)
** Почему? Каким образом? (лат.)
- Господин доктор, неужто Дмитрий Иванович живы?! - закричал он.
- Что ты мелешь, дурак? - даже испугался доктор. - Какой там живы! Сквозное огнестрельное ранение грудной полости и почти мгновенная смерть!
- С кем же вы тогда... Это же никак невозможно-с! Это же Дмитрий Иванович! Но вы же разговаривали... С кем же тогда-с...
- Пойди прочь, дурак! Без тебя тошно. Все уже сказано. Ничего святого. Les barbares!* Вандалы! Пошел, дурак! Плачь по барину, плачь! Что ты можешь понять? И скорбеть вы не умеете, и чувствуете не то. Иди, плачь там...
_______________
* Варвары! (франц.)
Тело Басаргина положили на стол в комнате, в которой он жил. Федор сел в изголовье и впал в какое-то оцепененье. Казалось, он потерял все: разум, память, чувства. Доктор Тюрман хлопотал возле покойника делал какие-то записи, рвал очередную испорченную неожиданной слезой бумагу и начинал все заново.
- Не сиди так, парень, - толкнул он Федора. - Помоги-ка мне приподнять Дмитрия Ивановича. Вот так... Голубчика моего...
Теперь Федор, обретя способность двигаться, скрестил руки на груди и стал покачиваться, точно убаюкивая свое горе.
Разъезд вернулся под вечер. На дальнем кордоне им сказали, что какой-то казак перешел вброд Терек и ушел на чеченскую сторону, должно, в разведку. По всем описаниям это был Фомка Ивашков.
Казак Акимка тоже был в отряде, снаряженном для поимки беглеца. Он вспоминал детские тайники, где они хоронились с Фомкой, играя в казаков и разбойников-чеченцев. Когда разъезд проезжал рядом с этими местами, Акимка внутренне сжимался и желал только одного - чтобы Фомка ушел подальше, а не прятался здесь, в окрестных лесах. Узнав, что его друга уже нет по эту сторону Терека, Акимка сначала успокоился, что догнать его не удастся, но тут же представил, как Фомке будет опасно и трудно во враждебной стране, где смерть ждет его за каждым кустом, и загрустил. И тут Фомке не жизнь, и там ему смерть. И Акимка ничем не мог ему помочь.
Вернулись казаки, когда тени от пирамидальных тополей у дома Ивашковых пролегли через всю станицу и ушли в степи. Акимка хотел уже зайти к родным приятеля, чтобы успокоить их, чем было можно, но у дороги на камне увидел неподвижную женскую фигуру, закутанную в платок. Прямо в дорожной пыли валялись обрывки одежды, в канаву скатился полуразвязавшийся узелок.
- Айшат! - позвал Акимка.
Он поймал себя на мысли, что впервые произнес вслух это имя. И впервые же Айшат взглянула на него. Тут-то Акимка по-настоящему понял своего друга. Так понял, что сердце дрогнуло. На что казачки были глазастые и чернобровые, на что взоры их были горделивы и независимы, но смотреть так, как Айшат, они не умели, прожигать глазами душу не могли. Не было в этот раз во взгляде девушки ни злобы, ни ненависти. Смотрела она на Акимку, как олененок из кустов, маленькая лань. Без слез в глазах, но с трогательным ожиданием.
- Что же ты сидишь здесь, Айшат? Тоже переживаешь? - спросил Акимка и обозвал себя последним дураком. Разве не видит он, что девушку выгнали из дома, швырнув вслед небогатое ее имущество? Плевки, должно, еще не высохли на дороге, проклятья еще висели над околицей.
Он соскочил с коня, подобрал разбросанные вещи.
- Что же ты будешь теперь делать, Айшат? Хочешь, я провожу тебя к твоим родичам? Понимаешь меня? Домой. Горы. Чечня... Только опять я - дурак! Аул твой разрушен, и другого аула, откуда мы... Фомка тебя привез, тоже нет. Сам видал: одни каменья и нечистоты. Война, Айшат... Ни Терека без воды, ни войны без крови. Так то вот! Может, другие родственники у тебя имеются? Что же ты все молчишь, Айшат?
Сам Акимка тоже был не из говорливых. Все больше любил слушать других, да кивать чубатой головой. А тут, рядом с этой девушкой, язык немного развязался. Как поймал себя Акимка на этой мысли, так опять замолчал. Так вот и стоял перед чеченской девушкой. Она не плакала, не причитала, просто молчала, и он молчал.
Может, когда два человека умеют молчать, не испытывая при этом неудобства, души их вступают в диалог? Тихий ангел пролетает над ними, души видят его, вместе следят за его полетом. Ведь Ислам тоже почитает этих существ, сотворенных из света. Вот и заметили тихого ангела и душа-христианка, и душа-мусульманка. Заметили и умилились.
- Я вот что разумею, Айшат, - сказал вдруг Акимка. - Что будет с Фомкой, теперь одному Богу известно. Идти же тебе некуда. Дом твой разрушен. А если бы и не был разорен, как бы тебя родня встретила? Камнями побила? Кинжалами бы порезала? Ведь так я говорю? Понимаешь меня? Что из того, что Фомка того... не трогал тебя... Это самое... Ты в его доме невестой жила. Фомка тебе зла не желал. Думал, пообвыкнешь ты в станице, язык выучишь, веру нашу примешь, а тогда и под венец. Но видишь, как все получилось?! Потому я так разумею. Коли идти тебе некуда, так пойдем ко мне в дом. Житишко мое, конечно, не в пример Ивашковым, затрапезное. С мамукой старой вдвоем живем. Но хлебом никто тебя не попрекнет, да и то сказать, все лучше, чем под голым небом бродить. Поживешь у меня, а там видно будет. Глядишь, и все устроится... Понимаешь ли ты меня, Айшат? Коли понимаешь, так пошли! Плохое это место для тебя, злое...
Акимка взял коня под уздцы, вышел на окольную дорогу, сделал несколько шагов и оглянулся. Айшат шла за ним, спрятав лицо в складках платка.
- Ну вот и молодца! Ты же ни о чем таком не думай. Не сумневайся. Никто в моем доме тебя не обидит. А мамаша моя - старушка тихая и приветливая. Не бойся ее, не заругает. Поживем, Айшат, поживем...
Вот и хватило всех этих акимкиных слов, чтобы дойти до хаты Хуторных, одной из самых небогатых в станице. Чужой была для Айшат казачья обстановка, но не могла и она не заметить бедняцкого быта Хуторных после зажиточного двора Ивашковых. Где у тех ковер - у этих рогожа, где у Ивашковых волы да телушки, у этих - старая хворая корова. Но прав был Акимка: дом все ж таки не небом покрыто, не полем огорожено.
Айшат же, войдя в хату первый раз, даже улыбнулась едва заметно. Показалось ей это небогатое жилище очень похожим на ее родную саклю, тоже саманную, что редко встречалось тогда у чеченцев, предпочитавших каменные дома. Тот же земляной пол, та же незатейливая обстановка. Только светлее здесь было, а свет Айшат любила. Как и темным, лесистым склонам предпочитала она снежные, сверкающие на солнце вершины.
- Мамаша, - сказал Акимка, смущаясь и глядя в пол, - вот - Айшат. Поживет у нас, что ли? Идти-то ей тепереча некуда. Выгнали ее Ивашковы. Знаешь, небось, что стряслось в станице?
В темной хате старуха казалась еще темнее лицом, чем была на самом деле. Сухонькая, сгорбленная годами, привыкшая уже к своей старушечьей доле женщина. Глаз ее после уличного света, хоть и вечернего, было не рассмотреть. Но рук своих сухоньких она не приставила к бокам, не заложила за спину, не скрестила на груди, а потерла одну об другую, отчего в тишине раздался тихий шелест, и сказала:
- Как не знать! Значит, выгнали по злобе сердечной? Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче, а благотворящим благо сотвори... А пускай поживет с нами. Куда ж ей одной? Три головни и в поле курятся, а одна головня и в печи гаснет. Как ее звать-величать? Айшат? Имечко ничего себе, красивое, хоть не из наших Святцев. Ты, девонька, не пужайся. Поживешь, пообвыкнешь. А там как Бог даст. Бог, он милостив. Дух уныния, небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене, Владыко небесный. Вот так, Айшат, по-нашему благо. Пойдем-ка, покажу тебе наше хозяйство небогатое...
В доме Ивашковых всю первую неделю Айшат сидела, забившись в угол. Не пила, не ела, только глаза ее горели, как у дикой кошки. А у Хуторных на рассвете первого дня девушка была уже на ногах, выскочила во двор, выхватила подойник из старушечьих рук, побежала в хлев, что-то напевая.
- Вот коза! - засмеялась старушка. - Бедовая девка! Гляди, поворачивается, как вор на ярмарке. Поживем, стало быть, не пропадет, не засохнет. А как покрестим тебя, Айшат, так и будешь казачкой...
Акимка Хуторной радовался, что Айшат не дичится, работу на себя бабью сама взяла, старухе помогает. Работа, по всему, ей не в тягость. Вот только молчит всю дорогу и не смотрит ни на кого. Конечно, смотреть она смотрит, только украдкой, исподтишка, а чтоб в глаза кому взглянуть, так нет, встрепенется, как горлица, и точно под крыло голову спрячет. Как в песне старой казачьей:
Что же ты, красавица, мне жалеешь взгляда?
Жемчуга ли считаны, яхонты разобраны?..
Но что девушку зазря тиранить? Тело отогреть можно запросто - печку растопить, чарку опрокинуть. А душе в чужом доме, на чужой стороне долго не согреться. Что тут поделаешь? Живи себе просто, все греховное гони, а доброе привечай. А маму-ка права - там как Бог даст. Может, Фомка объявится, может, родня ее какая отзовется. Ведь молва об Айшат не только по линии казачьей ходит, она и степью бежит, и через горы скачет. Все и устроится. А ему, Акимке, что? А ничего!
Только лукавил казак Акимка самую малость. С кордона домой возвращался не как раньше. Не вздыхал уже на бедняцкое свое подворье, не загадывал заранее, когда опять на коня и туда, где все казаки друг другу - ровня. Спешил даже... Нет, разве это Акимка спешил? Это просто казацкий конь чувствовал родное стойло. А что сердце прыгало, как верный пес перед хозяином, так это, должно, от усталости или по весне. По весне вон и ослы танцуют! А сердце что? Глупое оно! Бьется вот, аж заходится, а чего так выделываться, к чему? Само не знает!
- Эй, ктой-то там несется по станице, как по степняку?! - услышал Акимка знакомый хрипловатый голос, но решил не отзываться. - Черт всполошенный! Потопчешь конем кого! В пекло, что ли, спешишь - хвост трубой, бес бурой? Что молчишь? Думаешь, не признает тебя дед Епишка? Врешь! Я нашенских казаков и во тьме египетской узнаю, по глупости ихней, по дурости, которую и впотьмах видать! Никак Акимка? Раз признал, так слазь! Неча передо мной, стариком, фасонить! Лошадь, конеч но, правильная у тебя, но сам ты передо мной - плюнуть и растереть. Пойдем-ка ко мне в хату! И без разговоров. Разговоры пока попридержи. Фомка друг утек, а тебя заместо себя оставил. Теперь тебе, Акимка, в первые казаки надо выходить. А ты думал? Кто же тебя этой науке обучит? Дед Епифан и обучит. Так что слазь и заходь ко мне...
Возражать было бесполезно. Акимка уже сидел за столом у окна, с которого еще не стерлись пятна пролитого в ту ночь чихиря, когда Фомка собирался на ту сторону Терека, чеченку воровать. Где он теперь, дружок беззаветный?
- Татарку, значит, к себе в дом принял? - говорил дед Епишка, разливая чихирь в кружки. - Фомка тебя так подучил? Сам догадался? Молодца, Акимка! Люблю тебя за это, люблю. Кто душу человеческую пригреет, тот свою спасет. Ты татарку эту не забижай. Злые бабьи языки во всем ее одну винят. Говорят, ее черный глаз и офицера этого сгубил, и Фомку-казака сглазил. А ты, Акимка-сынок, не верь. Пустое брешут. Разве шашка отвечает, коли ею пьяница в угаре размахивает? А конь виноват, когда хозяин им пшеничное поле травит? Вот и Айшат уродилась чеченкой да красавицей. Что же теперь? Бей шашку, коня стегай! Что проку?
- Кто же виноват, дедушка?
- Дурак ты, Акимка! Кто виноват? Судьба, а больше никто.
- Выходит, от судьбы не уйдешь?
- Еще раз дурак! Не всякий гром бьет, а и бьет, да не по нас.
- Говоришь - судьба, а сам в нее не веришь, - не сдавался Акимка.
- Потому судьба - для дураков, а для умных людей - промысел Божий. Потому не бойся, Акимка, открывай пошире ставень, а Бог тебя не оставит.
- Я вот о чем, дед! - спросил Акимка, громко стукнув пустой кружкой о плохо пригнанные доски стола. - Что, чеченки эти все такие дикие?
- Это ты с чего взял, что они дикие? Кусает тебя эта деваха, что ли?
- Ну, молчит, не смотрит... Что она там себе думает и чего удумает?
- Так чужой ты ей, вот и боится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
** Почему? Каким образом? (лат.)
- Господин доктор, неужто Дмитрий Иванович живы?! - закричал он.
- Что ты мелешь, дурак? - даже испугался доктор. - Какой там живы! Сквозное огнестрельное ранение грудной полости и почти мгновенная смерть!
- С кем же вы тогда... Это же никак невозможно-с! Это же Дмитрий Иванович! Но вы же разговаривали... С кем же тогда-с...
- Пойди прочь, дурак! Без тебя тошно. Все уже сказано. Ничего святого. Les barbares!* Вандалы! Пошел, дурак! Плачь по барину, плачь! Что ты можешь понять? И скорбеть вы не умеете, и чувствуете не то. Иди, плачь там...
_______________
* Варвары! (франц.)
Тело Басаргина положили на стол в комнате, в которой он жил. Федор сел в изголовье и впал в какое-то оцепененье. Казалось, он потерял все: разум, память, чувства. Доктор Тюрман хлопотал возле покойника делал какие-то записи, рвал очередную испорченную неожиданной слезой бумагу и начинал все заново.
- Не сиди так, парень, - толкнул он Федора. - Помоги-ка мне приподнять Дмитрия Ивановича. Вот так... Голубчика моего...
Теперь Федор, обретя способность двигаться, скрестил руки на груди и стал покачиваться, точно убаюкивая свое горе.
Разъезд вернулся под вечер. На дальнем кордоне им сказали, что какой-то казак перешел вброд Терек и ушел на чеченскую сторону, должно, в разведку. По всем описаниям это был Фомка Ивашков.
Казак Акимка тоже был в отряде, снаряженном для поимки беглеца. Он вспоминал детские тайники, где они хоронились с Фомкой, играя в казаков и разбойников-чеченцев. Когда разъезд проезжал рядом с этими местами, Акимка внутренне сжимался и желал только одного - чтобы Фомка ушел подальше, а не прятался здесь, в окрестных лесах. Узнав, что его друга уже нет по эту сторону Терека, Акимка сначала успокоился, что догнать его не удастся, но тут же представил, как Фомке будет опасно и трудно во враждебной стране, где смерть ждет его за каждым кустом, и загрустил. И тут Фомке не жизнь, и там ему смерть. И Акимка ничем не мог ему помочь.
Вернулись казаки, когда тени от пирамидальных тополей у дома Ивашковых пролегли через всю станицу и ушли в степи. Акимка хотел уже зайти к родным приятеля, чтобы успокоить их, чем было можно, но у дороги на камне увидел неподвижную женскую фигуру, закутанную в платок. Прямо в дорожной пыли валялись обрывки одежды, в канаву скатился полуразвязавшийся узелок.
- Айшат! - позвал Акимка.
Он поймал себя на мысли, что впервые произнес вслух это имя. И впервые же Айшат взглянула на него. Тут-то Акимка по-настоящему понял своего друга. Так понял, что сердце дрогнуло. На что казачки были глазастые и чернобровые, на что взоры их были горделивы и независимы, но смотреть так, как Айшат, они не умели, прожигать глазами душу не могли. Не было в этот раз во взгляде девушки ни злобы, ни ненависти. Смотрела она на Акимку, как олененок из кустов, маленькая лань. Без слез в глазах, но с трогательным ожиданием.
- Что же ты сидишь здесь, Айшат? Тоже переживаешь? - спросил Акимка и обозвал себя последним дураком. Разве не видит он, что девушку выгнали из дома, швырнув вслед небогатое ее имущество? Плевки, должно, еще не высохли на дороге, проклятья еще висели над околицей.
Он соскочил с коня, подобрал разбросанные вещи.
- Что же ты будешь теперь делать, Айшат? Хочешь, я провожу тебя к твоим родичам? Понимаешь меня? Домой. Горы. Чечня... Только опять я - дурак! Аул твой разрушен, и другого аула, откуда мы... Фомка тебя привез, тоже нет. Сам видал: одни каменья и нечистоты. Война, Айшат... Ни Терека без воды, ни войны без крови. Так то вот! Может, другие родственники у тебя имеются? Что же ты все молчишь, Айшат?
Сам Акимка тоже был не из говорливых. Все больше любил слушать других, да кивать чубатой головой. А тут, рядом с этой девушкой, язык немного развязался. Как поймал себя Акимка на этой мысли, так опять замолчал. Так вот и стоял перед чеченской девушкой. Она не плакала, не причитала, просто молчала, и он молчал.
Может, когда два человека умеют молчать, не испытывая при этом неудобства, души их вступают в диалог? Тихий ангел пролетает над ними, души видят его, вместе следят за его полетом. Ведь Ислам тоже почитает этих существ, сотворенных из света. Вот и заметили тихого ангела и душа-христианка, и душа-мусульманка. Заметили и умилились.
- Я вот что разумею, Айшат, - сказал вдруг Акимка. - Что будет с Фомкой, теперь одному Богу известно. Идти же тебе некуда. Дом твой разрушен. А если бы и не был разорен, как бы тебя родня встретила? Камнями побила? Кинжалами бы порезала? Ведь так я говорю? Понимаешь меня? Что из того, что Фомка того... не трогал тебя... Это самое... Ты в его доме невестой жила. Фомка тебе зла не желал. Думал, пообвыкнешь ты в станице, язык выучишь, веру нашу примешь, а тогда и под венец. Но видишь, как все получилось?! Потому я так разумею. Коли идти тебе некуда, так пойдем ко мне в дом. Житишко мое, конечно, не в пример Ивашковым, затрапезное. С мамукой старой вдвоем живем. Но хлебом никто тебя не попрекнет, да и то сказать, все лучше, чем под голым небом бродить. Поживешь у меня, а там видно будет. Глядишь, и все устроится... Понимаешь ли ты меня, Айшат? Коли понимаешь, так пошли! Плохое это место для тебя, злое...
Акимка взял коня под уздцы, вышел на окольную дорогу, сделал несколько шагов и оглянулся. Айшат шла за ним, спрятав лицо в складках платка.
- Ну вот и молодца! Ты же ни о чем таком не думай. Не сумневайся. Никто в моем доме тебя не обидит. А мамаша моя - старушка тихая и приветливая. Не бойся ее, не заругает. Поживем, Айшат, поживем...
Вот и хватило всех этих акимкиных слов, чтобы дойти до хаты Хуторных, одной из самых небогатых в станице. Чужой была для Айшат казачья обстановка, но не могла и она не заметить бедняцкого быта Хуторных после зажиточного двора Ивашковых. Где у тех ковер - у этих рогожа, где у Ивашковых волы да телушки, у этих - старая хворая корова. Но прав был Акимка: дом все ж таки не небом покрыто, не полем огорожено.
Айшат же, войдя в хату первый раз, даже улыбнулась едва заметно. Показалось ей это небогатое жилище очень похожим на ее родную саклю, тоже саманную, что редко встречалось тогда у чеченцев, предпочитавших каменные дома. Тот же земляной пол, та же незатейливая обстановка. Только светлее здесь было, а свет Айшат любила. Как и темным, лесистым склонам предпочитала она снежные, сверкающие на солнце вершины.
- Мамаша, - сказал Акимка, смущаясь и глядя в пол, - вот - Айшат. Поживет у нас, что ли? Идти-то ей тепереча некуда. Выгнали ее Ивашковы. Знаешь, небось, что стряслось в станице?
В темной хате старуха казалась еще темнее лицом, чем была на самом деле. Сухонькая, сгорбленная годами, привыкшая уже к своей старушечьей доле женщина. Глаз ее после уличного света, хоть и вечернего, было не рассмотреть. Но рук своих сухоньких она не приставила к бокам, не заложила за спину, не скрестила на груди, а потерла одну об другую, отчего в тишине раздался тихий шелест, и сказала:
- Как не знать! Значит, выгнали по злобе сердечной? Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче, а благотворящим благо сотвори... А пускай поживет с нами. Куда ж ей одной? Три головни и в поле курятся, а одна головня и в печи гаснет. Как ее звать-величать? Айшат? Имечко ничего себе, красивое, хоть не из наших Святцев. Ты, девонька, не пужайся. Поживешь, пообвыкнешь. А там как Бог даст. Бог, он милостив. Дух уныния, небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене, Владыко небесный. Вот так, Айшат, по-нашему благо. Пойдем-ка, покажу тебе наше хозяйство небогатое...
В доме Ивашковых всю первую неделю Айшат сидела, забившись в угол. Не пила, не ела, только глаза ее горели, как у дикой кошки. А у Хуторных на рассвете первого дня девушка была уже на ногах, выскочила во двор, выхватила подойник из старушечьих рук, побежала в хлев, что-то напевая.
- Вот коза! - засмеялась старушка. - Бедовая девка! Гляди, поворачивается, как вор на ярмарке. Поживем, стало быть, не пропадет, не засохнет. А как покрестим тебя, Айшат, так и будешь казачкой...
Акимка Хуторной радовался, что Айшат не дичится, работу на себя бабью сама взяла, старухе помогает. Работа, по всему, ей не в тягость. Вот только молчит всю дорогу и не смотрит ни на кого. Конечно, смотреть она смотрит, только украдкой, исподтишка, а чтоб в глаза кому взглянуть, так нет, встрепенется, как горлица, и точно под крыло голову спрячет. Как в песне старой казачьей:
Что же ты, красавица, мне жалеешь взгляда?
Жемчуга ли считаны, яхонты разобраны?..
Но что девушку зазря тиранить? Тело отогреть можно запросто - печку растопить, чарку опрокинуть. А душе в чужом доме, на чужой стороне долго не согреться. Что тут поделаешь? Живи себе просто, все греховное гони, а доброе привечай. А маму-ка права - там как Бог даст. Может, Фомка объявится, может, родня ее какая отзовется. Ведь молва об Айшат не только по линии казачьей ходит, она и степью бежит, и через горы скачет. Все и устроится. А ему, Акимке, что? А ничего!
Только лукавил казак Акимка самую малость. С кордона домой возвращался не как раньше. Не вздыхал уже на бедняцкое свое подворье, не загадывал заранее, когда опять на коня и туда, где все казаки друг другу - ровня. Спешил даже... Нет, разве это Акимка спешил? Это просто казацкий конь чувствовал родное стойло. А что сердце прыгало, как верный пес перед хозяином, так это, должно, от усталости или по весне. По весне вон и ослы танцуют! А сердце что? Глупое оно! Бьется вот, аж заходится, а чего так выделываться, к чему? Само не знает!
- Эй, ктой-то там несется по станице, как по степняку?! - услышал Акимка знакомый хрипловатый голос, но решил не отзываться. - Черт всполошенный! Потопчешь конем кого! В пекло, что ли, спешишь - хвост трубой, бес бурой? Что молчишь? Думаешь, не признает тебя дед Епишка? Врешь! Я нашенских казаков и во тьме египетской узнаю, по глупости ихней, по дурости, которую и впотьмах видать! Никак Акимка? Раз признал, так слазь! Неча передо мной, стариком, фасонить! Лошадь, конеч но, правильная у тебя, но сам ты передо мной - плюнуть и растереть. Пойдем-ка ко мне в хату! И без разговоров. Разговоры пока попридержи. Фомка друг утек, а тебя заместо себя оставил. Теперь тебе, Акимка, в первые казаки надо выходить. А ты думал? Кто же тебя этой науке обучит? Дед Епифан и обучит. Так что слазь и заходь ко мне...
Возражать было бесполезно. Акимка уже сидел за столом у окна, с которого еще не стерлись пятна пролитого в ту ночь чихиря, когда Фомка собирался на ту сторону Терека, чеченку воровать. Где он теперь, дружок беззаветный?
- Татарку, значит, к себе в дом принял? - говорил дед Епишка, разливая чихирь в кружки. - Фомка тебя так подучил? Сам догадался? Молодца, Акимка! Люблю тебя за это, люблю. Кто душу человеческую пригреет, тот свою спасет. Ты татарку эту не забижай. Злые бабьи языки во всем ее одну винят. Говорят, ее черный глаз и офицера этого сгубил, и Фомку-казака сглазил. А ты, Акимка-сынок, не верь. Пустое брешут. Разве шашка отвечает, коли ею пьяница в угаре размахивает? А конь виноват, когда хозяин им пшеничное поле травит? Вот и Айшат уродилась чеченкой да красавицей. Что же теперь? Бей шашку, коня стегай! Что проку?
- Кто же виноват, дедушка?
- Дурак ты, Акимка! Кто виноват? Судьба, а больше никто.
- Выходит, от судьбы не уйдешь?
- Еще раз дурак! Не всякий гром бьет, а и бьет, да не по нас.
- Говоришь - судьба, а сам в нее не веришь, - не сдавался Акимка.
- Потому судьба - для дураков, а для умных людей - промысел Божий. Потому не бойся, Акимка, открывай пошире ставень, а Бог тебя не оставит.
- Я вот о чем, дед! - спросил Акимка, громко стукнув пустой кружкой о плохо пригнанные доски стола. - Что, чеченки эти все такие дикие?
- Это ты с чего взял, что они дикие? Кусает тебя эта деваха, что ли?
- Ну, молчит, не смотрит... Что она там себе думает и чего удумает?
- Так чужой ты ей, вот и боится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39