Вторая рука придерживала пристроенную на камне снайперскую винтовку, а глаза через редеющий туман пристально вглядывались в пока еще смутные очертания двухэтажного дома-башни, притулившегося на крутом горном склоне по ту сторону тихого фьорда.
Теперь уже скоро. Главное — чтобы напарник не подкачал, не начал свой фейерверк до того, как можно будет уже разглядеть лица… Таня навела фокус оптики. В прицеле плавали декоративная железная ограда, «мерседес», пристроившийся у самых воротец, ряд голубых сосенок на газоне, тянущемся вдоль фасада. Черная входная дверь под козырьком, подковообразные окна первого этажа, на втором — сплошное стекло, забранное в чуть заметные отсюда переплеты, темно-зеленые шторы, закрывающие вид внутрь. Широкий балкон, на нем — садовый столик со стульями.
Детали пока немного расплываются, слева от двери видно овальное углубление, а дверного молоточка пока не разглядеть, о наличии букв на бронзовой табличке можно только догадываться. Ну, еще чуть-чуть…
Интересно, а что бы подумали доктор Барроха, художник Роман Астрай, его пухлая супруга Винсента или другие завсегдатаи «Эскауди-клуба», увидев свою соседку по фешенебельному горному предместью Сан-Себастьяна, эксцентричную, суховатую в общении англичаночку в шелковых красных шароварах и с неизменной сигарой в зубах, нигде не показывающуюся без пожилого усатого слуги-соотечественника, здесь, на другом краю Европы, да еще в таком умопомрачительном виде? Черно-серый пятнистый камуфляж, в котором почти сливается со здоровенной каменюкой, сплошь поросшей лишайником, физиономия размалевана сажей, как у трубочиста, в руках — вполне серьезное и современное орудие убийства… Теннис, поло, уроки испанского, по вечерам канаста с дамами или покер с мужчинами, изредка — стаканчик легкого вина к традиционной баскской «пиль-пиль», которую непревзойденно готовит дон Хоакин, клубный шеф, а в начале одиннадцатого — безмолвного слугу под ручку и в уединенный домик, окруженный лимонными деревьями. Буэнос ночес, милостивые государыни и милостивые государи, завтра встретимся вновь! Такое вот размеренное, тихое, благопристойное существование, от которого ночами хотелось выть…
Фразу, которой Морвен закончил тот принципиальный разговор, Таня поначалу всерьез не приняла, более того, посчитала бессмысленной. Чтоб самой обратно запроситься — в шестерки к легавым, даже самым хитромудрым?! А хо-хо не хо-хо, как кто-то в какой-то книжке говорил? Тогда ей казалось, что главное — выйти из смертельного клинча, отторговать время, минимум свободы, а дальше как карта ляжет, мир большой… И внешне вроде все неплохо вытанцевалось: уютный домик с видом на Бискайский залив из мансардного окна, очень приличное денежное содержание (компенсация, надо полагать, за загубленный бизнес, с которого, кстати, и сами псы позорные поживились неплохо — как-никак, главные инвесторы, хоть и закулисные). Мадам рантье — не жизнь, а мечта идиота. И пригляд самый нехитрый — старый приятель Эрвин, по совместительству шофер и домашний мастер, и Флора, женушка его, по совместительству экономка. Modus operandi — вести себя смирно, номеров не откалывать и держать рот на замке. И все. Получив такие условия, Таня нисколько не сомневалась, что через месяц-другой, когда разберется в обстановке и притупит примерным поведением бдительность стражей, сбежит непременно — и организует себе самую блистательную «перемену участи».
Но что-то сломалось в ней, будто заклятие навели. Пробили энергетической стрелой. Сорок восемь Таниных мужских процентов, неукротимые и отважные, тщетно бились в невидимых цепях, которыми обвила их внутренняя женщина Морвена, а явленная миру женщина Таня — мисс Дарлин Теннисон — не находила себе места от внутренней пустоты, все настойчивей требующей заполнения. Она прилагала все силы, чтобы не поддаваться этой пустоте, до изнеможения забивая день всякими внешними делами. Жесткий, расписанный по минутам режим: утренние вылазки на базар в компании Флоры и Эухении, прислуги из местных, спорт и светское общение в клубе, походы в горы, в пещеры, на дальние пляжи. К урокам испанского прибавились занятия другими языками — итальянским, немецким… Вскоре в доме появился кабинетный рояль. Через клуб втянулась в благотворительность, в сопровождении неизменного Эрвина разъезжала с пакетами дешевой еды, одежки, лекарств по бедным предместьям, по деревням, посещала больницы. На чаи и душеспасительные беседы в дамский клуб ее сопровождала Флора. И еще были книги — как отдых, как работа, даже как авер-сионная терапия: по часу в день заставляла себя читать Жан-Жака Руссо в оригинале, со словарем, естественно. Более мерзкое занятие было трудно вообразить, зато потом как хорошо!.. Не спилась, не удавилась, не сошла с ума, не кинулась в ножки Эрвину, чтобы поскорее отрапортовал шефам о ее капитуляции. И это было настоящее чудо.
А весной, через полтора года этой ракушечной жизни, начались многозначительные перемены. Как-то подозрительно резко отбыл на родину Эрвин лечить за казенный счет простатит, хотя никогда прежде на здоровье не жаловался.
Таня вся ждала, когда же пришлют сменщика. Так и не прислали, а через неделю засобиралась и Флора.
— Когда ждать обратно? — поинтересовалась Таня.
— Может, скоро, а может, и никогда, — ответила Флора. — Это как прикажут. Вы ведь и без нас не пропадете.
Это, конечно, верно, но все-таки очень хотелось знать, что означает этот ход Морвена. То ли хочет, внушив ложное чувство свободы, спровоцировать на необдуманные действия, то ли еще какую-нибудь пакость задумал. Например, «зачистку», предварительно выведя из-под удара своих людей… А может, деликатно, не теряя лица, намекает, что «карантин» закончен и катись, милая, куда хошь…
Еще до отъезда Флоры доктор Барроха полюбопытствовал за коктейлем, куда же сеньорита Теннисон подевала своего верного Брикстона, и, узнав, что она оказалась вынуждена с ним расстаться, порекомендовал своего Пако, который все равно занят у доктора неполную неделю и будет только рад подзаработать сотню-другую песет. Таня съездила в банк, где узнала, что причитающаяся ей на этот год сумма переведена полностью, потом смоталась с ночевкой в соседнюю Кантабрию. Ничего подозрительного она не заметила, никакого «хвоста» не засекла.
И тогда она решила прокатиться по хемингуэйевским местам — в Памплону, на знаменитую корриду. Утречком, стоя на балконе гостиницы с чашечкой кофию, сподобилась лицезреть, как кучка местных идиотов, одетых как совковые пионервожатые на торжественную линейку, состязалась в беге с плотным табунчи-ком диких боевых быков, перегоняемых из загона на арену. Выдерживали, естественно, не более десятка метров гонки, а потом сигали через заградительные щиты, выставленные вдоль всей улочки. Но повезло не всем. Одного красногалстучного красавца на глазах у Тани размесили в фарш бычьи копыта. Machismo требует жертв… После этого сама тавромахия показалась пресноватой, несмотря на по-южному густую сексуальную ауру, источаемую зрелищем. Подкачали бычки, не насадили на рога ни одного из тех разряженных пижонов, что на все лады — конными и пешими, с пиками, тряпочками и шпагами — выделывались перед ревущей публикой.
Дома Эухения передала ей сложенную пополам записку.
— Это от одного сеньора, — пояснила она. — Иностранец. Он просил передать вам, как только вы приедете.
Удивленно пожав плечами, Таня развернула записку. И увидела две строчки из русских букв:
«Рыжая! Нужна встреча. Завтра. 8 р. т. Где варят, как я, кофе соотечественники». Число и вместо подписи — «Веселый Роджер». Такие послания оставлял когда-то Фахри, изображая из них в шутку «черную метку». Да и какой еще пират мог обращаться к ней не иначе как к «Рыжей»? Место встречи она вычислила почти мгновенно. Жгуче пережаренный, с кардамоном, тягучий кофе могут варить только его соотечественники-арабы, с детства привыкшие к особому горькому вкусу.
Она знала всего два заведения — в одном хозяйничали марокканцы, в другом — выходцы из Сирии. Последние и были его земляками. Да и местечко — в самый раз, в меру людное, относительно спокойное. Незатейливое, если не считать увитых дикой лозой беседок и огороженных друг от друга жасмином столиков.
Таня едва дождалась следующего дня. Ее била нервная дрожь. Отчасти виной тому было впечатление после корриды. Запал той энергии, которой она была насквозь пропитана с ревом толпы, так и не нашел своего выхода. Таня поймала себя на мысли, что в таких случаях жажда крови требует утоления. Ожидание предстоящей встречи только усилило ее напряжение. Просто так, неведомо по каким каналам, Фахри не вышел бы на нее.
Но у женщины всегда есть безотказный способ взять себя в руки: сесть перед зеркалом и заняться тщательным вылизыванием шерстки.
Оделась она неброско, но с шармом. Облегающий с глубоким декольте костюм тонкого светлого джерси, того же зеленого цвета глухо повязанная косынка. Вся ее рыжесть была укрыта, а европейская элегантность светилась открытой грудью и круглыми коленями. Поправив резинку чулка, Таня одернула юбку, потопала мягкой лодочкой на скошенном низком каблучке, оставшись довольной, брызнула на себя из пульвы «Mystere de Rochas», надела темные очки в удлиненной оправе и неторопливо двинулась к машине.
Фахри уже ждал, разговаривая по-арабски с хозяином заведения, судя по переднику и шапочке. Здоровяк попеременно вытирал то одну, то другую руку о фартук, размахивал ими, что-то доказывая Фахри. Наблус, как в былые времена, взрывался хохотом, кидал реплики. Тогда сириец, сидя на явно маленьком для него стульчике широко расставив ноги — из-за такого живота иначе и невозможно, — громко хлопал ладонями себя по коленям и закатывался громоподобным смехом, запрокидывая вверх мясистое рябое лицо. При этом верхняя губа обнажала щербатый белозубый рот и розовые, на смуглом фоне, десны и прилипала к непомерному шнобелю. Боковым зрением, не поворачивая головы, Фахри заметил приближающуюся Таню, кинул несколько слов собеседнику. Тот встал, галантно отодвинул перед ней стул и удалился.
— Как ты? Как дела? Как жизнь? Какие проблемы?
— Давай обойдемся без увертюры к рыцарскому турниру.
Таня сняла очки и улыбнулась. Фахри закатился.
— Вижу, Рыжая, все харашо с тобой.
— Я тебя тоже люблю.
Он снова рассмеялся.
— Поведай, светило-пиротехник, что привело и как?
— Как — это дело техники, правильно сказал? «Опять начал урок русского языка», — подумала Таня. Это всегда было удобной для него линией беседы. Если что не так, извини, мол, чай не русский.
— Наверное, правильно, если не хочешь государственные тайны раскрывать.
Хотя государства еще пока нет?
Таня намеренно пнула его в больное место, возможно единственное у него, чтобы ввести общение в рамки взаимовыгодного сотрудничества. Глаза Фахри сделались жесткими, улыбка слетела, как московский тополиный пух.
— Чем занимаешься? — сдержанно спросил Наблус.
— Пишу последний параграф диссертации. Это должно было согнать его настроение со злой волны. И он, просветлев, вдруг ляпнул:
— Ты на мой сапог — пара.
— Сам ты сапог!
Таню вдруг охватила нежность к старому другу, она знала, несмотря на все границы государств и судеб — другу. И положила руку на его крепкую смуглую ладонь. Наблус смутился и, чтобы не выказать случайной слабости, вдруг ткнул пальцем в сторону тротуара:
— Ой смотри, бауабики!
— Кто?
Оглянулась и ничего не поняла. Кроме двух кобелей, увязавшихся за течкующей сукой, там никого не было. До нее дошло: собаки. Он попросту по-арабски образовал множественное число от слова «бобик».
Вконец развеселил хозяин, самолично накрыв стол дымящимися «баданчанами» с мидиями, украшенными бамией и оливками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Теперь уже скоро. Главное — чтобы напарник не подкачал, не начал свой фейерверк до того, как можно будет уже разглядеть лица… Таня навела фокус оптики. В прицеле плавали декоративная железная ограда, «мерседес», пристроившийся у самых воротец, ряд голубых сосенок на газоне, тянущемся вдоль фасада. Черная входная дверь под козырьком, подковообразные окна первого этажа, на втором — сплошное стекло, забранное в чуть заметные отсюда переплеты, темно-зеленые шторы, закрывающие вид внутрь. Широкий балкон, на нем — садовый столик со стульями.
Детали пока немного расплываются, слева от двери видно овальное углубление, а дверного молоточка пока не разглядеть, о наличии букв на бронзовой табличке можно только догадываться. Ну, еще чуть-чуть…
Интересно, а что бы подумали доктор Барроха, художник Роман Астрай, его пухлая супруга Винсента или другие завсегдатаи «Эскауди-клуба», увидев свою соседку по фешенебельному горному предместью Сан-Себастьяна, эксцентричную, суховатую в общении англичаночку в шелковых красных шароварах и с неизменной сигарой в зубах, нигде не показывающуюся без пожилого усатого слуги-соотечественника, здесь, на другом краю Европы, да еще в таком умопомрачительном виде? Черно-серый пятнистый камуфляж, в котором почти сливается со здоровенной каменюкой, сплошь поросшей лишайником, физиономия размалевана сажей, как у трубочиста, в руках — вполне серьезное и современное орудие убийства… Теннис, поло, уроки испанского, по вечерам канаста с дамами или покер с мужчинами, изредка — стаканчик легкого вина к традиционной баскской «пиль-пиль», которую непревзойденно готовит дон Хоакин, клубный шеф, а в начале одиннадцатого — безмолвного слугу под ручку и в уединенный домик, окруженный лимонными деревьями. Буэнос ночес, милостивые государыни и милостивые государи, завтра встретимся вновь! Такое вот размеренное, тихое, благопристойное существование, от которого ночами хотелось выть…
Фразу, которой Морвен закончил тот принципиальный разговор, Таня поначалу всерьез не приняла, более того, посчитала бессмысленной. Чтоб самой обратно запроситься — в шестерки к легавым, даже самым хитромудрым?! А хо-хо не хо-хо, как кто-то в какой-то книжке говорил? Тогда ей казалось, что главное — выйти из смертельного клинча, отторговать время, минимум свободы, а дальше как карта ляжет, мир большой… И внешне вроде все неплохо вытанцевалось: уютный домик с видом на Бискайский залив из мансардного окна, очень приличное денежное содержание (компенсация, надо полагать, за загубленный бизнес, с которого, кстати, и сами псы позорные поживились неплохо — как-никак, главные инвесторы, хоть и закулисные). Мадам рантье — не жизнь, а мечта идиота. И пригляд самый нехитрый — старый приятель Эрвин, по совместительству шофер и домашний мастер, и Флора, женушка его, по совместительству экономка. Modus operandi — вести себя смирно, номеров не откалывать и держать рот на замке. И все. Получив такие условия, Таня нисколько не сомневалась, что через месяц-другой, когда разберется в обстановке и притупит примерным поведением бдительность стражей, сбежит непременно — и организует себе самую блистательную «перемену участи».
Но что-то сломалось в ней, будто заклятие навели. Пробили энергетической стрелой. Сорок восемь Таниных мужских процентов, неукротимые и отважные, тщетно бились в невидимых цепях, которыми обвила их внутренняя женщина Морвена, а явленная миру женщина Таня — мисс Дарлин Теннисон — не находила себе места от внутренней пустоты, все настойчивей требующей заполнения. Она прилагала все силы, чтобы не поддаваться этой пустоте, до изнеможения забивая день всякими внешними делами. Жесткий, расписанный по минутам режим: утренние вылазки на базар в компании Флоры и Эухении, прислуги из местных, спорт и светское общение в клубе, походы в горы, в пещеры, на дальние пляжи. К урокам испанского прибавились занятия другими языками — итальянским, немецким… Вскоре в доме появился кабинетный рояль. Через клуб втянулась в благотворительность, в сопровождении неизменного Эрвина разъезжала с пакетами дешевой еды, одежки, лекарств по бедным предместьям, по деревням, посещала больницы. На чаи и душеспасительные беседы в дамский клуб ее сопровождала Флора. И еще были книги — как отдых, как работа, даже как авер-сионная терапия: по часу в день заставляла себя читать Жан-Жака Руссо в оригинале, со словарем, естественно. Более мерзкое занятие было трудно вообразить, зато потом как хорошо!.. Не спилась, не удавилась, не сошла с ума, не кинулась в ножки Эрвину, чтобы поскорее отрапортовал шефам о ее капитуляции. И это было настоящее чудо.
А весной, через полтора года этой ракушечной жизни, начались многозначительные перемены. Как-то подозрительно резко отбыл на родину Эрвин лечить за казенный счет простатит, хотя никогда прежде на здоровье не жаловался.
Таня вся ждала, когда же пришлют сменщика. Так и не прислали, а через неделю засобиралась и Флора.
— Когда ждать обратно? — поинтересовалась Таня.
— Может, скоро, а может, и никогда, — ответила Флора. — Это как прикажут. Вы ведь и без нас не пропадете.
Это, конечно, верно, но все-таки очень хотелось знать, что означает этот ход Морвена. То ли хочет, внушив ложное чувство свободы, спровоцировать на необдуманные действия, то ли еще какую-нибудь пакость задумал. Например, «зачистку», предварительно выведя из-под удара своих людей… А может, деликатно, не теряя лица, намекает, что «карантин» закончен и катись, милая, куда хошь…
Еще до отъезда Флоры доктор Барроха полюбопытствовал за коктейлем, куда же сеньорита Теннисон подевала своего верного Брикстона, и, узнав, что она оказалась вынуждена с ним расстаться, порекомендовал своего Пако, который все равно занят у доктора неполную неделю и будет только рад подзаработать сотню-другую песет. Таня съездила в банк, где узнала, что причитающаяся ей на этот год сумма переведена полностью, потом смоталась с ночевкой в соседнюю Кантабрию. Ничего подозрительного она не заметила, никакого «хвоста» не засекла.
И тогда она решила прокатиться по хемингуэйевским местам — в Памплону, на знаменитую корриду. Утречком, стоя на балконе гостиницы с чашечкой кофию, сподобилась лицезреть, как кучка местных идиотов, одетых как совковые пионервожатые на торжественную линейку, состязалась в беге с плотным табунчи-ком диких боевых быков, перегоняемых из загона на арену. Выдерживали, естественно, не более десятка метров гонки, а потом сигали через заградительные щиты, выставленные вдоль всей улочки. Но повезло не всем. Одного красногалстучного красавца на глазах у Тани размесили в фарш бычьи копыта. Machismo требует жертв… После этого сама тавромахия показалась пресноватой, несмотря на по-южному густую сексуальную ауру, источаемую зрелищем. Подкачали бычки, не насадили на рога ни одного из тех разряженных пижонов, что на все лады — конными и пешими, с пиками, тряпочками и шпагами — выделывались перед ревущей публикой.
Дома Эухения передала ей сложенную пополам записку.
— Это от одного сеньора, — пояснила она. — Иностранец. Он просил передать вам, как только вы приедете.
Удивленно пожав плечами, Таня развернула записку. И увидела две строчки из русских букв:
«Рыжая! Нужна встреча. Завтра. 8 р. т. Где варят, как я, кофе соотечественники». Число и вместо подписи — «Веселый Роджер». Такие послания оставлял когда-то Фахри, изображая из них в шутку «черную метку». Да и какой еще пират мог обращаться к ней не иначе как к «Рыжей»? Место встречи она вычислила почти мгновенно. Жгуче пережаренный, с кардамоном, тягучий кофе могут варить только его соотечественники-арабы, с детства привыкшие к особому горькому вкусу.
Она знала всего два заведения — в одном хозяйничали марокканцы, в другом — выходцы из Сирии. Последние и были его земляками. Да и местечко — в самый раз, в меру людное, относительно спокойное. Незатейливое, если не считать увитых дикой лозой беседок и огороженных друг от друга жасмином столиков.
Таня едва дождалась следующего дня. Ее била нервная дрожь. Отчасти виной тому было впечатление после корриды. Запал той энергии, которой она была насквозь пропитана с ревом толпы, так и не нашел своего выхода. Таня поймала себя на мысли, что в таких случаях жажда крови требует утоления. Ожидание предстоящей встречи только усилило ее напряжение. Просто так, неведомо по каким каналам, Фахри не вышел бы на нее.
Но у женщины всегда есть безотказный способ взять себя в руки: сесть перед зеркалом и заняться тщательным вылизыванием шерстки.
Оделась она неброско, но с шармом. Облегающий с глубоким декольте костюм тонкого светлого джерси, того же зеленого цвета глухо повязанная косынка. Вся ее рыжесть была укрыта, а европейская элегантность светилась открытой грудью и круглыми коленями. Поправив резинку чулка, Таня одернула юбку, потопала мягкой лодочкой на скошенном низком каблучке, оставшись довольной, брызнула на себя из пульвы «Mystere de Rochas», надела темные очки в удлиненной оправе и неторопливо двинулась к машине.
Фахри уже ждал, разговаривая по-арабски с хозяином заведения, судя по переднику и шапочке. Здоровяк попеременно вытирал то одну, то другую руку о фартук, размахивал ими, что-то доказывая Фахри. Наблус, как в былые времена, взрывался хохотом, кидал реплики. Тогда сириец, сидя на явно маленьком для него стульчике широко расставив ноги — из-за такого живота иначе и невозможно, — громко хлопал ладонями себя по коленям и закатывался громоподобным смехом, запрокидывая вверх мясистое рябое лицо. При этом верхняя губа обнажала щербатый белозубый рот и розовые, на смуглом фоне, десны и прилипала к непомерному шнобелю. Боковым зрением, не поворачивая головы, Фахри заметил приближающуюся Таню, кинул несколько слов собеседнику. Тот встал, галантно отодвинул перед ней стул и удалился.
— Как ты? Как дела? Как жизнь? Какие проблемы?
— Давай обойдемся без увертюры к рыцарскому турниру.
Таня сняла очки и улыбнулась. Фахри закатился.
— Вижу, Рыжая, все харашо с тобой.
— Я тебя тоже люблю.
Он снова рассмеялся.
— Поведай, светило-пиротехник, что привело и как?
— Как — это дело техники, правильно сказал? «Опять начал урок русского языка», — подумала Таня. Это всегда было удобной для него линией беседы. Если что не так, извини, мол, чай не русский.
— Наверное, правильно, если не хочешь государственные тайны раскрывать.
Хотя государства еще пока нет?
Таня намеренно пнула его в больное место, возможно единственное у него, чтобы ввести общение в рамки взаимовыгодного сотрудничества. Глаза Фахри сделались жесткими, улыбка слетела, как московский тополиный пух.
— Чем занимаешься? — сдержанно спросил Наблус.
— Пишу последний параграф диссертации. Это должно было согнать его настроение со злой волны. И он, просветлев, вдруг ляпнул:
— Ты на мой сапог — пара.
— Сам ты сапог!
Таню вдруг охватила нежность к старому другу, она знала, несмотря на все границы государств и судеб — другу. И положила руку на его крепкую смуглую ладонь. Наблус смутился и, чтобы не выказать случайной слабости, вдруг ткнул пальцем в сторону тротуара:
— Ой смотри, бауабики!
— Кто?
Оглянулась и ничего не поняла. Кроме двух кобелей, увязавшихся за течкующей сукой, там никого не было. До нее дошло: собаки. Он попросту по-арабски образовал множественное число от слова «бобик».
Вконец развеселил хозяин, самолично накрыв стол дымящимися «баданчанами» с мидиями, украшенными бамией и оливками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79