- Что же это делается?! - воскликнул он. - Что же ты делаешь со мной, Айшат? Остановись! Дай сказать тебе слово, дай поглядеть в твои глаза!
Но она шла легко, не оставляя следа. Кусты и деревья запросто пропускали ее, а Басаргина ветки больно хлестали по лицу. Временами ему казалось, что он следует за виденьем, миражом, так легка и прозрачна была Айшат.
У ручья она остановилась. Лесная вода была выбрана ею в свидетели. Поручик, как зверь, продрался сквозь кустарник и остановился, тяжело дыша. Глаза Айшат были больше ее лица, больше весеннего леса и утреннего неба. Они были больше жизни.
- Довольно, Айшат, - сказал Басаргин, переводя дух, - давай поговорим. Только вот поймешь ли ты меня? Но глубину чувств можно понять, и не зная языка. Ведь так? Тогда выслушай меня. Да, я заигрался в эту странную игру, правила которой не я придумал, и роль тоже написана не мной, а другим. Чудак! Как слабоумный идальго из Ла-Манча, я начитался романов, только не рыцарских, а русских, кавказских. Я упорно примерял к себе образ Печорина, играл, переигрывал. Мне казалось, что только такая жизнь достойна моей души, жажда действия, избыток чувств, но обреченных на пустое кипение, бесполезное прожигание. У меня дух захватывало от этой роли, хотя я не чувствовал ни скуки, ни разочарования, наоборот, моя жизнь страшно нравилась мне. Я с удовольствием ходил в набеги, сидел в засаде, разговаривал с казаками, казачками... Не было во мне этой высокой болезни, я слишком любил в себе обычного человека, которому просто нравится жить. Но я так привык чувствовать за собой эту печоринскую тень... Что бы было со мной дальше? Не знаю. Но я встретил тебя, моя Бэла...
- Айшат, - сказала девушка, глядя на поручика внимательно.
- Да-да, Айшат! Конечно, Айшат! Я встретил тебя, и вся эта игра наполнилась смыслом. Все написанное не для меня действительно стало моим. Как бы чужая книга закончилась, и открылись страницы моего романа. Живого, настоящего. Конечно, ты - не Бэла, ты - Айшат, а я - не Печорин... Все это глупые фантазии, а теперь начнется жизнь. Ты станешь моей женой, мы уедем в Петербург, в мое имение, за границу, в Париж... Я дам тебе образование, выведу в свет. В тебе удивительным образом будет сочетаться восточная пластика и европейское воспитание. У нас родится сын - новый Жуковский... Нет, Лермонтов! Айшат... Моя Айшат...
Басаргин порывисто обнял ее, только не ладонями, как задумывал, а схватил, словно в охапку. Она была так тонка, что выскальзывала из его объятий. Поручику пришло на ум, что сейчас происходит какая-то сцена из древней мифологии. Нимфа превращается в змею, огонь, воду, а он должен непременно удержать ее в руках, хотя это почти невозможно.
Чеченка выскользнула из его объятий, но не убежала. Она сама вдруг приблизилась к нему, позволяя заглянуть в самую темную глубину ее глаз, и сказала только одно слово:
- Ахмаз.
- Что "Ахмаз"? - Он схватил девушку за руки, приблизил к ней свое лицо, стараясь прочитать потаенный смысл в ее взгляде. - При чем здесь Ахмаз? Кто такой Ахмаз?
Айшат что-то сказала по-чеченски, и Басаргин среди других слов опять услышал имя спасенного им горца. Произнеся это, девушка с необыкновенной для ее хрупкого тела силой притянула поручика к себе и поцеловала его в губы.
- Моя Айшат! - воскликнул пораженный в самое сердце Басаргин. - Не говори мне ничего! К чему слова? Моя Айшат!
- Отпусти ее! - вдруг раздался над ними громкий голос. - Ну?!
Басаргин отпрянул назад. Всадник в нескольких шагах от них едва сдерживал волнующегося коня. Прямо в грудь поручику смотрело черное дуло ружья.
- Фома?! - вскрикнул поручик, и тут же прозвучал выстрел.
Басаргин упал у ручья. Он увидел тонкие, в белых чулках ноги коня, испуганно переступавшие и скользившие по мокрым камням. Последним усилием он поднял голову, чтобы увидеть Айшат. Как был велик мир! Как долго двигался по нему его взгляд! Как вдруг выросли детали и перемешались краски! Но еще можно ее увидеть. Ее краска - черная. Самая черная на свете. Вот она! Или это черная тень всадника нависла над терским бродом? Он слышит тяжелую поступь его коня. Черная тень покрыла лес, ручей, помедлила в двух шагах и наконец накрыла Дмитрия Басаргина...
* * *
Дожили до лета.
Без мужчины в доме жить очень трудно. Ладно, им-то еще повезло - дом целый остался. Ни бомба, ни снаряд не попали, хвала Аллаху. А выбитые стекла - это ерунда.
По северной окраине села, по которой федералы били с особенным остервенением, там пятнадцать домов вообще в труху разнесло.
А какой дом у Ахмета Зелимханова был! С двумя балконами да с летней верандой. Двух цветов - красного и белого кирпича. Фугасной стокиллограммовой бомбой этот дом - все равно что по спичечному коробку тяжелым молотком... Хорошо, жена и дети дяди Ахмета в погребе сидели, а не в подвале. Их бы и не раскопали потом...
А в дом Доки Бароева, двоюродного дяди Айшат, гаубичный снаряд попал. Полдома стоит, а полдома в груду кирпича превратилось. Тоже, такой дом был! Отец дяде Доке помогал тот дом строить. Айшат тогда еще совсем маленькая была, но помнила, как отец на своей машине дяде Доке бетономешалку привез. Такая круглая, вроде котла, в каких на праздник баранину варят, только наклонный такой котел и вращается, если его к электромотору подключить.
И Айшат вспоминала, как она тоже маленьким пластмассовым ведерком носила в этот вращающийся котел песок и воду. А дядя Дока все смеялся и трепал ее по головке, мол, спасибо, помощница!
Теперь им, Ахмету Зелимханову да Доке Бароеву, жить негде. Да и их самих нет в селе. Дядя Дока с отрядом ушел, а Ахмета Зелимханова вместе с отцом Айшат тогда увезли... Уже год, как увезли.
В общем, дожили до лета.
Сажи уже совсем самостоятельная стала и коз пасла одна, без взрослых. Отпускали ее одну - а куда денешься! Мама опять ездила в Грозный - искать отца. Ее двадцать дней не было. Айшат и Сажи так и жили вдвоем.
Сажи с козами поутру в поле, а Айшат - воду натаскать, тесто замесить, лепешки испечь, постирать, убраться, нехитрую одежду починить... Ну, это-то все легкая работа - женская. А вот потом идти кирпичи по развалинам собирать, да сбивать с них цементный раствор - это совсем другая - трудная, тяжелая работа.
А надо. Потому что один кирпич можно продать за десять рублей. А деньги нужны. Потому что матери зарплату уже полгода не платили. И детское пособие тоже.
А муку купить, соль, крупу - на все деньги нужны. Хорошо, козы молока дают. Но и козам тоже надо накосить. Тоже не женская работа.
Раньше отец ходил косить. На берег речки. Там откос крутой. Так он привязывался веревкой за пояс, а дядя Лека его держал, пока отец косит. А потом наоборот. По очереди.
Айшат так не рисковала. Некому за веревку подержать. Сажи - та разве удержит?
Мать приехала совсем без сил. Устала там, в Грозном. И все деньги, что брала с собой, все там потратила. Соседкам рассказывала, как ходила и в ФСБ, и в прокуратуру, и даже в походный железнодорожный морг на колесах, где в вагонах-рефрижераторах неопознанные в холодильниках лежат... Как взятки давала, как просила, как унижалась...
Айшат молча слушала и не приставала с расспросами. Чего зря матери сердце бередить? Отца то не привезла! И ничего нового не узнала. И маленькая Сажи - вот умница! Тоже не стала приставать, - "где отец, где отец"... А может, просто по малолетству отвыкла быстро?
Мать приехала, и теперь по дому все делала она. Тесто, лепешки, помыть, постирать, заштопать... Айшат только с утра воду натаскает - и на свою работу, на развалины. Киркой кирпичи выламывать, да молотком потом раствор отбивать. Тележку кирпичей, ровно двадцать штук, наложит - и тащит через село к дому тети Фатимы. За двадцать кирпичей тетя Фатима на двести рублей дает муки, соли и крупы. А то и консервов - бараньей тушенки... Тетя Фатима раньше магазином в их селе заведовала, у нее были продукты. Много.
От молотка, от цементной пыли лицо Айшат становилось серым. И пот, неприятно смешиваясь с этой пылью, затекал в глаза, больно щипал, кусался.
К полудню, изведенная жарой и пылью, Айшат уходила на речку. Омывала лицо, руки до плеч, и потом садилась в тени, позволяя себе полчаса лени. Сидела. Мечтала о своих девичьих по возрасту грезах. Что появится у нее молодой мужчина. Красивый, стройный, гибкий, сильный. Прижмет ее спи ной к дереву. Стиснет в объятиях, так что не пошевелиться, и поцелует, как укусит!
Мечтала...
Даже имя ему выдумала. Джон. Джон Бенсон. Он придет с отрядом дяди Доки. Он там у них будет американским инструктором. И он возьмет ее. Грубо, сильно...
И она отдастся ему, но будет ласкать его нежно... И упросит его, чтобы он пошел в Грозный, и разгромил этот штаб ФСБ, и освободил отца...
Джон.
Она представляла себе, как он дотронется до ее груди, дотронется до ноги выше коленки... И она сама трогала себя за грудь, сама трогала себя за ногу... Но тут же отдергивала руку в ужасе, что кто-то может заметить ее. Ведь она знала, что такие мечты - большой грех. Что за такие мечты ей не попасть в рай...
И она резко вставала и, озираясь, не подсматривал ли кто за ней, спешила назад в село, на развалины.
Глава 8
...Сядь, мой ворон, над могилой,
Вздох мой праху передай;
А потом к подруге милой
В древний терем ты слетай!
Если ж грозный рок жестокий
Мне судил ее не зреть,
Ворон! Из страны далекой
Для чего назад лететь?..
В.И.Карлгоф
Надтеречная линия никогда не слыхала такого. Чтобы казак из ревности к пленной чеченке застрелил офицера и теперь прятался по лесам и горам, как дикий зверь! Может, какая старинная песня накликала? Только и песен таких никто не помнил. Может, бабка Серафима скажет, откуда надул ветер такую лихость в станицу Новомытнинскую? Или дед Епишка по ломоте в старых костях определит?
Только и без бабкиных примет и дедкиных болячек известно, чья это черная ворожба. Вот она, окаянная, стоит, глядит на всех. А из глаз ее черная душа кажется! Смерть и разлуку она уже накликала, чего же еще ей надобно? Чем еще утолится змеиная ее душа? Кого еще заманит она в черную бездну своих глаз? Стоит, как правая, глаз даже бесстыжих не опустит!
Так уйди ж ты, супостатка! По-хорошему уйди! А по добру не хочешь? Так пропади ты пропадом, змеюга гремучая! Мало тебе казака самого лихого да офицера-барина самого богатого? Что же ждешь ты? Каких гостинцев тебе? Может, шашки казацкой? Только возьмет ли ее, ведьму, шашка простая? Гурда тут нужна заговоренная и молитва проверенная. А рубить эту нечисть надо крест-накрест, да кровь собрать до капельки, да сжечь ее на костре до полной луны. Иначе так и будут чернить души казацкие эти глаза окаянные...
Айшат, как могла, жестами передала первым встреченным ею казакам о происшествии на ручье. Нашли хорунжего, тот побежал к командиру батальона капитану Азарову. И только потом из станицы в указанном Айшат направлении выехал разъезд из офицеров и казаков. За ними покатила двуколка с доктором Тюрманом.
Скоро послышался стук колес и голос доктора. Двуколка въехала на околицу, и голос доктора теперь слышался отчетливо.
- Nous ne sommes que des pauvres voyageurs se sont egares dans ce pauvre bas monde*, Дмитрий Иванович, - говорил он своему собеседнику. - Вот и вы заблудились, любезный мой друг. Запутались среди этих детей природы... А они вас, голубчик мой, и слопали. Cur? Quomodo?** Как это случилось? Как вы оказались в том месте, где схлестнулись страсти этих туземцев? Что вам было до них? И медицина здесь бессильна. Никак нельзя вернуть все назад, исправить чью-то поспешность, случайность, Дмитрий Иванович. Наука бессильна! Бессилен ваш покорный слуга! Что я могу? Вообще, что я могу? Как мало я умею! Как мало умеет человек! Как мало он значит... Повозка доктора подкатила к дому хорунжего. Федор, услышав, что доктор с кем то беседует, выбежал навстречу с выражением надежды на простецком лице.
_______________
* Мы всего лишь бедные путешественники, заблудившиеся в этом жалком мире (франц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39