— Это вы, Ватсон?
Я уверил его в том, что это именно так, пододвинул стул поближе к кровати, осмотрел Холмса и сообщил ему, что жар отступил.
— Что? — Голос его звучал равнодушно.
— Да-да, жар прошел. Вы поправляетесь, друг мой.
— А-а...
Он продолжал смотреть на меня, точнее, мимо меня ничего не выражающим взглядом и, казалось, не имея представления о том, где находится, или желания узнать, как здесь очутился.
Он не стал возражать, когда я нащупал его пульс, который был пугающе слаб, но ровен; не отказался и от угощения, которое принесла на подносе фрау Фрейд. Ел вяло и лишь в ответ на наши ворчливые уговоры. По-видимому, ему хотелось есть, однако приходилось напоминать ему время от времени, что еда перед ним. Эта вялость, неожиданно наступившая вслед за необузданными выходками и горячечным бредом, произвела на меня еще более зловещее впечатление, чем все, что ей предшествовало.
Не понравилось это и самому Фрейду, когда тот, закончив обход пациентов, осмотрел гостящего в его доме больного. Он нахмурился и подошел к окну, за которым виднелись шпили собора Св. Стефана — вид этот он, между прочим, просто терпеть не мог. Ободряюще похлопав Холмса по руке, я присоединился к Фрейду.
— Ну, что скажете?
— По-видимому, он избавился от пристрастия, — сказал Фрейд тихим, ничего не выражающим голосом. — Конечно, оно может вновь захватить его в любое время. В этом-то и заключено проклятое свойство наркотиков, закабаляющее тех, кто их принимает. Любопытно было бы знать, — добавил он как бы между прочим, — как возникла его зависимость от кокаина.
— Сколько я помню Холмса, он всегда держал кокаин дома, — ответил я честно. — Он говорил мне, что колет его от скуки, от недостатка деятельности.
Фрейд повернулся ко мне и улыбнулся. Черты его выражали бесконечную мудрость и невыразимое сострадание, на которые я обратил внимание еще тогда, когда впервые увидел его.
— Это не причина тому, чтобы человек становился на путь саморазрушения, — заметил он мягко. — Однако...
— Что вас беспокоит? — поинтересовался я, стараясь не повышать голоса. — Разве вы не считаете, что мы избавили его от порока?
— На время, — повторил Фрейд, вновь поворачиваясь к окну. — Но мы, по-видимому, лишили Холмса и его собственного "я". Старая поговорка гласит, что иногда выздоровление хуже болезни.
— Но что же нам было делать? — спросил я. — Дать ему отравить себя?
Фрейд снова обернулся, приложив палец к губам.
— Я знаю. — Он похлопал меня по плечу и пошел туда, где лежал наш больной.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он осторожно, улыбнувшись моему другу. Холмс поднял на него взор, да так и уставился куда-то мимо, глядя в бесконечность.
— Не очень.
— Вы помните профессора Мориарти?
— Моего злого гения? — Углы его губ тронуло некое подобие улыбки.
— Так что же?
— Нетрудно догадаться, какого ответа вы ждете, доктор. Очень хорошо, сделаю вам такое одолжение: на самом деле профессор Мориарти занял место моего злого гения единственный раз, когда потратил три недели на то, чтобы втолковать мне хитрости элементарного исчисления.
— Мне хочется, чтобы вы не только сказали это, — ответил Фрейд вполголоса, — а поняли, что это действительно так.
Последовало молчание.
— Я понимаю это, — наконец прошептал Холмс. В этом почти неслышном ответе было столько усталости, униженности и страдания, сколько могло вместить человеческое существо. Даже Фрейд, который мог быть таким же упрямым, как и сам Холмс, когда того требовали обстоятельства, почувствовал неловкость и не стал нарушать долгого молчания, последовавшего за этим ужасным признанием.
В конце концов сам Холмс положил конец раздумьям; оглядев комнату, он нашел взглядом меня, и лицо его ожило.
— Ватсон? Подойдите ближе, друг мой. Вы мой старый друг, ведь так? — добавил он неуверенно.
— Вы же знаете, что это так.
— Ну да, конечно. — Он откинулся на подушки (до того он с огромным трудом сел) и внимательно посмотрел на меня с беспокойством, омрачившим его серые, всегда острые глаза. — Я плохо помню, что произошло за прошедшие дни, — начал он, однако я перебил его движением руки.
— Что было, то было. Не думайте о том, что случилось. Все в прошлом.
— Я говорю, что мало помню, — продолжал он с настойчивостью, — но мне кажется, я кричал на вас, бросая вам оскорбления. — Он виновато улыбнулся. — Неужели я вел себя таким образом? Или мне все это привиделось?
— Вам все это привиделось, дорогой друг. А теперь вам надо лежать.
— И все же хочу сказать, что если я и вытворял что-то такое, — продолжал он, — то я хочу , чтобы вы знали: право, я не хотел. Вы слышите меня? Не хотел. Я совершенно отчетливо помню, что обозвал вас Искариотом. Вы ведь простите мне эту чудовищную клевету, правда?
— Я вас умоляю, Холмс!
— Вам лучше оставить его теперь, — вмешался Фрейд, кладя руку мне на плечо. Сейчас он заснет.
Я встал и вышел. Слезы застилали мне глаза.
Об игре в теннис и на скрипке
Как предупредил меня Зигмунд Фрейд, хотя Холмс не испытывал больше тяги к кокаину, бдительность во всем, что касалось наркотика и возможностей добыть его, должна была оставаться неослабной. Я осторожно намекнул, что, может быть, мне стоит вернуться в Англию, раз уж худшее позади, — в этом меня уверял и сам доктор Фрейд, однако он попросил меня остаться. Холмс был еще очень слаб, с огромным трудом удавалось уговорить его есть и по-прежнему нельзя было предоставить его полностью самому себе. Холмсу необходим был друг, и я согласился.
Мы с женой обменялись телеграммами. Я обрисовал положение вещей и умолял ее потерпеть еще немного, на что она ответила со всей теплотой и поддержкой, на какие была способна, сообщив, что доктор Кэллингуорт вполне справляется с моей практикой и что она расскажет Майкрофту Холмсу, как идут дела у его брата.
Дела же у Холмса шли неважно. Да, он потерял привязанность к наркотику, но в равной мере и ко всему остальному. Мы понуждали его есть и таскали на прогулки в парки, соседствовавшие с дворцом Хофбург. Он послушно гулял, однако все время смотрел себе под ноги, ничего вокруг не замечая. Я не знал, радоваться мне или горевать. Конечно, в характере Холмса было не обращать внимания на прелести окружающей природы, отдавая предпочтение следам, — уж мне-то это доподлинно известно. Однако, когда я принимался расспрашивать Холмса на сей счет, любопытствуя, что занимательного он увидел на земле, он устало просил меня не докучать ему наставлениями, чем дело и кончалось.
Теперь он столовался вместе со всем семейством, но на все наши попытки заговорить с ним отвечал молчанием и ел очень мало. Рассказы доктора Фрейда о других больных его ничуть не волновали. Боюсь, и сам я был так поглощен ожиданием хоть какого-то ответа от Холмса, что вряд ли что-то запомнил о других подопечных доктора. Смутно припоминаю, что он называл их престранными именами. Иногда он упоминал о «человеке-крысе» или «человеке-волке», а также о некоей Анне О. Насколько могу судить, он скрывал истинные имена людей по соображениям профессиональной этики, однако, что касается кличек, то тут, я думаю, он давал волю своему обычно дремлющему чувству юмора или, по крайней мере, способности улавливать антропоморфические параллели. Часто перед тем, как уснуть, я размышлял о том о сем, и вдруг в моей памяти всплывали обрывки разговоров за столом в доме Фрейдов, и я улыбался при мысли о человеке, похожем на крысу или волка. На кого же была похожа Анна О.? Уж не была ли она толстушкой?
По странному стечению обстоятельств единственным членом семейства, пользовавшимся благожелательностью Холмса, была другая Анна — дочурка Фрейда. Она была совершенно очаровательным созданием (вообще-то, я не прихожу в восторг от детей), умненькой и славной.
Когда у нее прошел ужас, вызванный поначалу припадками Холмса, она стала подходить к нему без всякой опаски. Что-то подсказывало ей, что делать это надо тихо, казалось, что она все понимает. Как-то раз после ужина она позвала Холмса посмотреть своих кукол. С безупречной вежливостью, как-бы покоряясь неизбежному, Холмс принял приглашение, и они направились туда, где стоял шкаф с игрушками. Я было собрался за ними, как Фрейд остановил меня.
— Не стоит навязывать Холмсу свое внимание, — улыбнулся он.
— Анне, я думаю, тоже, — рассмеялась фрау Фрейд и позвонила прислуге, чтобы нам принесли еще кофе.
На другое утро, лежа в постели и протирая глаза спросонья, я вдруг, к своему изумлению, услышал голоса, доносившиеся из соседней комнаты. Я взглянул на часы на ночном столике и убедился, что нет еще и восьми. По звукам, доносившимся снизу, я понял, что Паула, должно быть, уже на кухне, а все остальные домочадцы еще почивают. Что бы все это могло значить?
Я тихонько подкрался к двери, которая вела в соседнюю комнату, и заглянул в щелку. Сидя в кровати, Холмс вполголоса разговаривал с маленькой Анной, примостившейся у него в ногах. Я не слышал, о чем шла речь, однако по-виду беседа была приятной. Девочка о чем-то спрашивала, а Холмс отвечал как мог. Он даже один раз усмехнулся, и я крадучись убрался от двери, чтобы неосторожным шумом не помешать их задушевной беседе.
После завтрака Холмс предпочел остаться в кабинете, чтобы почитать Достоевского (если ему удастся отыскать его в переводе на французский), отвергнув предложение прогуляться вместе с нами в «Маумберг» — единственный клуб, куда ходил Фрейд, чтобы поиграть в теннис.
— Доктор Ватсон подтвердит мое полнейшее неприятие физических упражнений ради самих упражнений, — сказал он с улыбкой, когда мы нерешительно остановились в дверях и раздумывали, а не попытаться ли нам еще раз уговорить его.
— Право, мой отказ никак не связан с моей болезнью.
Фрейд решил не упорствовать, и, оставив Холмса под присмотром дам: фрау Фрейд, Паулы и маленькой Анны, мы отправились в путь.
«Маумберг», расположенный южнее Хофбурга, ничем не напоминал лондонские клубы. В основном это было место для занятий спортом, а интерес к общению с лихвой восполняли кафе. Конечно, в клубе были и ресторан, и бар, но Фрейд не любил засиживаться там или вести беседы с другими членами. Ему нравилось играть в теннис, и, по его словам, он использовал клубные корты с одной лишь целью — хорошо размяться. Я не игрок в теннис. Из-за руки любая игра — не для меня, но мне хотелось взглянуть на клуб и отвлечься на некоторое время от страдающего Холмса, чьи мучения держали меня в постоянном напряжении и подавленном состоянии духа. Фрейд, конечно же, почувствовал это и именно потому любезно пригласил меня с собой.
Теннисные корты были окружены металлическим каркасом, делавшим их похожими на теплицы. Сквозь огромные окна в потолке лился свет; внутри помещение отапливалось все холодные месяцы. Когда игра шла сразу на нескольких кортах, гулкое эхо от ударов множества мячей о полированный деревянный пол сливалось в сплошной грохот.
Направляясь в раздевалку, где доктор хранил свой костюм для игры, мы прошли мимо группы молодых людей, сидевших задрав ноги на лавочки, прихлебывая пиво из высоких стаканов. На шее у них небрежно болтались полотенца. Один из них при виде нас поперхнулся и рассмеялся вслед.
— Еврей в «Маумберге»? Похоже, это заведение порядком загадили с тех пор, как я был здесь в последний раз.
Фрейд, идущий впереди, остановился и посмотрел на молодого человека, но тот сделал вид, что поглощен разговором с приятелем. При этом оба с трудом сдерживали смех. Когда же он с деланным изумлением повернулся к нам, я невольно вздрогнул. Его лицо было холодно и красиво, но обезображено белесым шрамом от сабли на левой щеке. Эта ужасная рана придавала чертам зловещее выражение, а ледяные немигающие глаза делали его похожим на огромную хищную птицу. Ему не было и тридцати, порок же, написанный на его лице, как известно, возраста не имеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30