— Будь у нас письмо Фламеля, мы в два счета разгадали бы пять рисунков! — глубоко вздохнул Лионелло.
— Лишь бы только два парижских сопляка с девчонкой не откопали его раньше нас.
— Если твое предупреждение на них не подействует, придумаем что-нибудь посущественней, чтобы убрать их с нашего пути.
Упоминание об их собственных персонах исторгло у Виргилия и Мариетты общий возглас изумления. Каждый закрыл рот другому. Оба затаили дыхание: чревато ли последствиями их неосторожное поведение?
Пьер был распростерт возле кресла, не в силах пошевелиться. Олимпия увлекла его в мир несказанных удовольствий, невиданного сладострастия. Он закрыл глаза, чтобы больше не видеть ее. Она встала, поправила корсаж, одернула юбки, задев ими торс и лицо юноши. Это было как прощальная ласка. Затем развязала ленты, которыми он был привязан к ножкам кресла, освободив его запястья, и чувственным жестом бросила их ему в лицо.
Лионелло и Зорзи примолкли. Что это было? Хозяин дома приставил палец ко рту, показывая своему приятелю, что нужно прислушаться. Установилась тревожная вязкая тишина. Виргилий и Мариетга наверху не осмеливались наклониться к отверстию в полу, чтобы даже движение воздуха не выдало как-нибудь их присутствия. С той и с другой стороны потолка время, казалось, застыло. Неизвестно, чем бы это кончилось, но вдруг откуда ни возьмись, вынырнула черная крыса — она вскочила на древний манускрипт по алхимии.
— Раминагробис! А я-то думал, ты сдох от чумы! — проворчал Зорзи.
Лионелло протянул к крысе руку, и она вскарабкалась по его рукаву.
— Это ты шумишь? А я уж решил, что кто-то проник во дворец.
Незваные гости наверху обменялись выразительными взглядами. В них читался страх: то ли оттого, что их чуть было не застукали, то ли при виде толстого грызуна, отвлекшего на себя внимание двух сообщников. Ситуация была опасной, самое время убираться подобру-поздорову. Бесшумно покинув помещение на третьем этаже, они на цыпочках спустились по черной лестнице вниз. А оказавшись в саду, опрометью бросились к ограде. Мариетте мешали бежать юбки, она подняла их, но одна пола зацепилась за пряжку ее туфли, и она упала. Опережавший ее Виргилий, услышав звук падения, обернулся, кинулся к ней и помог подняться. Дальше они побежали вместе, взявшись за руки. У ограды он обхватил ее за талию и подсадил. Затем подтянулся сам и спрыгнул на улицу. Однако вне опасности они себя не чувствовали и потому продолжали бежать рука в руке вдоль канала Ангелов до паперти Святого Петра Мученика. Щеки их пылали, кровь билась в висках, в груди свистело. Может, потому они и не услышали криков слуги Зена, который бежал за ними.
Выйдя от Олимпии, Пьер оказался на Цирюльной улице и пошел куда глаза глядят. Он был во власти неизведанного ощущения: будто бы пребывает в неком мире, существующем параллельно реальному, на неком отдалении, в котором ничто не имеет значения. Возможно, так ему было легче справиться с чувством вины… Ведь он нарушил клятву верности, данную Лизетте, без зазрения совести предал себя в опытные руки профессионалки, наслаждался во время чумы, потратил время на чепуху, пока друг без устали расследовал чудовищное преступление. Он очнулся на незнакомой просторной площади, обсаженной деревьями, с церковью, которой прежде ему не доводилось видеть. Звонница из кирпича в венето-византийском стиле возвышалась над храмом. Его внимание привлекла необычная чаша для пожертвований на стене: в виде солдата с копьем в руке и в ореоле. И хотя дракона не было, Пьер догадался, что это Святой Георгий. Как же ему найти дорогу в Кастелло или Каннареджо? Он огляделся. Вокруг никого, кроме калеки, просящего милостыню. Пьер подошел к нему:
— Это церковь Святого Георгия?
— Святого Иакова! Святого Иакова в Орио! — прошамкал в ответ беззубый сморщенный рот.
На вопрос Пьера, как попасть в Риальто, старик указал ему дорогу. Желая поблагодарить бедолагу, Пьер сунул руку в карман, но вместо монетки достал красный бант… Воспоминание об Олимпии, привязавшей его к креслу алыми лентами, обожгло.
Добравшись до Сиреневой набережной, где на причале стояла их гондола, Виргилий и Мариетта спрыгнули в нее. Девушка, вновь занявшая место капитана, оттолкнулась веслом от берега. Им не пришло в голову оглянуться, а то бы они заметили, что за ними наблюдают Лионелло и Зорзи.
— Эта поездка, хоть и закончилась неожиданным образом, все равно многое нам дала, — проговорила Мариетта, рассекая морскую гладь правильным веслом.
— Зорзи — внебрачный сын Маркантонио Брагадино. Одно это чего стоит! — отвечал Виргилий, сидя у ног своей подруги. Одной рукой он держал ее за лодыжку, другую опустил в воду.
— Теперь понятно, отчего он весь кипел, описывая нам трагедию кипрской цитадели.
Мариетта подняла весло над водой и какое-то время подержала его на весу. Предом вынул руку из воды и обтер ее о свои чулки.
— Одно теперь ясно: это родство могло подвигнуть его на преступление. Побудительная причина, да еще какая! Посуди сама: он знает, что Атика — турецкая шпионка, подозревает, что именно она могла поставить неприятелю сведения о Кипре, позволившие ему одержать победу при Фамагусте. Для него она — один из виновников смерти его отца. Месть — блюдо, которое едят холодным, сказал бы Фаустино. Три года он вынашивал свою месть: втерся в доверие к Зену, через него получил доступ к Атике, постепенно вошел в круг завсегдатаев ее салона, и когда пробил час отмщения — «час льва», безжалостно применил закон Тальона: око за око, зуб за зуб, кожу за кожу.
После всего пережитого Мариетте хотелось чуточку тепла и ласки. Положив весло на дно, она прижалась к своему рыцарю. Виргилий осыпал ее поцелуями. А в это время от набережной Мурано отделилась лодка с Зеном и Зорзи на борту.
Перед его глазами с упрямой настойчивостью маячили узкие шелковые ленты. Немудрено было снова схлопотать мигрень. И тут в охватившем его умопомрачении перед ним всплыли другие ленты того же цвета, а точнее — пропитанные кровью. Ими были стянуты копыта Силена.
С невероятной четкостью в памяти встала картина с Марсием, подвешенным на дереве, как на виселице, за ноги с помощью двух лент маренового цвета.
Влюбленная парочка, преследуемая Зорзи и Лионелло, с одной стороны, и Пьер, мучимый мыслью, что поддался соблазну с преступницей, с другой стороны, одновременно подошли к Бири-Гранде. Студенту-медику хотелось отвести друга в уголок и поделиться с ним и своими подозрениями, и переполнявшим его отвращением. Однако присутствие девушки и Пальмы заставило его до поры до времени держать рвавшиеся наружу признания при себе.
На столе появилась бутылка вина. Друзья принялись заполнять пустующие строчки схемы, содержащей, помимо семи имен, четыре колонки. Пальма, завершивший уже к этому времени ангела, покрывал полотно лаком. Подойдя к столу промочить горло и увидев схему, над которой они трудились, он не мог удержать иронической реплики:
— Если я правильно понимаю, за исключением маэстро и его сына, все пять приглашенных к Атике и оба ее невольника имеют в своих именах буквы «Z» и «N», то или иное отношение к знаку льва и побудительные причины. Словом, с тех пор как я откопал в бумагах учителя приглашение египтянки, вы не продвинулись ни на йоту. Никто не выбыл из игры, но и в лидерах не оказался ни один из участников.
— Ты даже представить себе не можешь, до какой степени ты прав, дорогой Пальма, — сокрушенно согласился Виргилий. — А помимо всего прочего, у каждого из них была еще дополнительная причина истязать Атику, общая на всех: она одна знала содержание письма Николя Фламеля. Рисунки-то она раздала, размножив их с помощью карлика, а ключ от них оставила при себе.
Пальма-младший обвел взглядом понурые физиономии тех, кто силою обстоятельств стал его друзьями. Ему пришло в голову, что немного движения придаст их побледневшим лицам красок, и попросил:
— Окажите мне услугу, помогите передвинуть «Пьету». Я не могу добраться до верхнего левого угла, который тоже нужно покрыть лаком.
Все разом поднялись. Тинторетта и Пальма, привычные к обращению с инвентарем художника, стали учить неофитов, как браться за раму, как ее поднимать. Пальма и сам взялся за правый край картины. По сигналу Мариетты все напряглись и приподняли двенадцать квадратных метров полотна. Затем, отдуваясь и охая, они передвинули «Пьету». Однако новички слишком быстро поставили ее на пол, Пальма за ними не поспел. Полотно в подрамнике всем своим весом придавило ему руку. Он закричал от боли и поднес руку к глазам: она была в занозах и крови.
— Ну кто же так делает! — набросился он на французов.
Те обступили его с извинениями, но он уже отвлекся на что-то другое и присел на корточки, разглядывая тот угол полотна, где Тициан изобразил себя с сыном на ex-voto.
— Что за ерунда! — с удивлением произнес он, тщательно осмотрев раму в том месте, которым ему был нанесен удар.
Мариетта заинтересованно склонилась к краю картины и в свою очередь ощупала раму. Затем, проведя рукой по обратной стороне холста, озадаченно проговорила:
— Взгляни, как будто бы подложен еще один слой холста? Пока Пальма изучал холст, Мариетта огляделась, словно
ища чего-то. Увидев клещи, она взяла их и решительно принялась отдирать холст от рамы. И вскоре убедилась, что была права: в этом месте холст был двойным. Мало того, на глазах у присутствующих она извлекла из этого своеобразного тайника пергамент. Он был заложен между двумя слоями холста, как раз в том месте, где на картине было изображение ex-voto Be-челлио: отца и сына. Она развернула его. Виргилий, Пьер и Пальма сгрудились за ее спиной, стараясь прочесть то, что там было написано. Разбирая вполголоса написанное по-латыни, они не заметили, как две тени бесшумно скользнули в дверь мастерской и вооружились поднятыми с полу толстыми, как поленья, деревянными брусками.
ПИСЬМО НИКОЛЯ ФЛАМЕЛЯ
Слава Всевышнему, поднимающему из тьмы раба своего. О Всемогущий и Милосердый, ты в своей неизреченной благости снизошел до того, чтобы открыть мне, недостойному, все сокровища поднебесного мира. Так приоткрой мне за пределами земного существования все сокровища небесные и позволь увидеть твой предивный лик.
Я, Николя Фламель, писец, житель Парижа, в год тысяча триста девяносто девятый пишу эти строки. После меня не останется философских трактатов с сокровенным знанием. Однако ко мне в руки за два флорина попала древняя книга, писанная не на бумаге или пергаменте, как прочие, а на коре. Крышкой ей служила тонкая медь с выбитыми на ней буквами и престранными фигурками. И было в ней три раза по семь листов. На первом заглавными позолочеными буквами большого размера было начертано: АВРААМ ИУДЕЙ, КНЯЗЬ, ЛЕВИТСКИЙ ПРОПОВЕДНИК, АСТРОЛОГ И ФИЛОСОФ. Все остальные обучали тому, как добыть философский камень. Это стало причиной того, что в течение долгих двадцати одного года я поставил множество опытов, но не на крови, что почитаю низким и дурным. Вплоть до того дня, когда впервые получил из меркурия чистое серебро. Это случилось в семнадцатый день января, в понедельник, около пополудни, в год от Р.Х. 1382. В двадцать пятый день апреля того же года к пяти часам вечера благодаря трансмутации я получил столько же чистого золота.
Того же, чему учил последний из три раза по семь листов, мне уж не выполнить, потому как жизненный срок мой близится к концу. Пусть же Всемогущий сделает так, чтобы я смог узреть Его величественный лик, что является неописуемым блаженством, восторг от которого никогда еще не наполнял сердце ни одного смертного. Но тот, кто окажется в должный час в должном месте, сможет не только до конца свершить Великое Деяние. Он будет держать в руках Изумрудную скрижаль и осуществит, если окажется достойным адептом, последнюю трансмутацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46