Дамба кончалась. Впереди было зеркало воды. Страх плеснулся в его глазах.
Хан захохотал:
— Живьём!
Они были совсем уже близко. Ещё немного — и бросят аркан. Кто-то нетерпеливый уже попытал удачи, но волосяная веревка упала в саженях четырех от добычи.
И тут Христос повернулся, шлёпнул себя по заду и, перекрестившись другой рукой, спокойно отправился в свой предвечный путь по водам. Шёл дальше и дальше, словно плыл в воздухе. А на срезе насыпи стояла ошеломлённая орда.
Марлора завопил в экстазе, укусил себя за большой палец руки и кровью начал чертить на лице знаки.
— Мусульмане! Аллах с нами! Тут мелко! В погоню, братья!
Лава вспенила воду. Действительно, было мелко. Но они двигались по довольно мягкому дну, а Христос шёл по срезам кольев, чуть ли не по самой поверхности.
Настроение орды по этой непонятной причине слегка упало, и всё же орда догоняла. Глубже... Глубже... И тут Христос встал.
— Марлора, а я один! Только земля моя со мной! Слышишь?!
Он бултыхнулся в воду и поплыл. Вздутый пузырём хитон держался на поверхности.
Плыл Юрась необычайно быстро. Из-за островка вывернулась навстречу ему похожая на пирогу лодочка. Она скользила, как по маслу. И тут Марлора понял: нападут на лодках.
До берега было саженей пятьсот. Но дамба — вот она, рукой подать. А в лесу нет людей. Иначе кричали бы, клекотали специально обученные кречеты на плечах у некоторых воинов. И всё же напрасно он ткнулся сюда. Ничего, вот она, дамба. Жаль только, что Бог ушёл. И ладно, недолго и ему... А он, Марлора, за свою обиду выжжет всё на десять дней скачки вокруг.
— Назад! — крикнул он. — На насыпь!
Орда повернула. Пенили воду кони. На дамбе погонщик пытался развернуть слона. Неуклюжий великан трубил и переступал ногами. С десяток всадников уже вылезло на насыпь.
И тут Марлора с ужасом увидел, как на дамбу, словно в кошмарном сне, начал падать лес, росший на склонах. Падали медные сосны, серебристые тополя, чёрные ольхи, видимо загодя подпиленные, ломали сушняк, сами ломались. С треском взлетали высоко в воздух куски дерева, шумели ветви. Через несколько минут вся дамба походила на цельный непроходимый завал. Ошалевший слон тяжело бухнулся в воду, затрубил, проваливаясь на глинистом дне.
И тогда конники, обтекая дамбу, погрязая, начали рваться к такому далёкому берегу. Кони падали — кто-то вбил в дно острые ольховые колышки, да и без них на корягах и кочках сам дьявол ногу сломал бы... Крики, брань, ржание.
Люди валились и хватали воду, ибо кони подминали их. Ворочался в воде, топя конников, боевой слон.
А из-за островов выходили всё новые и новые лодки-пироги с лучниками. Лязгали тетивы о кожаные перчатки, стрелы летели роем.
И эти люди плыли между погрязавшими и били, били, били на выбор. Татарам нечем было ответить. Подмокшая тетива — не тетива.
Хан с ужасом видел, как одна за другой исчезали головы. Он понимал: бьют безжалостно, не жалея даже завязших, ибо их мало. Единственный выход — вырваться на берег.
Он был уже близко. Значительная часть орды поспешно прорывалась к нему. Между ней и берегом лежала не такая уж и широкая полоса, густо заросшая ряской, жёлтой кубышкой, камышом и белыми кувшинками.
Марлора кричал, махал саблей. Ему удалось сбить орду в относительный порядок. Задние бросались на лодки с копьями, платя жизнью за то, чтобы остальные смогли выбраться на сушу.
Белые кувшинки. Хан стремился к ним, как к жизни. Где-то там, за ними, была твёрдая опора для конских копыт... Конь внезапно осел. Марлора освободил ноги и, кое-как держась на воде, ухватился за хвост переднего коня. Нащупал ногами грунт, встал.
И тут из-под кувшинок, отбрасывая густые стебли ситника, выросла, поднялась гурьба. Словно сама вода породила её. Людей было как камыша на этой воде. Полетели камни из пращей. Праща не лук, она не боится воды. Град камней. Каменный дождь, как в Коране. Воины падали, ошалевший слон, обезумев, хватал своих же, крутил в воздухе и подбрасывал высоко в небо.
Вода пенилась под каменьями. Марлора увидел, что часть конников всё же прорвалась, но он уже не верил в удачу и потому не удивился, когда пуща ответила дождём стрел.
А после он увидел, что над ним высится, стоя в лодке, этот Христос, тот, кто впервые в жизни поднял руку на честь его лица. И ещё почувствовал, что ноги завязли и погрязают всё больше.
— Шайтан! — бешено прошипел Марлора. — Сын ишака! Осквернитель гробниц, минаретов, мечетей.
И с удивлением услышал в голосе врага грусть и почти сожаление.
— Дурень, — невесело сказал Христос. — Ну кто из нас когда-нибудь опоганил мечеть? Татары здесь живут. Молятся по-своему. Добрые, мирные люди. Совестливые, чистоплотные. Кто их хоть пальцем тронул? А ты их как?.. Они нам — ничего. Вот ты зачем сюда пришёл? Зачем кричал о крови, о Боге, что жаждет? Зачем Джанибека зарезал? Только чтобы доказать? Этим ничего не докажешь, не испугаешь... Только... какое же вы быдло... Что у вас, что у нас...
Марлора старался незаметно, под водой вытащить из колчана стрелу (лук был также под водой). Он не подумал, что сверху видно.
— И тут стрелять хочешь? Не научили тебя? Даже когда... Ну, стреляй.
Жалобно звякнула подмокшая тетива. Стрела упала возле лодки, рыбкой вошла в воду, всплыла и закачалась стоя.
— Смерть несла, — промолвил Христос. — Как ты. А теперь? Вот все вы так, сильные, когда поднимаются на вас земля и вода. — И с какой-то жаждой зашептал: — Слушай, бить тебя гадко. Слушай, кончим дело миром... Дашь слово не приходить — отпущу.
Хан плюнул:
— Пожиратель падлы! Тут не только мои! Тут лежат и твои. У сына большое войско. Настороженный, он не попадёт в западню, как я. Всё равно конец тебе. Сдавайся! Даю одно слово: пока не убью тебя, даже рабу ушей не проколю.
Зажмурив глаза, Христос пустил стрелу, и она вошла Марлоре в лоб.
...Над озером довершалось лютое уничтожение.
Узнав о разгроме и гибели отца, мурза Селим предал смерти принесшего дурную весть и вот уже четвёртые сутки отходил, кружил, не ввязывался в драку, отрывался, делал ложные выпады, проходил стороной и нападал на деревни, жёг городки.
Крымчаки вырезали весь плен, пустили под нож захваченные стада, золотую дань распихали по сумам. Проходя через леса, пытались жечь их за собой.
И всё же Братчик, везде имевший уши, неуклонно догонял, отыскивал, теснил всё ещё могучие и грозные остатки орды. Их и теперь было не намного меньше, чем преследователей. Но у белорусов ощущался недостаток конницы, не все носили латы (довольно небольшие татарские кольчуги лезли далеко не на каждого из высоких собой лесных людей). Да и оружие могло быть получше.
Нечего было и думать взять хитростью уцелевшую татарву. Приходилось искать открытого боя, и сердце Христа болело при мысли о том, сколько будет убитых (он всё уже знал об Анее от Магдалины, и от этого делалось ещё горше). Но как бы ни болело сердце, он видел, что без сечи не обойтись. Не бросили бы оружие и сами люди, задетые за живое опустошением, обидой и убийствами. Все словно молча решили: не выпускать.
Наконец они сами начали жечь лес и сухостойные травы.
Малые отряды рассыпались вперёд, чтоб поджигать там, где орда могла прорваться. Отрезая дорогу огнём, заставляя орду сворачивать с избранного пути, рать постепенно стягивала вокруг крымчаков огненную петлю.
Люди шли чёрные от дыма, лишь зубы да глаза блестели. Всюду день и ночь, день и ночь пылали леса, и низко висело над головой закопчённое, жаркое небо.
Наконец удалось завязать мешок. Мурзу Селима прижали к Неману близ деревни Берёза. На той стороне, так же как и на этой, с боков ярко горели леса и чадили болота. Идти рекой мурза поостерегся. Помнил, чем кончилось крещение на озере.
Он не боялся. Его люди не отставали: отстать значило умереть. А люди Христа, стерев ноги или обессилев, охотно оставались среди своих. Куда лучше вооружённый, хотя и равный числом врагу, татарский отряд знал, что победит.
Татары не учли гнева, пылавшего в сердце хозяев земли, и желания победы. Когда утром снова возникла на широком поле белая цепь и вновь зазвучала «Богородица», они поняли, что не та это цепь и не тот это хорал. Там стояли сотни, желавшие умереть. Здесь шёл народ. Иуда сказал про то, что Бог помогает только тогда, когда ты сам себе помогаешь.
Христос впереди цепи был народ. Иуда с вечным своим посохом и котомкой был народ. Фома с двуручным мечом, равным ему по длине, был народ. Народ, который шёл, ощетинившись копьями. И когда взвился над рядами крик, ещё до того, как татары и белорусы столкнулись. Селим понял, что он погиб.
...В четырёхчасовой лютой сече белорусы взяли поле. Взяли большой кровью, но не выпустили с него ни единой души.
В этом не было утешения. Не было утешения в том, что и те погибли, ибо и те были людьми, и много у кого из них была только сопревшая сорочка под кольчугой. Ибо и над теми был свой Лотр и необходимость ежедневно доказывать преданность ханству и ему. Они просто искали свой кусок хлеба. Искали не там, где надо, а там, куда вела их сабля, занесённая над головой.
...Теперь об этом можно было думать. И Юрась думал, разглядывая клеймо, которое держал в руках. Вот это обещал ему на лоб Марлора. Вместо этого сам получил в лоб стрелу.
Между бровей у Юрася легла длинная морщина. Ещё вчера её не было. Он был тот же, что и раньше, но большинство апостолов и Магдалина начинали его побаиваться.
Под вечер через толпу привели на аркане Селима. Он не успел прорваться далеко.
Но ещё до того, как Христос начал говорить с ним, перед Юрасем предстали выборные от мужицкой рати и попросили отпустить их. Лето клонилось к осени, хаты были сожжены, нивы выбиты, врагов не осталось. Нужно было успеть подобрать хотя бы то, что не вытоптали, да выкопать какие-никакие землянки.
— С озимыми, думаю, не опоздали... Сеять надо. Мужики мы.
— А дадут вам это сделать? — спросил Христос.
— Должны бы... Да всё равно... Земля зовёт... Требует: сеять!
— Уйдёте, — сказал Христос, — а нас тут, беззащитных, заколют.
— Тебя? — над всей толпой взорвался хохот.
Юрась увидел, как какой-то мужик, подобрав ятаган (а он, выгнутый, режет, как известно, внутренней стороной, подобно серпу), разглядывает сталь, пробует её пальцем.
Наконец мужик радостно ухмыльнулся, склонился и начал ловко резать ятаганом траву: догадался, для чего тот годен.
И тогда Христос понял: удержать не удастся. Значит, как бы теперь ни искали, как бы ни гонялись (а гоняться будут неистово, как за зверем, потому что после двойного разгрома он страшен им), придётся бежать, скрываться где-то в лесах или даже уходить пешком за границу.
— Ладно, — молвил он. — Идите, люди. Чего там.
Селим смотрел на него, торжествуя. И хотя лицо мурзы выпачкано было в земле и копоти, казалось, победитель — он, а не человек, что стоял на склоне, протянув руки к народу (появилось у него с недавнего времени такое обыкновение — простирать руки к людям), внезапно настигнутый чугунной истомой и безразлично прощавшийся с толпами, которые плыли с поля в разные стороны. Они на прощанье кричали радостно, но шли скоро. Уверены были, что с ним ничего не случится, а вот неоплодотворённая земля может отомстить.
Силуэт его на вечернем небе выглядел поникшим. Как будто из него вынули стержень.
Наконец разошлись почти все. Под взгорком стояло всего только два отряда: один — остановленная на днях стража из Мира, беглецы, все в железе и с хорошим оружием, хотя и невеликая числом; другой — довольно большая мужицкая толпа.
— Волковыские мужики, — пояснил Тумаш.
А Иуда добавил:
— Отпустил напрасно.
— Почему? — спросил Братчик.
— Мысли о посеве заронили шептуны. И не из того ли таки мирского отряда. И чтоб я не дожил до следующего куска хлеба со смальцем, если не догадываюсь, чья это рука.
— Думаешь, следят? — спросил шляхтич.
— Мало того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74