Я не могу повернуть обратно и превратиться в клятвопреступника. Да я лучше умру по дороге, чем нарушу слово.
Кто это говорил — послушный долгу благочестивый бенедиктинский монах или гордый аристократ, отпрыск одного из лучших родов, не уступающих в древности роду самого Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского? Да, гордыня несомненно большой грех, и никак не пристала скромному члену бенедиктинского ордена. Но что поделаешь, человек слаб и ему трудно отрешиться от тех представлений о чести, которые он впитал с молоком матери.
Хэлвин вспыхнул, поняв о чем думает Кадфаэль, но на попятную идти не собирался. Покачнувшись на костылях, он протянул руку и схватил Кадфаэля за рукав.
— Пожалуйста, не брани меня. Я вижу по твоему лицу, что ты сердишься и понимаю, что заслужил это. И я знаю, что ты хочешь мне сказать. Ты прав, а я нет. Но иначе поступить все равно не могу. Даже если аббат обвинит меня в непокорстве и прикажет навеки вычеркнуть мое имя из списков ордена, клятвы своей я не нарушу. Поверь, это выше моих сил.
На щеках Хэлвина разыгрался румянец — ему это очень шло. С трудом сдерживаемое возбуждение стерло с его лица приметы тяжелой болезни, казалось, он даже помолодел на несколько лет. Хэлвин выпрямившись стоял на своих костылях и смотрел Кадфаэлю в глаза прямым твердым взглядом. Уговаривать его было бесполезно и Кадфаэль понял, что придется согласиться.
— Но ты, брат, — заговорил Хэлвин вновь, продолжая удерживать Кадфаэля за рукав, — ты не давал никакой клятвы и тебе вовсе не обязательно идти со мной. Ты уже выполнил свой долг, проводив меня до Гэльса. Возвращайся в монастырь и замолви за меня словечко перед аббатом Радульфусом.
— Сын мой, — возразил Кадфаэль, раздираемый состраданием и досадой, — я, так же как и ты, связан обязательствами, тебе следовало бы об этом помнить. Идти с тобой мне было предписано затем, чтобы позаботиться о тебе, если ты заболеешь в дороге. Ты в пути по своему собственному делу, а я по поручению аббата. Если я не могу убедить тебя вернуться, значит, я пойду с тобой.
— Но твои травы, твои снадобья, — напомнил Хэлвин, — если моя работа терпит, то твоя ждать не может. Как там управятся без тебя?
— Как смогут, так и управятся. На свете нет людей, без которых нельзя было бы обойтись. Иначе человек не был бы смертен. Перестань спорить и хватит разговоров. Ты решил, и я решил. Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Светлого времени осталось еще с час и раз уж ты не желаешь задерживаться в Гэльсе, давай-ка двигаться помаленьку. Нам еще надо подыскать пристанище на ночь.
На следующее утро Аделаис де Клари, следуя своей неизменной привычке, отправилась к обедне. Она всегда была аккуратна и последовательна не только в отправлении религиозных обрядов, но и в благотворительности, свято соблюдая семейные традиции де Клари. И если милосердию Аделаис порой не хватало теплоты и душевного участия, этот изъян с лихвой возмещался регулярностью пожертвований. В случае же непредвиденных обстоятельств, когда с ее стороны требовалась дополнительная помощь, священник мог быть уверен, что его просьба не останется безответной.
Как всякий раз после службы, священник провожал Аделаис де Клари до калитки. Она зябко куталась в плащ, пытаясь защититься от острого пронизывающего ветра.
— Вчера ко мне приходили два бенедиктинских монаха, — поведал он ей и уточнил: — Из Шрусбери.
— Вот как, — равнодушно отозвалась Аделаис. — И что же они хотели?
— Один из них был калека и передвигался на костылях, он сказал, что когда-то давно, еще до принятия обета, служил в твоем доме. Оказалось, он даже помнит отца Вулфнота. Я подумал, что они обязательно зайдут к тебе засвидетельствовать свое почтение. Я не ошибся?
Аделаис не ответила на его вопрос, а задумчиво глядя в пространство, словно мысли ее витали где-то далеко, рассеянно обронила:
— Помнится, у меня действительно работал письмоводителем некий юноша, ставший впоследствии монахом в Шрусбери. Он приходил по церковной надобности?
— В том-то и дело, что нет. Он сказал, что после своего чудесного исцеления, заглянув в глаза смерти, решил подготовиться к последнему часу и отдать все свои долги заранее. Когда мы встретились, они стояли возле усыпальницы отца твоего супруга. Им почему-то показалось, что одна благородная девица из рода де Клари была похоронена здесь восемнадцать лет назад. Тот, что на костылях, хотел провести ночь в молитвах на ее могиле.
— Какое странное заблуждение. Не сомневаюсь, ты его развеял, — с тем же вежливым безразличием откликнулась Аделаис.
— Да, разумеется, я сказал молодому монаху, что он ошибается. Конечно, меня здесь тогда не было, но со слов отца Вулфнота я знаю, что усыпальница не открывалась десятки лет. Еще я сказал ему, что семейный склеп де Клари находится в Элфорде.
— Для человека на костылях это было бы тяжелое, почти непосильное странствие, — словно размышляя вслух, промолвила Аделаис. — От всего сердца надеюсь, он не собирается пускаться в него.
— Увы, госпожа, боюсь, он полон решимости. Братья отказались от моего предложения переночевать у меня и тронулись в путь не медля ни минуты. Я видел, что, дойдя до главной дороги, они повернули на восток. Молодой монах сказал: «Несомненно, она в Элфорде. Я найду ее». Ты права, госпожа, путешествие ему предстоит многотрудное, но верю, он дойдет. Не слабая плоть, а необоримая сила духа поддержит и приведет его туда. — Пользуясь простотой и непринужденностью своих отношений с Аделаис, священник спросил ее напрямик: — Он найдет в Элфорде ту, кого ищет?
— Вполне, вполне возможно, — ответствовала она с полной безмятежностью. — Восемнадцать лет — длинный срок, разве я могу знать кого он имеет в виду? Да и семья была тогда намного больше: двоюродная, троюродная родня, некоторые из них по тем или иным причинам оказались лишены наследства. Всех и не упомнишь. Мой покойный супруг, разумеется, точно знал, кто кому кем приходится, ведь он был главой семьи. А в его отсутствие обо всем и обо всех приходилось заботиться мне.
Они остановились у церковной ограды. Священник поднял голову. Серые тяжелые облака низко висели над землей.
— Похоже, опять снег пойдет, — заметил он и вдруг, как нельзя более непоследовательно добавил: — Это же надо — восемнадцать лет… Должно статься, в свое время калека-монах питал к одной из этих молоденьких кузин весьма нежные чувства, а ее неожиданная смерть явилась для него гораздо большим ударом, чем он склонен теперь признавать.
— Все может быть, — сдержанно ответила Аделаис, накинула на голову капюшон, спасаясь от жгучих уколов редких снежинок, и сделала шаг к калитке. — прощай, святой отец.
— Я помолюсь за него, — сказал священник. Будем — надеяться, паломничество принесет долгожданное облегчение его душе.
— Непременно помолись, — не оборачиваясь отозвалась Аделаис. — А еще помолись за меня и за всех женщин из рода де Клари — да простятся нам в смертный час грехи наши.
Лежа на сеновале в сарае королевского лесничего Ченетского леса, Кадфаэль прислушивался к подозрительно ровному и размеренному дыханию Хэлвина. Это была их вторая ночь после Гэльса. Первую они провели в стоящем на отшибе домике батрака, который жил со своей женой невдалеке от деревушки Уэстон. Вчерашний день был длинным и трудным, поэтому монахи обрадовались. завидев на опушке дом лесничего, и рано улеглись спать. По настоянию Хэлвина они шли почти до самой темноты, пока он был еще в состоянии двигаться. Кадфаэль уже заметил, что благодатный животворный сон обычно легко приходит к Хэлвину, принося успокоение его наболевшему сердцу. Наутро он всегда просыпался бодрым и освеженным. Воистину неисповедимы пути господни в облегчении душевных мук бедных грешников.
Было еще совсем темно. Рассвет наступит не раньше чем через час. Из угла, где спал Хэлвин, не доносилось ни шороха, и Кадфаэль был этому рад, хотя и догадывался, что тот проснулся. Хэлвину пойдут на пользу даже несколько лишних минут отдыха.
— Кадфаэль, ты спишь? — шепотом спросил Хэлвин.
— Нет, — так же тихо отозвался Кадфаэль.
— Ты никогда ни о чем меня не расспрашивал. Ну, о том, что я сделал. И о ней тоже…
— В этом нет никакой надобности, — сказал Кадфаэль. — Захочешь — сам расскажешь.
— Понимаешь, до сих пор я не мог ни с кем говорить о ней. Да и теперь я могу говорить только с тобой, потому что ты знаешь. — Хэлвин произносил слова с трудом, запинаясь, как человек, проведший много лет в одиночестве и отвыкший от человеческой речи. После длительного молчания он продолжил: — Она не была красавицей, как ее мать. В дочери не горел ее неистовый огонь, но зато сколько чарующей мягкости!.. Ничего темного, загадочного — она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как цветок. И ничего не боялась — тогда не боялась. Доверяла всем. Ведь ее никто не предавал — тогда не предавал. Ее предали только раз и от этого она умерла. — Хэлвин тяжело вздохнул и опять надолго замолчал. Потом спросил робко: — Кадфаэль, ты долго прожил в миру, любил ли ты когда-нибудь?
— Да, — ответил Кадфаэль, — любил.
— Тогда ты должен знать, что мы переживали в ту пору. Ведь мы — она и я — любили друг друга. В юности это так мучительно, — с болью в голосе вымолвил Хэлвин. — От любви не спрячешься, от нее не прикроешься никаким щитом. Видеть ее каждый день… знать, что она испытывает те же чувства…
Если Хэлвин все эти годы и гнал от себя мысли о Бертраде, неутомимо предаваясь трудам на ниве господней, загружая руки, ум и душу служением делу, которому он себя посвятил, мысли эти всегда таились в глубине его сердца. Как пламя, скрывавшееся под пеплом, они вырвались наружу при первом порыве ветра. Теперь, по крайней мере, он мог поделиться своим горем и облегчить исстрадавшуюся душу. От Кадфаэля он не ждал слов утешения, да и не нуждался в них. Ему достаточно было знать, что его слушают.
Хэлвин уснул, последнее слово замерло у него на устах. Кадфаэль не разобрал, то ли это было ее имя — Бертрада, то ли «отрада». Впрочем, это не имело значения, главное, он уснул и проспит еще какое-то время. Тем лучше, ему так необходим отдых. И если лишний день, проведенный в пути, омрачит состояние духа Хэлвина, его измученное бренное тело будет благодарно за сбереженные силы.
Кадфаэль тихонько встал и спустился с сеновала. Хэлвин продолжал спать крепким сном. Без посторонней помощи ему ни за что не спуститься вниз по ненадежной лестнице, но через отверстие в потолке будет слышно, когда он проснется. Старый монах очень надеялся, что Хэлвин поспит подольше, набираясь сил перед новым днем.
Утро было холодное. Кадфаэль вдохнул бодрящий воздух еще не пробудившегося после зимы леса, в котором витали горьковатые прелые запахи прошлогодних листьев. Рядом с избушкой деревья и кусты были выкорчеваны, через редкие толстые стволы виднелась изъезженная дорога. Какой-то малый катил по ней тачку с хворостом; слева и справа от него с писком вспархивали потревоженные пичуги. Лесничий уже поднялся и хлопотал во дворе, собираясь доить корову. Собака вертелась у него под ногами, не отходя ни на шаг. Было пасмурно, но светлые легкие облака стояли высоко. Погода не предвещала ни дождя, ни снега — подходящий день для путников. К вечеру они доберутся, пожалуй, до самого Ченета и остановятся на ночь в королевском маноре. А назавтра будут уже в Личфилде. Кадфаэль твердо решил не поддаваться уговорам Хэлвина идти дальше, и переночевать именно там. Оставшиеся же несколько миль они пройдут на следующий день. Хэлвину необходимо как следует выспаться перед ночным бдением у могилы Бертрады. После этого они смогут отправиться в обратный путь, и тогда, хвала всевышнему, Хэлвин уже не будет так торопиться, надрывая последние силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Кто это говорил — послушный долгу благочестивый бенедиктинский монах или гордый аристократ, отпрыск одного из лучших родов, не уступающих в древности роду самого Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского? Да, гордыня несомненно большой грех, и никак не пристала скромному члену бенедиктинского ордена. Но что поделаешь, человек слаб и ему трудно отрешиться от тех представлений о чести, которые он впитал с молоком матери.
Хэлвин вспыхнул, поняв о чем думает Кадфаэль, но на попятную идти не собирался. Покачнувшись на костылях, он протянул руку и схватил Кадфаэля за рукав.
— Пожалуйста, не брани меня. Я вижу по твоему лицу, что ты сердишься и понимаю, что заслужил это. И я знаю, что ты хочешь мне сказать. Ты прав, а я нет. Но иначе поступить все равно не могу. Даже если аббат обвинит меня в непокорстве и прикажет навеки вычеркнуть мое имя из списков ордена, клятвы своей я не нарушу. Поверь, это выше моих сил.
На щеках Хэлвина разыгрался румянец — ему это очень шло. С трудом сдерживаемое возбуждение стерло с его лица приметы тяжелой болезни, казалось, он даже помолодел на несколько лет. Хэлвин выпрямившись стоял на своих костылях и смотрел Кадфаэлю в глаза прямым твердым взглядом. Уговаривать его было бесполезно и Кадфаэль понял, что придется согласиться.
— Но ты, брат, — заговорил Хэлвин вновь, продолжая удерживать Кадфаэля за рукав, — ты не давал никакой клятвы и тебе вовсе не обязательно идти со мной. Ты уже выполнил свой долг, проводив меня до Гэльса. Возвращайся в монастырь и замолви за меня словечко перед аббатом Радульфусом.
— Сын мой, — возразил Кадфаэль, раздираемый состраданием и досадой, — я, так же как и ты, связан обязательствами, тебе следовало бы об этом помнить. Идти с тобой мне было предписано затем, чтобы позаботиться о тебе, если ты заболеешь в дороге. Ты в пути по своему собственному делу, а я по поручению аббата. Если я не могу убедить тебя вернуться, значит, я пойду с тобой.
— Но твои травы, твои снадобья, — напомнил Хэлвин, — если моя работа терпит, то твоя ждать не может. Как там управятся без тебя?
— Как смогут, так и управятся. На свете нет людей, без которых нельзя было бы обойтись. Иначе человек не был бы смертен. Перестань спорить и хватит разговоров. Ты решил, и я решил. Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Светлого времени осталось еще с час и раз уж ты не желаешь задерживаться в Гэльсе, давай-ка двигаться помаленьку. Нам еще надо подыскать пристанище на ночь.
На следующее утро Аделаис де Клари, следуя своей неизменной привычке, отправилась к обедне. Она всегда была аккуратна и последовательна не только в отправлении религиозных обрядов, но и в благотворительности, свято соблюдая семейные традиции де Клари. И если милосердию Аделаис порой не хватало теплоты и душевного участия, этот изъян с лихвой возмещался регулярностью пожертвований. В случае же непредвиденных обстоятельств, когда с ее стороны требовалась дополнительная помощь, священник мог быть уверен, что его просьба не останется безответной.
Как всякий раз после службы, священник провожал Аделаис де Клари до калитки. Она зябко куталась в плащ, пытаясь защититься от острого пронизывающего ветра.
— Вчера ко мне приходили два бенедиктинских монаха, — поведал он ей и уточнил: — Из Шрусбери.
— Вот как, — равнодушно отозвалась Аделаис. — И что же они хотели?
— Один из них был калека и передвигался на костылях, он сказал, что когда-то давно, еще до принятия обета, служил в твоем доме. Оказалось, он даже помнит отца Вулфнота. Я подумал, что они обязательно зайдут к тебе засвидетельствовать свое почтение. Я не ошибся?
Аделаис не ответила на его вопрос, а задумчиво глядя в пространство, словно мысли ее витали где-то далеко, рассеянно обронила:
— Помнится, у меня действительно работал письмоводителем некий юноша, ставший впоследствии монахом в Шрусбери. Он приходил по церковной надобности?
— В том-то и дело, что нет. Он сказал, что после своего чудесного исцеления, заглянув в глаза смерти, решил подготовиться к последнему часу и отдать все свои долги заранее. Когда мы встретились, они стояли возле усыпальницы отца твоего супруга. Им почему-то показалось, что одна благородная девица из рода де Клари была похоронена здесь восемнадцать лет назад. Тот, что на костылях, хотел провести ночь в молитвах на ее могиле.
— Какое странное заблуждение. Не сомневаюсь, ты его развеял, — с тем же вежливым безразличием откликнулась Аделаис.
— Да, разумеется, я сказал молодому монаху, что он ошибается. Конечно, меня здесь тогда не было, но со слов отца Вулфнота я знаю, что усыпальница не открывалась десятки лет. Еще я сказал ему, что семейный склеп де Клари находится в Элфорде.
— Для человека на костылях это было бы тяжелое, почти непосильное странствие, — словно размышляя вслух, промолвила Аделаис. — От всего сердца надеюсь, он не собирается пускаться в него.
— Увы, госпожа, боюсь, он полон решимости. Братья отказались от моего предложения переночевать у меня и тронулись в путь не медля ни минуты. Я видел, что, дойдя до главной дороги, они повернули на восток. Молодой монах сказал: «Несомненно, она в Элфорде. Я найду ее». Ты права, госпожа, путешествие ему предстоит многотрудное, но верю, он дойдет. Не слабая плоть, а необоримая сила духа поддержит и приведет его туда. — Пользуясь простотой и непринужденностью своих отношений с Аделаис, священник спросил ее напрямик: — Он найдет в Элфорде ту, кого ищет?
— Вполне, вполне возможно, — ответствовала она с полной безмятежностью. — Восемнадцать лет — длинный срок, разве я могу знать кого он имеет в виду? Да и семья была тогда намного больше: двоюродная, троюродная родня, некоторые из них по тем или иным причинам оказались лишены наследства. Всех и не упомнишь. Мой покойный супруг, разумеется, точно знал, кто кому кем приходится, ведь он был главой семьи. А в его отсутствие обо всем и обо всех приходилось заботиться мне.
Они остановились у церковной ограды. Священник поднял голову. Серые тяжелые облака низко висели над землей.
— Похоже, опять снег пойдет, — заметил он и вдруг, как нельзя более непоследовательно добавил: — Это же надо — восемнадцать лет… Должно статься, в свое время калека-монах питал к одной из этих молоденьких кузин весьма нежные чувства, а ее неожиданная смерть явилась для него гораздо большим ударом, чем он склонен теперь признавать.
— Все может быть, — сдержанно ответила Аделаис, накинула на голову капюшон, спасаясь от жгучих уколов редких снежинок, и сделала шаг к калитке. — прощай, святой отец.
— Я помолюсь за него, — сказал священник. Будем — надеяться, паломничество принесет долгожданное облегчение его душе.
— Непременно помолись, — не оборачиваясь отозвалась Аделаис. — А еще помолись за меня и за всех женщин из рода де Клари — да простятся нам в смертный час грехи наши.
Лежа на сеновале в сарае королевского лесничего Ченетского леса, Кадфаэль прислушивался к подозрительно ровному и размеренному дыханию Хэлвина. Это была их вторая ночь после Гэльса. Первую они провели в стоящем на отшибе домике батрака, который жил со своей женой невдалеке от деревушки Уэстон. Вчерашний день был длинным и трудным, поэтому монахи обрадовались. завидев на опушке дом лесничего, и рано улеглись спать. По настоянию Хэлвина они шли почти до самой темноты, пока он был еще в состоянии двигаться. Кадфаэль уже заметил, что благодатный животворный сон обычно легко приходит к Хэлвину, принося успокоение его наболевшему сердцу. Наутро он всегда просыпался бодрым и освеженным. Воистину неисповедимы пути господни в облегчении душевных мук бедных грешников.
Было еще совсем темно. Рассвет наступит не раньше чем через час. Из угла, где спал Хэлвин, не доносилось ни шороха, и Кадфаэль был этому рад, хотя и догадывался, что тот проснулся. Хэлвину пойдут на пользу даже несколько лишних минут отдыха.
— Кадфаэль, ты спишь? — шепотом спросил Хэлвин.
— Нет, — так же тихо отозвался Кадфаэль.
— Ты никогда ни о чем меня не расспрашивал. Ну, о том, что я сделал. И о ней тоже…
— В этом нет никакой надобности, — сказал Кадфаэль. — Захочешь — сам расскажешь.
— Понимаешь, до сих пор я не мог ни с кем говорить о ней. Да и теперь я могу говорить только с тобой, потому что ты знаешь. — Хэлвин произносил слова с трудом, запинаясь, как человек, проведший много лет в одиночестве и отвыкший от человеческой речи. После длительного молчания он продолжил: — Она не была красавицей, как ее мать. В дочери не горел ее неистовый огонь, но зато сколько чарующей мягкости!.. Ничего темного, загадочного — она была открыта, распахнута навстречу добру и свету, как цветок. И ничего не боялась — тогда не боялась. Доверяла всем. Ведь ее никто не предавал — тогда не предавал. Ее предали только раз и от этого она умерла. — Хэлвин тяжело вздохнул и опять надолго замолчал. Потом спросил робко: — Кадфаэль, ты долго прожил в миру, любил ли ты когда-нибудь?
— Да, — ответил Кадфаэль, — любил.
— Тогда ты должен знать, что мы переживали в ту пору. Ведь мы — она и я — любили друг друга. В юности это так мучительно, — с болью в голосе вымолвил Хэлвин. — От любви не спрячешься, от нее не прикроешься никаким щитом. Видеть ее каждый день… знать, что она испытывает те же чувства…
Если Хэлвин все эти годы и гнал от себя мысли о Бертраде, неутомимо предаваясь трудам на ниве господней, загружая руки, ум и душу служением делу, которому он себя посвятил, мысли эти всегда таились в глубине его сердца. Как пламя, скрывавшееся под пеплом, они вырвались наружу при первом порыве ветра. Теперь, по крайней мере, он мог поделиться своим горем и облегчить исстрадавшуюся душу. От Кадфаэля он не ждал слов утешения, да и не нуждался в них. Ему достаточно было знать, что его слушают.
Хэлвин уснул, последнее слово замерло у него на устах. Кадфаэль не разобрал, то ли это было ее имя — Бертрада, то ли «отрада». Впрочем, это не имело значения, главное, он уснул и проспит еще какое-то время. Тем лучше, ему так необходим отдых. И если лишний день, проведенный в пути, омрачит состояние духа Хэлвина, его измученное бренное тело будет благодарно за сбереженные силы.
Кадфаэль тихонько встал и спустился с сеновала. Хэлвин продолжал спать крепким сном. Без посторонней помощи ему ни за что не спуститься вниз по ненадежной лестнице, но через отверстие в потолке будет слышно, когда он проснется. Старый монах очень надеялся, что Хэлвин поспит подольше, набираясь сил перед новым днем.
Утро было холодное. Кадфаэль вдохнул бодрящий воздух еще не пробудившегося после зимы леса, в котором витали горьковатые прелые запахи прошлогодних листьев. Рядом с избушкой деревья и кусты были выкорчеваны, через редкие толстые стволы виднелась изъезженная дорога. Какой-то малый катил по ней тачку с хворостом; слева и справа от него с писком вспархивали потревоженные пичуги. Лесничий уже поднялся и хлопотал во дворе, собираясь доить корову. Собака вертелась у него под ногами, не отходя ни на шаг. Было пасмурно, но светлые легкие облака стояли высоко. Погода не предвещала ни дождя, ни снега — подходящий день для путников. К вечеру они доберутся, пожалуй, до самого Ченета и остановятся на ночь в королевском маноре. А назавтра будут уже в Личфилде. Кадфаэль твердо решил не поддаваться уговорам Хэлвина идти дальше, и переночевать именно там. Оставшиеся же несколько миль они пройдут на следующий день. Хэлвину необходимо как следует выспаться перед ночным бдением у могилы Бертрады. После этого они смогут отправиться в обратный путь, и тогда, хвала всевышнему, Хэлвин уже не будет так торопиться, надрывая последние силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32