Пришло время решать, что делать дальше.
— Я останусь с покойным, — предложил священник. — Вы можете идти домой. Правда, я ума не приложу, к кому обратиться с просьбой известить его сыновей: Помпонио и Горацио. Может, вы согласились бы…
— Охотно, — поспешил ответить Виргилий.
Ему вдруг пришло в голову, что можно воспользоваться знакомством с сыновьями, чтобы расспросить их о полотнах отца, и в частности — тех, на которых представлены сцены убийств.
— Где нам найти их?
— Вспомни, перед своей кончиной маэстро сказал нам, что Горацио отправлен в лазарет.
— А его брат, избравший церковную стезю, укрылся в одном из монастырей, — добавил Доменего Томазини. — Я объясню вам, как туда добраться. Можете сослаться на меня. Но предупреждаю: Помпонио Вечеллио никогда не казался мне самым милым человеком на свете. Вялый, трусливый, ленивый. Бог свидетель, я не люблю плохо отзываться о ближних, но он частенько ставил отца в затруднительное положение. Да и служение Церкви он избрал не по призванию. Однако все это не причина, чтобы не поставить его в известность о скорбном событии.
Рассказывая о старшем из сыновей Тициана, священник носком туфли чертил на земле план, как добраться до монастыря. После чего попрощался с молодыми людьми и встал у изголовья усопшего.
Первая часть поручения заняла немного времени и была не так тяжела, как представлялось вначале. Появившись у монастыря, они просто-напросто получили от ворот поворот. Вооруженный охранник заявил им, что на вход в монастырь наложен полный запрет, дабы туда не проникла зараза. То, что они явились от имени отца Томазини, никак не повлияло на свирепое поведение цербера.
— Да явись вы от имени самого патриарха Венеции, я все равно не впущу вас, ибо таков приказ настоятеля! — рявкнул охранник, потрясая оружием.
Стоило огромного труда уговорить привратника отнести Помпонио Вечеллио записку, в коей он извещался о смерти отца. Тот и так и сяк вертел в руках незапечатанный клочок бумаги, на котором Виргилий нацарапал несколько слов. В конце концов он удалился, унося с собой послание. Вернулся же он с устным ответом: Помпонио подтверждает получение горькой вести, но не знает, сможет ли завтра присутствовать на отпевании. Все происходящее и сам ответ повергли Виргилия в совершенное изумление, ведь сам он так тяжело пережил в свое время смерть родителя. Он поднял на Пьера полный непонимания взгляд, но тот также был не способен объяснить подобное бесчувствие.
— Дон Доменего назвал его трусливым. Чума заставила его просто наложить в штаны со страху! — пробурчал Пьер.
Он обнял приятеля за плечи, и они медленно двинулись прочь.
Теперь предстояло наведаться в лазарет, где, возможно, умирал Горацио.
— Только бы застать его в живых, — глухо проговорил Виргилий.
Чезаре разъяснил им, какая система введена в Светлейшей: один из лазаретов — Новый — был предназначен для карантина, другой — Старый — для больных. До повального мора на острове Нового лазарета происходила разгрузка торговых судов. Помимо нескольких небольших зданий, там были воздвигнуты церковь, освященная в честь святого Варфоломея, и нечто вроде огромной замковой постройки под названием Тезон-Гранде, более двух тысяч квадратных метров, служащей складом. Вокруг раскинулись виноградники, опоясанные, в свою очередь, невысокой оградой. Отсюда и название местности: Виноградная Стена. По мере разрастания черной смерти Виноградная Стена была превращена в место карантина. Под него было отведено с сотню комнат, где располагались более тысячи душ. Но с наплывом потенциально больных лагерь расширился. Вокруг острова стояло более трех тысяч лодок, на которых дожидались места с десяток тысяч человек. Этот плавучий город, с каждым днем разраставшийся за счет вновь прибывавших — что ни день, то до двадцати новых посудин появлялось в окрестностях острова, — был словно некое видение. Случалось, что отсюда выходили, но лишь затем, чтобы переправиться ближе к Лидо. Тех, кто умирал, погребали на одном из двух кладбищ — христианском и мусульманском — на острове Святого Эразма. Тот, кто ослушивался закона изоляции, подлежал повешению. Летом 1576 года ничто, казалось, не было способно остановить постоянный рост населения острова, где был устроен карантин. Под августовским солнцем он жужжал подобно муравейнику, особенно когда приплывали суда с продовольствием или же когда его обитатели начинали хором распевать духовные гимны. В лунном свете все это выглядело еще более нереальным и фантастическим. Ночью на Виноградной Стене царила полнейшая тишина, хотя там и находились восемь или десять тысяч душ. Только денно и нощно потрескивали костры из можжевельника, от которых веяло невыразимой печалью.
Но здесь Горацио Вечеллио не было. Как и всякий несчастный, подыхающий от чумы, он попал на остров неподалеку от Лидо, где располагался Старый лазарет.
— Одни вы туда не попадете, — заявил дядя Чезаре, когда друзья попросили у него совета. — Даже в Новом лазарете запрещено переступать границу тому, кто не имеет привычки обращаться с больными.
Как и накануне, они собрались за столом за бутылкой вина, в которое обмакивали венецианские сладости в форме буквы S. Компанию им составил кот, урчащий на коленях то у одного, то у другого.
— Я нередко навещаю больных в Старом лазарете. Поеду с вами, — решил Чезаре.
Ни на шаг не отставая от венецианца, Пьер и Виргилий очутились на берегу Каннареджо, неподалеку от места, где совсем недавно высадились.
— Ребенком я обожал эти места, — начал дядя. — Мы резвились здесь детворой. Вокруг нас кипела жизнь. В небольших доках чинили гондолы, кто-то тренировался в стрельбе из арбалетов, мясники разделывали в лавках туши, здесь же обрабатывался мрамор, да чем тут только не занимались. Мы, дети, тоже по-своему оживляли берега Каннареджо: играли в мяч, плескались в мутной воде. А ныне берега пустынны, все как вымерло. Проклятая чума!
Он направился к деревянному причалу, у которого было привязано несколько лодок.
— Это лодка моего кузена, хозяина книжной лавки.
Чезаре спрыгнул в нее и пригласил друзей последовать его примеру. Едва они успели разместиться, он взялся за весло и отчалил от берега.
До острова было добрых полчаса плавания. Предом воспользовался этим, чтобы поведать Пьеру и дяде загадочное признание художника перед смертью. Потом дядя и Пьер заговорили о чуме, ее симптомах, способах лечения, а Виргилий сосредоточился на том, что требовало прояснения. Он попытался вспомнить точные слова Тициана по поводу преступления, свидетелем которого тот стал. Перебрал вопросы, которые задаст Горацио, поразмышлял над тем, может ли незаконченная «Пьета» представлять собой своеобразное завещание. И наконец, попытался вообразить, на что будет походить поиск истины, если он его предпримет. Появилось ощущение бессмысленности подобного расследования в городе, охваченном страшнейшей из эпидемий. К чему преследовать убийцу, бог знает сколько лет назад расправившегося со своей несчастной жертвой, если в городе орудует более жестокий, лютый и беспощадный преступник? С этим неумолимым палачом он уже познакомился, когда видел женщину, пытавшуюся покончить с собой, чтобы положить конец боли, и присутствовал при агонии гениального художника.
Однако теперь ему предстояло узнать нечто еще более страшное. Смерть владычествовала в Старом лазарете как ни в каком другом месте. Настоящие горы человеческой плоти ожидали часа, когда их сожгут, зальют негашеной известью и погребут в общих могилах. Порой могильщикам, работавшим в своем ритме, под влиянием непомерности стоящих перед ними задач случалось забросить на темную груду трупов недвижное тело, в котором еще теплилась жизнь, и тогда из переплетения нагих серо-зеленых членов вдруг выпрастывалась чья-то рука, пальцы вскоре медленно разжимались и никли. Живым было ненамного лучше, чем мертвым. Для них на острове спешно была сколочена сотня убогих лож, на которых вповалку лежали до пяти человек. Могильщики то и дело сновали между ними, чтобы найти того, кто отошел в мир иной, и освободить от его тела соседей. Усталые, потерявшие всякую чувствительность, они не обращали внимания на вопли и стоны умирающих с кровоточащими ранами и гниющими конечностями. От лазарета исходил чудовищный смрад: смесь запахов пота, мочи, экскрементов, рвоты и гноя. Рои мух кружили над всем этим дантовым адом. Ибо это был ад.
Когда они приблизились к острову, Виргилия охватил приступ тошноты.
— Если и ты выблюешь свои внутренности, тебя схватят! — пошутил Пьер.
Но никакая шутка не была способна разрядить трагичной атмосферы, царящей на острове.
— Но как же отыскать Горацио Вечеллио среди сотен умирающих? — забеспокоился Предом. — Зря мы за это взялись, не стоило нам сюда наведываться. Мы словно попали в какой-то кошмарный сон. Лучше поскорее выбраться отсюда.
Его желудок жгло, в глотке стоял комок, глаза покалывало. Он был готов или заплакать, или закричать. Видя, что творится с племянником, дядя похлопал его по щекам и поднес к его ноздрям пакетик с ароматической травой.
— А ну вдохни, — приказал он. И, обращаясь к двум друзьям, добавил: — Только не сходите на берег. Я пойду поспрашиваю у санитаров. Может, они знают, где искать сына Тициана. Если же нет, обещаю, мы здесь долго не задержимся.
Он тяжело спрыгнул на гальку и решительным шагом удалился.
Чуть погодя он появился вновь, поддерживая полуголого человека, передвигающегося с большим трудом. Лицо его странным образом напоминало лицо Тициана, от чего становилось как-то не по себе. Крупный нос, огромный, чуть выпуклый лоб, изогнутая линия нижней губы, глубоко посаженные глаза, пронзительный взгляд. Та же борода, те же усы, с той лишь разницей, что у Горацио они были темные и густые, тогда как у его отца — седые и редкие. Он скорее упал, чем сел на берегу, у воды. Виргилий и Пьер сошли с лодки.
— Спасибо, — слабым голосом проговорил Горацио. — Спасибо, что приехали сюда сообщить мне о смерти отца. Слез у меня уже нет, но мое сердце, поверьте, переполнено болью. Отец был для меня больше чем родитель, это был учитель, обучивший меня искусству художника, требовательный к себе мастер, словом, образец, до которого я не дорос. Его талант заслуживал большего жизненного срока, чем ему было отпущено, ну хотя бы еще один год. Отец постоянно твердил, что доживет до ста. Как бы мне хотелось, чтобы он сдержал слово.
Горацио прикрыл веки, лицо его исказилось от боли. Он взялся рукой за бок, открыл глаза и почти с улыбкой взглянул на Пьера с Виргилием. Этот взгляд, полный спокойствия и уверенности, убедил Виргилия завести с ним разговор на интересующую его тему.
— Незадолго до смерти ваш отец вспоминал… о преступлении.
Глаза Горацио заволокло — видимо, лихоманка вновь взялась за него, — он покачнулся. Чезаре устремился к нему, чтобы не дать ему упасть.
— Он говорил об убийстве, которому был свидетелем, — продолжал Виргилий. — Рассказывал ли он вам об этом?
Из бледного лицо Горацио превратилось в мертвенное, но, преодолевая крайнюю слабость, он ответил:
— Вроде нет, не помню.
— Так я и думал. Из его исповеди было ясно, что он никогда ни с кем этим не делился. Однако, по его словам, он изобразил это на полотне.
— На полотне? — растерянно повторил сын Тициана.
— Ну да. Есть ли среди его полотен такое, на котором изображено убийство?
— Вы имеете в виду двойной портрет убийцы и его жертвы?
Казалось, Горацио пытается преодолеть физическое страдание, чтобы сосредоточиться и вспомнить.
— Мой отец был, без всяких сомнений, величайшим портретистом своего времени. В Венеции нет ни одного родовитого семейства, которое не сделало бы ему заказ. В Европе нет, пожалуй, ни одного великого человека, чей портрет он не написал бы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Я останусь с покойным, — предложил священник. — Вы можете идти домой. Правда, я ума не приложу, к кому обратиться с просьбой известить его сыновей: Помпонио и Горацио. Может, вы согласились бы…
— Охотно, — поспешил ответить Виргилий.
Ему вдруг пришло в голову, что можно воспользоваться знакомством с сыновьями, чтобы расспросить их о полотнах отца, и в частности — тех, на которых представлены сцены убийств.
— Где нам найти их?
— Вспомни, перед своей кончиной маэстро сказал нам, что Горацио отправлен в лазарет.
— А его брат, избравший церковную стезю, укрылся в одном из монастырей, — добавил Доменего Томазини. — Я объясню вам, как туда добраться. Можете сослаться на меня. Но предупреждаю: Помпонио Вечеллио никогда не казался мне самым милым человеком на свете. Вялый, трусливый, ленивый. Бог свидетель, я не люблю плохо отзываться о ближних, но он частенько ставил отца в затруднительное положение. Да и служение Церкви он избрал не по призванию. Однако все это не причина, чтобы не поставить его в известность о скорбном событии.
Рассказывая о старшем из сыновей Тициана, священник носком туфли чертил на земле план, как добраться до монастыря. После чего попрощался с молодыми людьми и встал у изголовья усопшего.
Первая часть поручения заняла немного времени и была не так тяжела, как представлялось вначале. Появившись у монастыря, они просто-напросто получили от ворот поворот. Вооруженный охранник заявил им, что на вход в монастырь наложен полный запрет, дабы туда не проникла зараза. То, что они явились от имени отца Томазини, никак не повлияло на свирепое поведение цербера.
— Да явись вы от имени самого патриарха Венеции, я все равно не впущу вас, ибо таков приказ настоятеля! — рявкнул охранник, потрясая оружием.
Стоило огромного труда уговорить привратника отнести Помпонио Вечеллио записку, в коей он извещался о смерти отца. Тот и так и сяк вертел в руках незапечатанный клочок бумаги, на котором Виргилий нацарапал несколько слов. В конце концов он удалился, унося с собой послание. Вернулся же он с устным ответом: Помпонио подтверждает получение горькой вести, но не знает, сможет ли завтра присутствовать на отпевании. Все происходящее и сам ответ повергли Виргилия в совершенное изумление, ведь сам он так тяжело пережил в свое время смерть родителя. Он поднял на Пьера полный непонимания взгляд, но тот также был не способен объяснить подобное бесчувствие.
— Дон Доменего назвал его трусливым. Чума заставила его просто наложить в штаны со страху! — пробурчал Пьер.
Он обнял приятеля за плечи, и они медленно двинулись прочь.
Теперь предстояло наведаться в лазарет, где, возможно, умирал Горацио.
— Только бы застать его в живых, — глухо проговорил Виргилий.
Чезаре разъяснил им, какая система введена в Светлейшей: один из лазаретов — Новый — был предназначен для карантина, другой — Старый — для больных. До повального мора на острове Нового лазарета происходила разгрузка торговых судов. Помимо нескольких небольших зданий, там были воздвигнуты церковь, освященная в честь святого Варфоломея, и нечто вроде огромной замковой постройки под названием Тезон-Гранде, более двух тысяч квадратных метров, служащей складом. Вокруг раскинулись виноградники, опоясанные, в свою очередь, невысокой оградой. Отсюда и название местности: Виноградная Стена. По мере разрастания черной смерти Виноградная Стена была превращена в место карантина. Под него было отведено с сотню комнат, где располагались более тысячи душ. Но с наплывом потенциально больных лагерь расширился. Вокруг острова стояло более трех тысяч лодок, на которых дожидались места с десяток тысяч человек. Этот плавучий город, с каждым днем разраставшийся за счет вновь прибывавших — что ни день, то до двадцати новых посудин появлялось в окрестностях острова, — был словно некое видение. Случалось, что отсюда выходили, но лишь затем, чтобы переправиться ближе к Лидо. Тех, кто умирал, погребали на одном из двух кладбищ — христианском и мусульманском — на острове Святого Эразма. Тот, кто ослушивался закона изоляции, подлежал повешению. Летом 1576 года ничто, казалось, не было способно остановить постоянный рост населения острова, где был устроен карантин. Под августовским солнцем он жужжал подобно муравейнику, особенно когда приплывали суда с продовольствием или же когда его обитатели начинали хором распевать духовные гимны. В лунном свете все это выглядело еще более нереальным и фантастическим. Ночью на Виноградной Стене царила полнейшая тишина, хотя там и находились восемь или десять тысяч душ. Только денно и нощно потрескивали костры из можжевельника, от которых веяло невыразимой печалью.
Но здесь Горацио Вечеллио не было. Как и всякий несчастный, подыхающий от чумы, он попал на остров неподалеку от Лидо, где располагался Старый лазарет.
— Одни вы туда не попадете, — заявил дядя Чезаре, когда друзья попросили у него совета. — Даже в Новом лазарете запрещено переступать границу тому, кто не имеет привычки обращаться с больными.
Как и накануне, они собрались за столом за бутылкой вина, в которое обмакивали венецианские сладости в форме буквы S. Компанию им составил кот, урчащий на коленях то у одного, то у другого.
— Я нередко навещаю больных в Старом лазарете. Поеду с вами, — решил Чезаре.
Ни на шаг не отставая от венецианца, Пьер и Виргилий очутились на берегу Каннареджо, неподалеку от места, где совсем недавно высадились.
— Ребенком я обожал эти места, — начал дядя. — Мы резвились здесь детворой. Вокруг нас кипела жизнь. В небольших доках чинили гондолы, кто-то тренировался в стрельбе из арбалетов, мясники разделывали в лавках туши, здесь же обрабатывался мрамор, да чем тут только не занимались. Мы, дети, тоже по-своему оживляли берега Каннареджо: играли в мяч, плескались в мутной воде. А ныне берега пустынны, все как вымерло. Проклятая чума!
Он направился к деревянному причалу, у которого было привязано несколько лодок.
— Это лодка моего кузена, хозяина книжной лавки.
Чезаре спрыгнул в нее и пригласил друзей последовать его примеру. Едва они успели разместиться, он взялся за весло и отчалил от берега.
До острова было добрых полчаса плавания. Предом воспользовался этим, чтобы поведать Пьеру и дяде загадочное признание художника перед смертью. Потом дядя и Пьер заговорили о чуме, ее симптомах, способах лечения, а Виргилий сосредоточился на том, что требовало прояснения. Он попытался вспомнить точные слова Тициана по поводу преступления, свидетелем которого тот стал. Перебрал вопросы, которые задаст Горацио, поразмышлял над тем, может ли незаконченная «Пьета» представлять собой своеобразное завещание. И наконец, попытался вообразить, на что будет походить поиск истины, если он его предпримет. Появилось ощущение бессмысленности подобного расследования в городе, охваченном страшнейшей из эпидемий. К чему преследовать убийцу, бог знает сколько лет назад расправившегося со своей несчастной жертвой, если в городе орудует более жестокий, лютый и беспощадный преступник? С этим неумолимым палачом он уже познакомился, когда видел женщину, пытавшуюся покончить с собой, чтобы положить конец боли, и присутствовал при агонии гениального художника.
Однако теперь ему предстояло узнать нечто еще более страшное. Смерть владычествовала в Старом лазарете как ни в каком другом месте. Настоящие горы человеческой плоти ожидали часа, когда их сожгут, зальют негашеной известью и погребут в общих могилах. Порой могильщикам, работавшим в своем ритме, под влиянием непомерности стоящих перед ними задач случалось забросить на темную груду трупов недвижное тело, в котором еще теплилась жизнь, и тогда из переплетения нагих серо-зеленых членов вдруг выпрастывалась чья-то рука, пальцы вскоре медленно разжимались и никли. Живым было ненамного лучше, чем мертвым. Для них на острове спешно была сколочена сотня убогих лож, на которых вповалку лежали до пяти человек. Могильщики то и дело сновали между ними, чтобы найти того, кто отошел в мир иной, и освободить от его тела соседей. Усталые, потерявшие всякую чувствительность, они не обращали внимания на вопли и стоны умирающих с кровоточащими ранами и гниющими конечностями. От лазарета исходил чудовищный смрад: смесь запахов пота, мочи, экскрементов, рвоты и гноя. Рои мух кружили над всем этим дантовым адом. Ибо это был ад.
Когда они приблизились к острову, Виргилия охватил приступ тошноты.
— Если и ты выблюешь свои внутренности, тебя схватят! — пошутил Пьер.
Но никакая шутка не была способна разрядить трагичной атмосферы, царящей на острове.
— Но как же отыскать Горацио Вечеллио среди сотен умирающих? — забеспокоился Предом. — Зря мы за это взялись, не стоило нам сюда наведываться. Мы словно попали в какой-то кошмарный сон. Лучше поскорее выбраться отсюда.
Его желудок жгло, в глотке стоял комок, глаза покалывало. Он был готов или заплакать, или закричать. Видя, что творится с племянником, дядя похлопал его по щекам и поднес к его ноздрям пакетик с ароматической травой.
— А ну вдохни, — приказал он. И, обращаясь к двум друзьям, добавил: — Только не сходите на берег. Я пойду поспрашиваю у санитаров. Может, они знают, где искать сына Тициана. Если же нет, обещаю, мы здесь долго не задержимся.
Он тяжело спрыгнул на гальку и решительным шагом удалился.
Чуть погодя он появился вновь, поддерживая полуголого человека, передвигающегося с большим трудом. Лицо его странным образом напоминало лицо Тициана, от чего становилось как-то не по себе. Крупный нос, огромный, чуть выпуклый лоб, изогнутая линия нижней губы, глубоко посаженные глаза, пронзительный взгляд. Та же борода, те же усы, с той лишь разницей, что у Горацио они были темные и густые, тогда как у его отца — седые и редкие. Он скорее упал, чем сел на берегу, у воды. Виргилий и Пьер сошли с лодки.
— Спасибо, — слабым голосом проговорил Горацио. — Спасибо, что приехали сюда сообщить мне о смерти отца. Слез у меня уже нет, но мое сердце, поверьте, переполнено болью. Отец был для меня больше чем родитель, это был учитель, обучивший меня искусству художника, требовательный к себе мастер, словом, образец, до которого я не дорос. Его талант заслуживал большего жизненного срока, чем ему было отпущено, ну хотя бы еще один год. Отец постоянно твердил, что доживет до ста. Как бы мне хотелось, чтобы он сдержал слово.
Горацио прикрыл веки, лицо его исказилось от боли. Он взялся рукой за бок, открыл глаза и почти с улыбкой взглянул на Пьера с Виргилием. Этот взгляд, полный спокойствия и уверенности, убедил Виргилия завести с ним разговор на интересующую его тему.
— Незадолго до смерти ваш отец вспоминал… о преступлении.
Глаза Горацио заволокло — видимо, лихоманка вновь взялась за него, — он покачнулся. Чезаре устремился к нему, чтобы не дать ему упасть.
— Он говорил об убийстве, которому был свидетелем, — продолжал Виргилий. — Рассказывал ли он вам об этом?
Из бледного лицо Горацио превратилось в мертвенное, но, преодолевая крайнюю слабость, он ответил:
— Вроде нет, не помню.
— Так я и думал. Из его исповеди было ясно, что он никогда ни с кем этим не делился. Однако, по его словам, он изобразил это на полотне.
— На полотне? — растерянно повторил сын Тициана.
— Ну да. Есть ли среди его полотен такое, на котором изображено убийство?
— Вы имеете в виду двойной портрет убийцы и его жертвы?
Казалось, Горацио пытается преодолеть физическое страдание, чтобы сосредоточиться и вспомнить.
— Мой отец был, без всяких сомнений, величайшим портретистом своего времени. В Венеции нет ни одного родовитого семейства, которое не сделало бы ему заказ. В Европе нет, пожалуй, ни одного великого человека, чей портрет он не написал бы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46