вместе. А дорогие сигареты мне добрые люди подарили, сам-то я “Приму” или “Беломор” курю.
– Слушай, ты Абебу давно видел? – глядя прямо в глаза, спросил Дорогин. “Афганец” насторожился.
– Какого Абебу?
– Который Пушкин.
– А, Пушкина! Как же, как же, на прошлой неделе видел. Меня по Тверской катили, видел, стоит себе на постаменте, голуби на голове пасутся.
– Я не про памятник у тебя спрашиваю, а про эфиопа Абебу.
– На кой хрен, браток, он тебе нужен? – “афганец” нервничал, и это было заметно, но пока в руках себя инвалид сдерживал. – Люди, люди, – вдруг закричал он густым басом и рванул на груди рубашку, но несильно – так, чтобы не высыпались деньги. Рубашка была крепкая, вместо пуговиц заклепки. – Люди, люди, посмотрите на меня, перед вами герой, о котором забыла родина! Вспомните хоть вы, хоть частичку своей доброты пожертвуйте мне на пропитание!
На такой громогласный возглас люди начали оборачиваться, но никто не подошел. “Афганец” снова уставился на Сергея.
– Мужик, отвали, работать мешаешь!
– У меня дело. Сколько твое время стоит?
– Ты что, хочешь дать денег герою бесчеловечного конфликта?
– Я подумаю. Может, и дам, если, конечно, ты скажешь, где эфиоп.
– Эфиоп его мать знает, – шепотом произнес “афганец” и громко завопил:
– Вот так страна обращается с героями. А я за Россию кровь проливал, две ноги потерял, восемь операций и полная ампутация. По частям отрезали, пятьдесят осколков в ногах застряло и в груди… Смотрите, смотрите! – тыкал себя в грудь бывший гвардии сержант десантно-штурмового батальона Игорь Морозов.
Этот возглас разбудил у многих совесть, и деньги опять полетели в ушанку. “Афганец” запел:
У незнакомого аула, на безымянной высоте…
Хотят ли русские войны…
Спросите вы у тех ребят,
Что под утесами лежат…
Песня о Великой Отечественной была удачно переделана под колорит афганского конфликта. Голос у попрошайки был густой, мясистый, как докторская колбаса, ночь пролежавшая в воде. Да и акустика подземного перехода была под стать сцене Большого театра.
После второго куплета “афганец” оборвал песнопение и вновь выгреб деньги из шапки.
– Ты долго еще здесь сидеть собрался, герой Игорь Морозов?
– Меня друзья заберут.
– Знаю я о твоих дружках, галичанах.
– А тебе дело? Они меня кормят, поят, кров дали.
– Ради кого стараешься? Ради уродов, которые все твои деньги забирают?
– Зачем они мне, деньги. Мне стакан водки и крыша над головой дороже любых денег. Тут посидишь, с народом пообщаешься, и на душе легче, раны не так болят. Сижу и вижу, щедрый русский народ, последнюю рубашку снимет, а калеке поможет. Без галичан мне этого места не видать как своих.., ног.
Галичане появились неожиданно. Они были в кожанках, спортивных штанах с лампасами, в дорогих кроссовках, черноволосые, небритые, длинноносые, высокие и широкоплечие.
Белкина даже отступила на пару шагов и зашептала:
– Сергей, пошли! Иначе до юбилея Пушкина, точно, не доживем.
– Погоди, – через плечо бросил Сергей.” Галичане привыкли, что стоит им лишь бросить на кого-то недружелюбный взгляд, и человек тут же испаряется, как будто его и не было. А этот стоит себе, и выражение лица спокойное, и взгляд не прячет.
– Ты чего к инвалиду прицепился?
– За жизнь разговариваю.
– Дал ему денег и проваливай. Исполнил гражданский долг и ступай с богом.
Разговаривать более резко бандиты побаивались, черт знает кто перед ними, может, мент переодетый, может, опер какой, а может, дружок афганца, ветеран отмороженный, спецназовец, которому человека убить – как за угол сходить. И справка у него из “дурки” вполне может оказаться в кармане.
– Чего тебе надо? Иди отсюда.
Сергей посмотрел на галичан, один из которых, запустив руку за пазуху “афганцу”, выгребал деньги, перекладывал их в спортивную сумку с адидасовским трилистником. Сергей почувствовал: с ними разговор не сложится, во всяком случае сейчас.
Когда все деньги перекочевали в спортивную сумку, один из галичан достал початую бутылку водки и отдал “афганцу”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50