Я желаю помочь достойному. Я поручил одному паломнику, отправляющемуся в Святую землю, заложить в тайники пять камней, без которых невозможно то, о чем я реку выше. Ныне он отбыл в Венецию.
Глава 14
Виргилий очнулся от острой боли в затылке. Открыл глаза: над ним витал ангел-светоносец. Ощупал голову: запекшаяся кровь. Снова закрыл глаза, пытаясь упорядочить мысли, хаотически носившиеся в мозгу. На поверхность всплыли обрывки воспоминаний: перемещение «Пьеты», письмо Фламеля, спрятанное в холсте, следующие из него головокружительные открытия, а потом сразу ангел с факелом в руках. Стало ясно: он получил сильнейший удар по голове. Он медленно поднялся на ноги, каждое движение причиняло боль. Рядом на пыльном полу мастерской были распростерты недвижные тела Пьера и Пальмы. А также Мариетты. Боль пронзила его, он поспешил к подруге и склонился над ней. Она дышала. Он испустил вздох облегчения, проверил, бьется ли пульс у Пьера и Пальмы, и метнулся во двор за единственным известным ему способом приводить людей в чувство — холодной водой. Подняв полное ведро воды из колодца, он вернулся в мастерскую. Нескольких капель хватило, чтобы его подруга в свою очередь открыла глаза и, увидев над своей головой нечто напоминающее ангела с мокрыми руками, улыбнулась. Возвращение к жизни мужчин было менее грациозным: они стонали, охали, чертыхались, но отнюдь не улыбались.
Первым о письме алхимика вспомнил Пальма. Позабыв о синяках и шишках, все бросились на его поиски. Письмо исчезло. Вывод напрашивался сам собой: те, кто их оглушил, завладели ценнейшим документом. Сраженные, без сил все четверо повалились на пол и долгое время лежа приходили в себя, не произнося ни звука. Смачивались в ведре, отжимались и прикладывались к ранам платки — производимые при этом звуки были единственными, раздававшимися в мастерской. Первым нарушил мрачное оцепенение Пальма:
— Любопытно все же, кто такой этот Николя Фламель, из-за которого я получил дубинкой по затылку!
Французы, к которым по преимуществу был обращен его вопрос, с сомнением скривились. Да и то верно: что им, собственно говоря, было известно об алхимике? Совсем немногое: что он жил в Париже и был писцом, что взял за себя некую Пернель, на двадцать лет моложе, что однажды стал владельцем загадочного манускрипта, о чем поведал в своем послании, что в течение двадцати одного года пытался, правда безуспешно, завершить Великое Деяние, что, наконец, получил золото и сделался несказанно богат, что стал жертвовать Церкви, строить больницы и богадельни, создавать фонды помощи неимущим, что заказал роспись на кладбище Невинноубиенных, что скончался в 1418 году в возрасте девяноста лет. И что с тех пор многим привелось повстречаться с ним и с его супругой…
Рассказ заставил итальянцев — Мариетту и Пальму — призадуматься. Подобно тому как поворотом ключа заводятся остановившиеся часы, перечисление фактов из жизни самого прославленного алхимика помогло Виргилию воспрять духом. Молодость, питаемая наивными мечтаниями, упрямством и легко восстанавливаемой энергией, одержала верх над унынием.
Виргилий встал, отряхнулся, подошел к столу и подвинул к себе чернильницу и лист бумаги.
— Если бы у нас стащили документ, о содержании которого нам ничего не известно, вот это было бы непоправимо. Но ведь мы успели прочесть это письмо, будь оно неладно! Причем каждый из нас! Значит, каждый удержал в памяти хоть малую его толику. Соединив наши общие воспоминания, мы сможем восстановить главное. Разве не так?
Отклик Пьера и Пальмы напоминал скорее неуверенный протест. И только Мариетта самым решительным образом поддержала своего друга. То, что не удалось Виргилию, действовавшему силой убеждения, удалось Мариетте с ее ямочкой на подбородке. В конце концов над чистым листом бумаги склонилось четыре лба.
— Фламель пишет, что все должно начаться в определенный день определенного года. Насколько я помню, указания на этот счет были не совсем ясны.
— Не ясны, это верно. А кроме того, речь шла о дьяволе! «В год, когда наше тысячелетие достигнет более-менее обиталища Сатаны».
— Там было «менее-более»…
— Как ты говоришь?
— «…достигнет менее-более», а не «более-менее обиталища Сатаны». Я запомнил, потому что подумал: не ошибка ли?
— Я не думаю, что в этом письме алхимик позволил себе хоть что-то обронить случайно, наугад или ошибочно. «Менее-более», «более-менее»… Пока мы не разгадаем, что это за год дьявола, мы не поймем разницы.
— «Наше тысячелетие»: у нас с Фламелем оно одно, и началось оно в 1001 году, а продолжится до 2001 года. Остается лишь угадать год в этом интервале!
— Я бы легко представил дьявола поселившимся в 666 году.
— То есть 1666!
— Что значит «менее-более» 1666?
— Если бы было «более-менее» 1666, это означало бы 1665 или 1667, но «менее-более»…
— А если это «менее-более», иными словами «приблизительно», касается не единиц, а десятков и сотен?
— А если бы ты выражался яснее?
— Возьмем первую шестерку из даты 1666. «Менее» шести — пять. А теперь вторую шестерку. «Более» шести — семь. У нас выходит тысяча пятьсот семьдесят какой-то, но поскольку больше никаких указаний нет, последняя шестерка остается шестеркой.
— И получается 1576!
Произнесенная вслух дата словно повисла в воздухе, никуда не исчезнув, как будто сила земного притяжения вдруг возросла и не отпустила ее. У кого-то хватило духу выдохнуть то, что было ясно и без слов:
— 1576-й — это как раз тот год, который идет сейчас!
Вино было разлито по чаркам и жадно выпито пересохшими глотками. Оно расковало воображение, придало сил. Восстановление текста и его расшифровка пошли живее.
— Там есть уточнение: 1576, «на солнцестояние».
— Но которое из двух: летнее или зимнее?
— Насколько я помню, «солнцестояние десятого месяца».
— Но ведь это лишено смысла! Солнцестояние июньское — в шестом месяце, а декабрьское — в двенадцатом!
— А вот и нет!
— Как это?
— А так! Если Изумрудная скрижаль должна возникнуть в Венеции, то и ориентироваться нужно на венецианский календарь. А год у нас начинается 1 марта. Так что зимнее солнцестояние приходится на десятый месяц!
— Из этого следует, что погоня за философским камнем должна начаться 22 декабря 1756 года, точнее — через сто десять дней.
Так слово за словом Предом с друзьями восстановили загадочное послание Николя Фламеля. За окнами было темно, когда Виргилий закупорил склянку с чернилами. Но обмен мыслями продолжался, а гипотезы и планы на будущее были в самом разгаре.
Двумя часами позже они покинули мастерскую. Луна отражалась в водах лагуны, омывающей Каннареджо, словно в зеркале Мурано. Напоследок четверка друзей решила подытожить все, чем располагала относительно смерти египтянки.
Итак, в Светлейшей в XVI веке живет и творит Тициан Вечеллио, гениальный и знаменитый художник, один из богатейших людей своего времени, владеющий всем, чего только может желать смертный. И вот он проникает в мир алхимии. Как узнать, не преждевременная ли кончина его наставника Джорджоне, унесшая того на заре блистательной карьеры, заставила Тициана задуматься о наиглавнейшей из истин: он человек, а значит, век его не беспределен. И все, чем он владеет — талант, делающий персонажей его полотен живыми, репутация у самых влиятельных людей Европы, состояние, на которое до него могли рассчитывать немногие художники, — ничто без самой жизни. Лишь философский камень и эликсир жизни способны обеспечить бессмертие. Это становится его навязчивой идеей. Бири-Гранде отныне не только мастерская художника, но и лаборатория алхимика. Печь служит ему не только для варки лаков, но и для получения философского камня. В тиглях перетираются пигменты и преодолевается «сухой путь», ведущий к Великому Деянию. Возможно, он преуспел и на этом новом для него поприще… Возможно, полученные результаты позволили ему стареть не дряхлея… Наступает день — ему уже под восемьдесят, — когда он решает, что следует приобщить к своей деятельности духовных наследников, как и положено в алхимии. Он собирает вокруг себя и своего сына Горацио кружок адептов, соблюдая извечные законы герметизма: ими должны стать представители трех великих монотеистических религий и представители трех континентов старого света. Ими становятся: Бонфили (христианин), Рибейра (иудаист), Мустафа (магометанин), Олимпия (уроженка Зары в Европе), Лионелло (уроженец Патары в Азии) и Атика (уроженка Александрии в Египте). Весьма причудливое сборище! Но как еще объяснить, что Зорзи Бонфили переносит присутствие Кары Мустафы, родного брата того, кто замучил его отца? Как иначе объяснить, почему выкрест Рибейра принимает приглашение той, что грозит ему инквизицией? Одному Богу известно, чем занималась эта разношерстная компания, собираясь вместе. Ну, может быть, еще Люциферу. В конце концов, ведь именно с его лба свалилась Изумрудная скрижаль.
Наступает 1574 год. Король Генрих III, следуя из Польши во Францию через Венецию, тайком навещает Атаку. Они обговаривают детали галло-оттоманского альянса, чьи интересы противоречат интересам Республики Льва. В знак признательности он преподносит куртизанке болонку и старинный манускрипт. Сам монарх не воспринимает всерьез все эти черные премудрости. Он собирался подарить его матери, Екатерине Медичи, но передумал и преподнес шпионке Атике. Речь в нем идет о получении философского камня: она как раз увлекается алхимией. Там говорится об иероглифических фигурах: она родилась в Египте. Там упоминается Венеция: она как раз живет в этом городе. Лучшего подарка не придумать. Ему и в голову не приходит, что какая-то замшелая рукопись, на его взгляд не представляющая никакой ценности, сыграет в судьбе куртизанки роковую роль. Двадцать седьмого июля король покидает Венецию со всеми ее чудесами.
Неделю спустя Атика решает открыть членам кружка малую часть — пока только ее — невероятных указаний, содержащихся в послании. Она просит карлика семь раз скопировать рисунки, иллюстрирующие загадки Фламеля. Седьмого августа в ночь она отпускает слуг. Видимо, только Эбено воспользовался своим свободным вечером. Фаустино, сраженный болезнью, тайком остается дома, проведя ночь на соломенном тюфяке. Являются гости: Олимпия, кадорец с сыном, Лионелло с Зорзи, Кара Мустафа и Жоао эль Рибейра. Египтянка возвещает им о необычном документе, попавшем ей в руки, и в доказательство раздает рисунки. Предположительно, на этом же вечере Атика тайно передает сам документ тому, кто приобщил ее к алхимии, — Тициану. Колокол Сан-Тровазо бьет одиннадцать раз. Гости расходятся. Среди них маэстро со своим сыном либо без оного добирается до Бири-Гранде, где запрятывает ценный документ в тайник. Его ассистент Пальма-младший, направляясь на галантное свидание, видит маэстро у окна.
В то же время Фаустино со своей мансарды слышит, как в дверь дома Атики вновь кто-то стучится. Отпустив слуг, она сама открывает тому или той, кто станет ее убийцей. Но почему она не настороже? Разве ей нечего опасаться? Не нужно бояться «часа льва»? Все ее гости имеют отношение к царю зверей и потому подпадают под подозрение: Лионелло — из-за своего имени, Олимпия — знака зодиака, под которым родилась, Фаустино — из-за своего волкодава по имени Лев, Жоао — своего настоящего имени, Эбено — болтающегося на шее украшения: львиной головы из слоновой кости, Зорзи — из-за места жительства, Мустафа — торгового знака. По мнению Пальмы, знаком льва отмечено и полотно маэстро 1570 года, на котором в качестве аллегории времени он изобразил себя (прошлое), своего сына (настоящее) и своего юного племянника (будущее), придав каждому определенное животное: себе — волка, Марко — пса, а Горацио — льва.
Как бы там ни было, убийца, воспользовавшись эффектом неожиданности, привязывает несчастную к постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Глава 14
Виргилий очнулся от острой боли в затылке. Открыл глаза: над ним витал ангел-светоносец. Ощупал голову: запекшаяся кровь. Снова закрыл глаза, пытаясь упорядочить мысли, хаотически носившиеся в мозгу. На поверхность всплыли обрывки воспоминаний: перемещение «Пьеты», письмо Фламеля, спрятанное в холсте, следующие из него головокружительные открытия, а потом сразу ангел с факелом в руках. Стало ясно: он получил сильнейший удар по голове. Он медленно поднялся на ноги, каждое движение причиняло боль. Рядом на пыльном полу мастерской были распростерты недвижные тела Пьера и Пальмы. А также Мариетты. Боль пронзила его, он поспешил к подруге и склонился над ней. Она дышала. Он испустил вздох облегчения, проверил, бьется ли пульс у Пьера и Пальмы, и метнулся во двор за единственным известным ему способом приводить людей в чувство — холодной водой. Подняв полное ведро воды из колодца, он вернулся в мастерскую. Нескольких капель хватило, чтобы его подруга в свою очередь открыла глаза и, увидев над своей головой нечто напоминающее ангела с мокрыми руками, улыбнулась. Возвращение к жизни мужчин было менее грациозным: они стонали, охали, чертыхались, но отнюдь не улыбались.
Первым о письме алхимика вспомнил Пальма. Позабыв о синяках и шишках, все бросились на его поиски. Письмо исчезло. Вывод напрашивался сам собой: те, кто их оглушил, завладели ценнейшим документом. Сраженные, без сил все четверо повалились на пол и долгое время лежа приходили в себя, не произнося ни звука. Смачивались в ведре, отжимались и прикладывались к ранам платки — производимые при этом звуки были единственными, раздававшимися в мастерской. Первым нарушил мрачное оцепенение Пальма:
— Любопытно все же, кто такой этот Николя Фламель, из-за которого я получил дубинкой по затылку!
Французы, к которым по преимуществу был обращен его вопрос, с сомнением скривились. Да и то верно: что им, собственно говоря, было известно об алхимике? Совсем немногое: что он жил в Париже и был писцом, что взял за себя некую Пернель, на двадцать лет моложе, что однажды стал владельцем загадочного манускрипта, о чем поведал в своем послании, что в течение двадцати одного года пытался, правда безуспешно, завершить Великое Деяние, что, наконец, получил золото и сделался несказанно богат, что стал жертвовать Церкви, строить больницы и богадельни, создавать фонды помощи неимущим, что заказал роспись на кладбище Невинноубиенных, что скончался в 1418 году в возрасте девяноста лет. И что с тех пор многим привелось повстречаться с ним и с его супругой…
Рассказ заставил итальянцев — Мариетту и Пальму — призадуматься. Подобно тому как поворотом ключа заводятся остановившиеся часы, перечисление фактов из жизни самого прославленного алхимика помогло Виргилию воспрять духом. Молодость, питаемая наивными мечтаниями, упрямством и легко восстанавливаемой энергией, одержала верх над унынием.
Виргилий встал, отряхнулся, подошел к столу и подвинул к себе чернильницу и лист бумаги.
— Если бы у нас стащили документ, о содержании которого нам ничего не известно, вот это было бы непоправимо. Но ведь мы успели прочесть это письмо, будь оно неладно! Причем каждый из нас! Значит, каждый удержал в памяти хоть малую его толику. Соединив наши общие воспоминания, мы сможем восстановить главное. Разве не так?
Отклик Пьера и Пальмы напоминал скорее неуверенный протест. И только Мариетта самым решительным образом поддержала своего друга. То, что не удалось Виргилию, действовавшему силой убеждения, удалось Мариетте с ее ямочкой на подбородке. В конце концов над чистым листом бумаги склонилось четыре лба.
— Фламель пишет, что все должно начаться в определенный день определенного года. Насколько я помню, указания на этот счет были не совсем ясны.
— Не ясны, это верно. А кроме того, речь шла о дьяволе! «В год, когда наше тысячелетие достигнет более-менее обиталища Сатаны».
— Там было «менее-более»…
— Как ты говоришь?
— «…достигнет менее-более», а не «более-менее обиталища Сатаны». Я запомнил, потому что подумал: не ошибка ли?
— Я не думаю, что в этом письме алхимик позволил себе хоть что-то обронить случайно, наугад или ошибочно. «Менее-более», «более-менее»… Пока мы не разгадаем, что это за год дьявола, мы не поймем разницы.
— «Наше тысячелетие»: у нас с Фламелем оно одно, и началось оно в 1001 году, а продолжится до 2001 года. Остается лишь угадать год в этом интервале!
— Я бы легко представил дьявола поселившимся в 666 году.
— То есть 1666!
— Что значит «менее-более» 1666?
— Если бы было «более-менее» 1666, это означало бы 1665 или 1667, но «менее-более»…
— А если это «менее-более», иными словами «приблизительно», касается не единиц, а десятков и сотен?
— А если бы ты выражался яснее?
— Возьмем первую шестерку из даты 1666. «Менее» шести — пять. А теперь вторую шестерку. «Более» шести — семь. У нас выходит тысяча пятьсот семьдесят какой-то, но поскольку больше никаких указаний нет, последняя шестерка остается шестеркой.
— И получается 1576!
Произнесенная вслух дата словно повисла в воздухе, никуда не исчезнув, как будто сила земного притяжения вдруг возросла и не отпустила ее. У кого-то хватило духу выдохнуть то, что было ясно и без слов:
— 1576-й — это как раз тот год, который идет сейчас!
Вино было разлито по чаркам и жадно выпито пересохшими глотками. Оно расковало воображение, придало сил. Восстановление текста и его расшифровка пошли живее.
— Там есть уточнение: 1576, «на солнцестояние».
— Но которое из двух: летнее или зимнее?
— Насколько я помню, «солнцестояние десятого месяца».
— Но ведь это лишено смысла! Солнцестояние июньское — в шестом месяце, а декабрьское — в двенадцатом!
— А вот и нет!
— Как это?
— А так! Если Изумрудная скрижаль должна возникнуть в Венеции, то и ориентироваться нужно на венецианский календарь. А год у нас начинается 1 марта. Так что зимнее солнцестояние приходится на десятый месяц!
— Из этого следует, что погоня за философским камнем должна начаться 22 декабря 1756 года, точнее — через сто десять дней.
Так слово за словом Предом с друзьями восстановили загадочное послание Николя Фламеля. За окнами было темно, когда Виргилий закупорил склянку с чернилами. Но обмен мыслями продолжался, а гипотезы и планы на будущее были в самом разгаре.
Двумя часами позже они покинули мастерскую. Луна отражалась в водах лагуны, омывающей Каннареджо, словно в зеркале Мурано. Напоследок четверка друзей решила подытожить все, чем располагала относительно смерти египтянки.
Итак, в Светлейшей в XVI веке живет и творит Тициан Вечеллио, гениальный и знаменитый художник, один из богатейших людей своего времени, владеющий всем, чего только может желать смертный. И вот он проникает в мир алхимии. Как узнать, не преждевременная ли кончина его наставника Джорджоне, унесшая того на заре блистательной карьеры, заставила Тициана задуматься о наиглавнейшей из истин: он человек, а значит, век его не беспределен. И все, чем он владеет — талант, делающий персонажей его полотен живыми, репутация у самых влиятельных людей Европы, состояние, на которое до него могли рассчитывать немногие художники, — ничто без самой жизни. Лишь философский камень и эликсир жизни способны обеспечить бессмертие. Это становится его навязчивой идеей. Бири-Гранде отныне не только мастерская художника, но и лаборатория алхимика. Печь служит ему не только для варки лаков, но и для получения философского камня. В тиглях перетираются пигменты и преодолевается «сухой путь», ведущий к Великому Деянию. Возможно, он преуспел и на этом новом для него поприще… Возможно, полученные результаты позволили ему стареть не дряхлея… Наступает день — ему уже под восемьдесят, — когда он решает, что следует приобщить к своей деятельности духовных наследников, как и положено в алхимии. Он собирает вокруг себя и своего сына Горацио кружок адептов, соблюдая извечные законы герметизма: ими должны стать представители трех великих монотеистических религий и представители трех континентов старого света. Ими становятся: Бонфили (христианин), Рибейра (иудаист), Мустафа (магометанин), Олимпия (уроженка Зары в Европе), Лионелло (уроженец Патары в Азии) и Атика (уроженка Александрии в Египте). Весьма причудливое сборище! Но как еще объяснить, что Зорзи Бонфили переносит присутствие Кары Мустафы, родного брата того, кто замучил его отца? Как иначе объяснить, почему выкрест Рибейра принимает приглашение той, что грозит ему инквизицией? Одному Богу известно, чем занималась эта разношерстная компания, собираясь вместе. Ну, может быть, еще Люциферу. В конце концов, ведь именно с его лба свалилась Изумрудная скрижаль.
Наступает 1574 год. Король Генрих III, следуя из Польши во Францию через Венецию, тайком навещает Атаку. Они обговаривают детали галло-оттоманского альянса, чьи интересы противоречат интересам Республики Льва. В знак признательности он преподносит куртизанке болонку и старинный манускрипт. Сам монарх не воспринимает всерьез все эти черные премудрости. Он собирался подарить его матери, Екатерине Медичи, но передумал и преподнес шпионке Атике. Речь в нем идет о получении философского камня: она как раз увлекается алхимией. Там говорится об иероглифических фигурах: она родилась в Египте. Там упоминается Венеция: она как раз живет в этом городе. Лучшего подарка не придумать. Ему и в голову не приходит, что какая-то замшелая рукопись, на его взгляд не представляющая никакой ценности, сыграет в судьбе куртизанки роковую роль. Двадцать седьмого июля король покидает Венецию со всеми ее чудесами.
Неделю спустя Атика решает открыть членам кружка малую часть — пока только ее — невероятных указаний, содержащихся в послании. Она просит карлика семь раз скопировать рисунки, иллюстрирующие загадки Фламеля. Седьмого августа в ночь она отпускает слуг. Видимо, только Эбено воспользовался своим свободным вечером. Фаустино, сраженный болезнью, тайком остается дома, проведя ночь на соломенном тюфяке. Являются гости: Олимпия, кадорец с сыном, Лионелло с Зорзи, Кара Мустафа и Жоао эль Рибейра. Египтянка возвещает им о необычном документе, попавшем ей в руки, и в доказательство раздает рисунки. Предположительно, на этом же вечере Атика тайно передает сам документ тому, кто приобщил ее к алхимии, — Тициану. Колокол Сан-Тровазо бьет одиннадцать раз. Гости расходятся. Среди них маэстро со своим сыном либо без оного добирается до Бири-Гранде, где запрятывает ценный документ в тайник. Его ассистент Пальма-младший, направляясь на галантное свидание, видит маэстро у окна.
В то же время Фаустино со своей мансарды слышит, как в дверь дома Атики вновь кто-то стучится. Отпустив слуг, она сама открывает тому или той, кто станет ее убийцей. Но почему она не настороже? Разве ей нечего опасаться? Не нужно бояться «часа льва»? Все ее гости имеют отношение к царю зверей и потому подпадают под подозрение: Лионелло — из-за своего имени, Олимпия — знака зодиака, под которым родилась, Фаустино — из-за своего волкодава по имени Лев, Жоао — своего настоящего имени, Эбено — болтающегося на шее украшения: львиной головы из слоновой кости, Зорзи — из-за места жительства, Мустафа — торгового знака. По мнению Пальмы, знаком льва отмечено и полотно маэстро 1570 года, на котором в качестве аллегории времени он изобразил себя (прошлое), своего сына (настоящее) и своего юного племянника (будущее), придав каждому определенное животное: себе — волка, Марко — пса, а Горацио — льва.
Как бы там ни было, убийца, воспользовавшись эффектом неожиданности, привязывает несчастную к постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46