!
— А вы что, другого мнения? — прищурился доминиканец.
Он запахнулся в плащ. Кони исчезли в ночи.
Весь мокрый, он сидел у ковра и сжимал в руке кубок. Теперь он действительно был тяжело, до обморока пьян. Магдалина обнимала его, тёрлась щекой о его щёку, овивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними дрожали до безумия расширенные зрачки.
А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из покоя в ночь, под молнии.
Bibamus papaliter!
Мы водки в ковш нальём...
Ни Зевс и ни Юпитер
Не кушали её.
И звероподобной октавой бурчал Иаков Алфеев меньший, верзила с осоловевшими глазами:
Дурные... Вот дурные
Те боги были встарь!
Слушая это, Братчик будто от сердца отрывал слова:
— Пейте, хлопцы. Остаёмся здесь.
Раввуни стоял над ним.
— Плюнь, Юрась.
— Христос, — мрачно поправил тот. — Иди ты с утешениями. Иуда... Давай ломать комедию.
Иуда развёл руками и внезапно сорвался:
— Нет, вы посмотрите на этого идиота! Раньше я думал, что большего идиота, чем Слонимский раввин, не сотворил мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ним повезло всё же больше, нежели белорусам с тобой... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас...
— Ты мне д-друг?
— Я тебе друг. А ты мне?
— И я тебе друг.
— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, мама моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...
— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.
Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он грохнул кулаком:
— Останемся. И гор-ре всем! Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские замки! Всех д-до-станем-м! И с женщинами лживыми!
— Милый! Дражайшенький! Может, ты бы поблевал? А? Поблюй... И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они здесь удавятся со своим Паном Богом и со своею верой. И пусть у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пусть будет у них столько вшей и не станет рук, чтобы почесаться.
— Д-душит меня... Теснит. — Глаза Христовы потемнели, обвисли руки.
У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.
— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну что ты будешь делать после этого? Как сказал... ещё... Иеремия.
— Пхе, — утешал Раввуни. — Да наплюй ты на них. Да они же все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефная курица Болванович. А Лотр? Уй, не говорите мне про Лотра!
Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы проглотить новую порцию лжи, но не довольно, чтобы напрочь забыть сказанное ею раньше.
В покое было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой еды. Хоть бы крошечку оставили.
— Иди, Иуда, — проговорила она. — Ты только мешаешь. Ты понимаешь? Иди. И возьми с собой девушку.
— Я понимаю. — Иуда чуть шатался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.
— Я его не брошу.
— Не бросай! Подари ему теплоты! — молил за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.
— Иди, — мягко сказала она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.
Раввуни поднял девушку, та прижалась к нему, так они и вышли. Магдалина встала, закрыла за ними двери и вернулась к Юрасю, который бормотал чтото, сидя, то ли во сне, то ли в прострации.
— Иисус, — тихо позвала она. — Пойдём отсюда. В поля.
— Всё равно... Нет честных женщин... Нет правды... Предательство... П-пейте, гул-ляйте!
— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетням? Что это неправда?
Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти здравомыслящие глаза. От неожиданности сердце чуть не остановилось у неё в груди.
— Не веришь? — Христос помотал головой.
— Почти не верю. Ходят и другие толки. Только я не хотела говорить при других... У мечника вроде бы есть сильные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочку, то ли сами эти враги выкрали её.
— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.
— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.
— Кто враги?
— Как будто какой-то церковник.
— Ты меня убиваешь. Что же это такое?!
— Я говорю: может быть всё. Но разве тебе самому не нужно отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?
— Нужно.
— Ну вот. И поэтому пойдём из города. Завтра же.
— Пойдём... Завтра же.
— Я пойду с тобой. Я не брошу тебя. А сейчас ложись. Я лягу с тобой.
Она притащила из угла одну шкуру и почти свалила её на пьяного. Затем разула его и накрыла другой шкурой его ноги.
— Не думай... Брось думать сейчас... Я лягу с тобой. Я не брошу тебя.
— Ложись, — тихо проговорил он. — Так будет лучше. «Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?» — сказал... Екклесиаст... Я читал... Я старался понять... Не так будет далеко от людей ночью... Я не трону тебя... Просто мне... просто я, кажется... страшенно... пьян... И мне... Ты не смейся... Мне взаправду... страшно.
«Страшно. Как маленькому, — подумала она. — А что? И правда страшно».
Он заснул, чуть коснувшись головой подушки. Спал, по-детски примостившись головой на кулак. Лицо его было во сне красивым и спокойным.
Она отыскала чистый кубок, налила в него вина и с наслаждением выпила. Теперь было можно. На сегодня она сделала своё дело.
Потом она налила ещё кубок и поставила возле шкуры. Может, придётся дать ему ночью, если начнёт хвататься за сердце и стонать... Напился, дурень.
«Словно пьяному хозяину», — подумала она и улыбнулась. Мысль эта дала ей на минуту даже какую-то радость и гордость. И она удивилась.
Потом она сбросила платье и легла под шкуру рядом с ним. Задула последнюю свечку. Навалился мрак.
За окном наконец хлынул дождь. Спорый, частый, густой. В окна и двери повеяло прохладным и приятным. И он во сне словно почувствовал это и её тепло рядом, протянул руку и положил ей на грудь.
Что ему снилось?
Она лежала на спине, чувствуя тяжесть и тепло его руки на своей груди, и это было хорошо, и — странно — совсем непривычно.
Последние мысли блуждали в её голове: «Спит как ребёнок... И вообще, дитя по мыслям... Всему поверил. На тебе: пойдём завтра... Пойдём искать любовь. Делать мне больше нечего... Как страдал!.. Щенок... А хороший щенок... Многим лучше, чем те... Жаль, что придётся его убить».
Глава 17
ИСХОД В ЮДОЛЬ СЛЁЗ
...Шли... названый Христос со своими апостолами, где их ещё не знали.
Хроника Белой Руси.
Я ухожу к отринутым селеньям.
Иду туда, где вечный страшный стон;
Я ухожу к забытым поколеньям.
Данте.
Не под покровом тьмы выходили они из города, а днём. Но их всё равно искали, чтоб убить — пусть даже и не сегодня.
Все четырнадцать были в привычных домотканых хитонах, в крепких кожаных поршнях. У всех апостолов за спинами — котомки, в руках — посохи. На шее у Иуды висел денежный ларец.
Только одна Магдалина, как и полагается, отличалась от них одеждой: даже самое скромное из её одеяний казалось богатым рядом с рубищами бродяг. Но она также собиралась идти пешком, и только мул, навьюченный котомками (его вёл за узду Роскаш), говорил о том, что она прихватила кое-что из своих вещей.
Возле Лидских ворот, высоких, из чёрного нетесаного камня, молча стоял народ. На сей раз не слышно было криков. Расставаться оказалось страшновато: уйдёт и не вернётся, а там разная сволочь и возьмёт за бока. Однажды уже так и случилось.
У самых ворот сидели на конях Лотр, Босяцкий и Григорий Гродненский. За их спинами стоял палач.
А напротив них сбились в уголке старые знакомцы: чёрный до синевы Гиав Турай, резчик Клеоник со своей чертячьей зеленщицей Фаустиной, улыбчивый Марко Турай, золоторукий Тихон Ус, дударь с вечной дудой и мрачный великан Кирик Вестун.
— Вот и идут, — сказал он. — Пожили несколько дней, а тут снова...
— Братишечка, — пропел ласковый дударь. — А Бог, право же, не выдаст. Ну что поделаешь? И повсюду нужно, чтоб добрым людям полегчало.
— Людям полегчает, — вздохнул Зенон (по этому поводу он притащился из деревни). — Как бы нам не похудшало.
Марко Турай думал. После взял Клеоника за руку:
— Глупость мы сделали, что не попробовали с ним договориться, пока здесь был.
— Пил, говорят, — заметил Вестун.
— Ну и что? А ты не пьёшь? — спросил Клеоник. — Давай, идём к нему.
Они подошли к Христу.
— А ну. Боже, отойдём малость.
Лицо Юрася было чуть бледным и мятым с похмелья. Он кивнул головой и отошёл с друзьями в сторону.
— Что вам, дети мои?
— Чтоб сразу понял, с кем говоришь, — объявил Клеоник, — знай: вот этот кузнец город поднял, когда вас в пыточную потащили.
Юрась вскинул голову.
— Браток! Что ж ты раньше не пришёл?
— А так, — опустил глаза Кирик. — Дело своё сделали. Весь город вокруг толчётся. Чего на глаза лезть?
— Вот так мы всегда, — сокрушался Христос. — Я и не знал, была ли там просто толпа, или вёл её кто-то. А теперь вот ухожу. Так и не узнал хорошего человека. Зовут как?
— Кирик Вестун.
— Запомню. Хорошую весть ты принёс, Вестун. А мне было очень одиноко в городе.
Две руки, чёрная и обычная, встретились.
— Времени мало, — молвил Вестун. — По своей воле идёшь?
— Кажется... по своей.
Лотр не видел, с кем там говорит самозванец, да и не очень любопытствовал. Зато он получил возможность переглянуться с Магдалиной. Глаза их встретились. Кардинал одобрительно опустил ресницы, словно подбадривая. Губы Магдалины изогнула странная, отчасти насмешливая улыбка. Как бы молящая и, самую малость, угрожающая. Кардинал уже не смотрел на неё. Она решительно вздохнула и стала искать глазами Юрася.
— Знай и этих, — продолжал кузнец. — Они поднимали окраины города. Это резчик Клеоник. Это Марко Турай. А вон там ещё наши стоят.
Он называл имена, а Христос шевелил губами.
— Запомнил?
— Да. У меня память как вечная.
— А раз вечная, то навек и помни. Это свои. И в драке, и за чаркой, и на дыбе. Потребуется помощь, будут тебя какие-то там фарисеи хватать — за подмогой только к нам. Головы сложим, а выручим.
— Хлопцы, — расчувствовался Юрась, — за что так?
— Ты людей, ты детей накормил, — ответил Марко. — Мы такого не забываем.
— Верите, что я — Бог?
— А Бог тебя знает, — рассудил Клеоник. — Я... не очень. Но кто бы ты ни был — ты с нами в одну дуду дудишь, одинаковые поршни носишь, голодаешь, как мы. Дал ты нам хлеб. И ещё... дал ты нам веру. Веру в то, что не все нам враги, что не все хотят нас зажимать. Должен был ты прийти. А там хоть лысый дьявол с одной ноздрёй.
— Что ж, — произнес Юрась. — А может, и не напрасно так получилось, что я пришёл? Я не упрекаю, но только почему вы не подошли ко мне, хлопцы? Но и так — спасибо вам.
И все четверо земно поклонились друг другу.
— Иди, — напутствовал Вестун. — Имена помни.
В этот миг Лотр поднял руку:
— Люди славного города! Пан Бог наш Иисус с апостолами решил на некоторое время оставить нас. Будет Он ходить по краю, вещая слово Божье.
Глаза кардинала были влажными. Лицо дышало благородством.
— Надеюсь, не заслужим мы от Него нареканий. Тихо и спокойно будем выполнять свои обязанности перед Ним, Мессией нашим, перед землей нашей возлюбленной, Церковью, державой и панами. Будем ждать Его... За работу, милые братья мои! За работу!
Тут не выдержала и заголосила какая-то баба в толпе: «А на кого ж Ты нас?!» — и запнулась, видимо, соседи цыкнули. Люди стояли молча.
И тогда загудели дудки в руках стражи и грустно, высоко запели рога.
Слушая их, стояли у стены на выступе фра Альбин Кристофич и Каспар Бекеш. Последний, видимо, чуть выпил вина — разрумянилось красивое лицо. На солнечно-золотых волосах юноши лежал бархатно-чёрный, с отливом в синий, берет Ветерок шевелил пышный султан из перьев. Плащ переброшен через плечо. На поясе короткий золотой меч — корд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— А вы что, другого мнения? — прищурился доминиканец.
Он запахнулся в плащ. Кони исчезли в ночи.
Весь мокрый, он сидел у ковра и сжимал в руке кубок. Теперь он действительно был тяжело, до обморока пьян. Магдалина обнимала его, тёрлась щекой о его щёку, овивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними дрожали до безумия расширенные зрачки.
А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из покоя в ночь, под молнии.
Bibamus papaliter!
Мы водки в ковш нальём...
Ни Зевс и ни Юпитер
Не кушали её.
И звероподобной октавой бурчал Иаков Алфеев меньший, верзила с осоловевшими глазами:
Дурные... Вот дурные
Те боги были встарь!
Слушая это, Братчик будто от сердца отрывал слова:
— Пейте, хлопцы. Остаёмся здесь.
Раввуни стоял над ним.
— Плюнь, Юрась.
— Христос, — мрачно поправил тот. — Иди ты с утешениями. Иуда... Давай ломать комедию.
Иуда развёл руками и внезапно сорвался:
— Нет, вы посмотрите на этого идиота! Раньше я думал, что большего идиота, чем Слонимский раввин, не сотворил мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ним повезло всё же больше, нежели белорусам с тобой... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас...
— Ты мне д-друг?
— Я тебе друг. А ты мне?
— И я тебе друг.
— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, мама моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...
— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.
Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он грохнул кулаком:
— Останемся. И гор-ре всем! Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские замки! Всех д-до-станем-м! И с женщинами лживыми!
— Милый! Дражайшенький! Может, ты бы поблевал? А? Поблюй... И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они здесь удавятся со своим Паном Богом и со своею верой. И пусть у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пусть будет у них столько вшей и не станет рук, чтобы почесаться.
— Д-душит меня... Теснит. — Глаза Христовы потемнели, обвисли руки.
У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.
— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну что ты будешь делать после этого? Как сказал... ещё... Иеремия.
— Пхе, — утешал Раввуни. — Да наплюй ты на них. Да они же все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефная курица Болванович. А Лотр? Уй, не говорите мне про Лотра!
Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы проглотить новую порцию лжи, но не довольно, чтобы напрочь забыть сказанное ею раньше.
В покое было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой еды. Хоть бы крошечку оставили.
— Иди, Иуда, — проговорила она. — Ты только мешаешь. Ты понимаешь? Иди. И возьми с собой девушку.
— Я понимаю. — Иуда чуть шатался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.
— Я его не брошу.
— Не бросай! Подари ему теплоты! — молил за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.
— Иди, — мягко сказала она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.
Раввуни поднял девушку, та прижалась к нему, так они и вышли. Магдалина встала, закрыла за ними двери и вернулась к Юрасю, который бормотал чтото, сидя, то ли во сне, то ли в прострации.
— Иисус, — тихо позвала она. — Пойдём отсюда. В поля.
— Всё равно... Нет честных женщин... Нет правды... Предательство... П-пейте, гул-ляйте!
— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетням? Что это неправда?
Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти здравомыслящие глаза. От неожиданности сердце чуть не остановилось у неё в груди.
— Не веришь? — Христос помотал головой.
— Почти не верю. Ходят и другие толки. Только я не хотела говорить при других... У мечника вроде бы есть сильные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочку, то ли сами эти враги выкрали её.
— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.
— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.
— Кто враги?
— Как будто какой-то церковник.
— Ты меня убиваешь. Что же это такое?!
— Я говорю: может быть всё. Но разве тебе самому не нужно отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?
— Нужно.
— Ну вот. И поэтому пойдём из города. Завтра же.
— Пойдём... Завтра же.
— Я пойду с тобой. Я не брошу тебя. А сейчас ложись. Я лягу с тобой.
Она притащила из угла одну шкуру и почти свалила её на пьяного. Затем разула его и накрыла другой шкурой его ноги.
— Не думай... Брось думать сейчас... Я лягу с тобой. Я не брошу тебя.
— Ложись, — тихо проговорил он. — Так будет лучше. «Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?» — сказал... Екклесиаст... Я читал... Я старался понять... Не так будет далеко от людей ночью... Я не трону тебя... Просто мне... просто я, кажется... страшенно... пьян... И мне... Ты не смейся... Мне взаправду... страшно.
«Страшно. Как маленькому, — подумала она. — А что? И правда страшно».
Он заснул, чуть коснувшись головой подушки. Спал, по-детски примостившись головой на кулак. Лицо его было во сне красивым и спокойным.
Она отыскала чистый кубок, налила в него вина и с наслаждением выпила. Теперь было можно. На сегодня она сделала своё дело.
Потом она налила ещё кубок и поставила возле шкуры. Может, придётся дать ему ночью, если начнёт хвататься за сердце и стонать... Напился, дурень.
«Словно пьяному хозяину», — подумала она и улыбнулась. Мысль эта дала ей на минуту даже какую-то радость и гордость. И она удивилась.
Потом она сбросила платье и легла под шкуру рядом с ним. Задула последнюю свечку. Навалился мрак.
За окном наконец хлынул дождь. Спорый, частый, густой. В окна и двери повеяло прохладным и приятным. И он во сне словно почувствовал это и её тепло рядом, протянул руку и положил ей на грудь.
Что ему снилось?
Она лежала на спине, чувствуя тяжесть и тепло его руки на своей груди, и это было хорошо, и — странно — совсем непривычно.
Последние мысли блуждали в её голове: «Спит как ребёнок... И вообще, дитя по мыслям... Всему поверил. На тебе: пойдём завтра... Пойдём искать любовь. Делать мне больше нечего... Как страдал!.. Щенок... А хороший щенок... Многим лучше, чем те... Жаль, что придётся его убить».
Глава 17
ИСХОД В ЮДОЛЬ СЛЁЗ
...Шли... названый Христос со своими апостолами, где их ещё не знали.
Хроника Белой Руси.
Я ухожу к отринутым селеньям.
Иду туда, где вечный страшный стон;
Я ухожу к забытым поколеньям.
Данте.
Не под покровом тьмы выходили они из города, а днём. Но их всё равно искали, чтоб убить — пусть даже и не сегодня.
Все четырнадцать были в привычных домотканых хитонах, в крепких кожаных поршнях. У всех апостолов за спинами — котомки, в руках — посохи. На шее у Иуды висел денежный ларец.
Только одна Магдалина, как и полагается, отличалась от них одеждой: даже самое скромное из её одеяний казалось богатым рядом с рубищами бродяг. Но она также собиралась идти пешком, и только мул, навьюченный котомками (его вёл за узду Роскаш), говорил о том, что она прихватила кое-что из своих вещей.
Возле Лидских ворот, высоких, из чёрного нетесаного камня, молча стоял народ. На сей раз не слышно было криков. Расставаться оказалось страшновато: уйдёт и не вернётся, а там разная сволочь и возьмёт за бока. Однажды уже так и случилось.
У самых ворот сидели на конях Лотр, Босяцкий и Григорий Гродненский. За их спинами стоял палач.
А напротив них сбились в уголке старые знакомцы: чёрный до синевы Гиав Турай, резчик Клеоник со своей чертячьей зеленщицей Фаустиной, улыбчивый Марко Турай, золоторукий Тихон Ус, дударь с вечной дудой и мрачный великан Кирик Вестун.
— Вот и идут, — сказал он. — Пожили несколько дней, а тут снова...
— Братишечка, — пропел ласковый дударь. — А Бог, право же, не выдаст. Ну что поделаешь? И повсюду нужно, чтоб добрым людям полегчало.
— Людям полегчает, — вздохнул Зенон (по этому поводу он притащился из деревни). — Как бы нам не похудшало.
Марко Турай думал. После взял Клеоника за руку:
— Глупость мы сделали, что не попробовали с ним договориться, пока здесь был.
— Пил, говорят, — заметил Вестун.
— Ну и что? А ты не пьёшь? — спросил Клеоник. — Давай, идём к нему.
Они подошли к Христу.
— А ну. Боже, отойдём малость.
Лицо Юрася было чуть бледным и мятым с похмелья. Он кивнул головой и отошёл с друзьями в сторону.
— Что вам, дети мои?
— Чтоб сразу понял, с кем говоришь, — объявил Клеоник, — знай: вот этот кузнец город поднял, когда вас в пыточную потащили.
Юрась вскинул голову.
— Браток! Что ж ты раньше не пришёл?
— А так, — опустил глаза Кирик. — Дело своё сделали. Весь город вокруг толчётся. Чего на глаза лезть?
— Вот так мы всегда, — сокрушался Христос. — Я и не знал, была ли там просто толпа, или вёл её кто-то. А теперь вот ухожу. Так и не узнал хорошего человека. Зовут как?
— Кирик Вестун.
— Запомню. Хорошую весть ты принёс, Вестун. А мне было очень одиноко в городе.
Две руки, чёрная и обычная, встретились.
— Времени мало, — молвил Вестун. — По своей воле идёшь?
— Кажется... по своей.
Лотр не видел, с кем там говорит самозванец, да и не очень любопытствовал. Зато он получил возможность переглянуться с Магдалиной. Глаза их встретились. Кардинал одобрительно опустил ресницы, словно подбадривая. Губы Магдалины изогнула странная, отчасти насмешливая улыбка. Как бы молящая и, самую малость, угрожающая. Кардинал уже не смотрел на неё. Она решительно вздохнула и стала искать глазами Юрася.
— Знай и этих, — продолжал кузнец. — Они поднимали окраины города. Это резчик Клеоник. Это Марко Турай. А вон там ещё наши стоят.
Он называл имена, а Христос шевелил губами.
— Запомнил?
— Да. У меня память как вечная.
— А раз вечная, то навек и помни. Это свои. И в драке, и за чаркой, и на дыбе. Потребуется помощь, будут тебя какие-то там фарисеи хватать — за подмогой только к нам. Головы сложим, а выручим.
— Хлопцы, — расчувствовался Юрась, — за что так?
— Ты людей, ты детей накормил, — ответил Марко. — Мы такого не забываем.
— Верите, что я — Бог?
— А Бог тебя знает, — рассудил Клеоник. — Я... не очень. Но кто бы ты ни был — ты с нами в одну дуду дудишь, одинаковые поршни носишь, голодаешь, как мы. Дал ты нам хлеб. И ещё... дал ты нам веру. Веру в то, что не все нам враги, что не все хотят нас зажимать. Должен был ты прийти. А там хоть лысый дьявол с одной ноздрёй.
— Что ж, — произнес Юрась. — А может, и не напрасно так получилось, что я пришёл? Я не упрекаю, но только почему вы не подошли ко мне, хлопцы? Но и так — спасибо вам.
И все четверо земно поклонились друг другу.
— Иди, — напутствовал Вестун. — Имена помни.
В этот миг Лотр поднял руку:
— Люди славного города! Пан Бог наш Иисус с апостолами решил на некоторое время оставить нас. Будет Он ходить по краю, вещая слово Божье.
Глаза кардинала были влажными. Лицо дышало благородством.
— Надеюсь, не заслужим мы от Него нареканий. Тихо и спокойно будем выполнять свои обязанности перед Ним, Мессией нашим, перед землей нашей возлюбленной, Церковью, державой и панами. Будем ждать Его... За работу, милые братья мои! За работу!
Тут не выдержала и заголосила какая-то баба в толпе: «А на кого ж Ты нас?!» — и запнулась, видимо, соседи цыкнули. Люди стояли молча.
И тогда загудели дудки в руках стражи и грустно, высоко запели рога.
Слушая их, стояли у стены на выступе фра Альбин Кристофич и Каспар Бекеш. Последний, видимо, чуть выпил вина — разрумянилось красивое лицо. На солнечно-золотых волосах юноши лежал бархатно-чёрный, с отливом в синий, берет Ветерок шевелил пышный султан из перьев. Плащ переброшен через плечо. На поясе короткий золотой меч — корд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74