А теперь – теперь я вообще всех люблю и, как митьки, никого не хочу победить…
– Не хочешь? Тогда победят тебя. Ты продолжай любить всех, а пять лимонов пусть достаются другим. Лови, кролик!
Алиса с усмешкой швырнула ему скользкий глянцевый журнал.
– «Эго», – громко прочитал Иван, – «журнал для тех, кто хочет жить красиво». И что?
– Поучись, засранец, как это делается.
Иван пролистал многоцветные страницы, добрался до раздела, озаглавленного «Культур-Мультур», и углубился в критическое обозрение. Начиналось оно так:
«Известный культуртрегер середины XX века по фамилии Розенберг говорил, что когда он слышит слово культура, он хватается за пистолет.
У нас – критиков – пистолетов нет… И при словосочетании «женская проза» нам хвататься не за что, разве что за собственные гениталии. Но и рады бы, может быть, схватиться, да как-то не возбуждает она, проза женская…
Абстрагироваться от факта существования женской литературы было бы так же нелепо, как не принимать во внимание наличие в воде и атмосфере болезнетворных бактерий. Ну да, как существуют в природе гангрена, сифилис и еще ряд пренеприятных явлений, так есть и феномен женской прозы – никуда от этого не денешься. Другой вопрос – как с нею сосуществовать? Принимать ее за литературу как таковую – или нет. Вопрос этот, кстати, и не нов – сколько в свое время шуму наделала одна только мадам Жорж Занд! Но тогда дискуссии о величине нравственного вреда, наносимого социальному сознанию, сводились к праву женщины носить штаны и курить в общественных местах. Теперь же вопросы, предлагаемые так называемой женской прозой, выходят за рамки формального равноправия, идут дальше – пропагандируют откровенную распущенность. Женщинам, научившимся шустро нажимать пальчиками на кнопки клавиатуры, уже нет необходимости биться за равные с мужчиной права. Курить, пить водку, носить штаны, ругаться нецензурной бранью они могут свободно, равно как и голосовать на выборах и размещать свои тексты в библиотеке Мошкова. Поэтому какая нужда защищать не нуждающееся в защите?
Попытки женской прозы утвердиться наравне с традиционной мужской по идейной содержательности своей носят характер привнесения в общественное сознание espece de maladie, своего рода вируса.
Я уже как-то писал о женщинах в СИ. И вот вновь прихожу к выводу, что любое присутствие женщины в библиотеке Мошкова дарит пример той или иной социальной аномалии. Это либо амнезия и недостаточность, как в случае с Асей Анистратенко, литературные потуги которой напоминают открывание и закрывание рыбой рта… Рот открывается и закрывается… Глаза выпучены, а ничего не слышно. Нет мыслей.
А вот в случае с разрекламированной некими иногородними поклонниками творчества Елены Стяжкиной ее повести «Паровозик из Ромашково» – болезнь иная. Слова из-под пера у этой дамы выходят достаточно слышные. И (вот уж прям по заявке еще одной знаменитой на СИ фемины – некоей Джэн) кстати было бы посмотреть на эти слова с позиции опубликованного недавно малого манифеста.
Друганы мадам Стяжкиной в своей рецензии писали о некоем небывалом блеске стиля…
И что мы находим? Претензию на что-то среднее между аббатом де Прево, ранним Львом Толстым и Айрис Мердок – от всех понемножку – этакая messalenia из потока сознания и дневниковых отрывков. Нового здесь ничего нет – открытия в форме изложения мадам Стяжкина никакого не сделала. Парадоксальное кольцо вроде «завтра было вчера» можно найти и у Франсуазы Саган. А вот что до нравственных подвигов, то извините – ценность изысканий госпожи Стяжкиной в представлении образа героини нашего времени сравнима разве что с ценностью проникновения бледной спирохеты в здоровый общественный организм. Вообще, общественная ценность вызывания сочувствия к откровенной нравственной распущенности, преподносимой под соусом ПОПЫТКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БАРЫШНИ ЖИТЬ ПО МЕРКАМ СТОЛИЦЫ, представляется столь же сомнительной, как попытка легитимизировать в общественном сознании образ вора или наркомана, что с успехом и делается в нынешней поп-литературе. Вообще, подобные madame Стяжкиной и mademoiselle Джэн провинциалки за то и любят столицы, что там, мол, настоящая жизнь – там можно курить на улице и не быть одернутой за это отсталой дремучей бабулей. Свобода в их понимании – этакая правильная столичная житуха, полная освобожденность от рутинной морали и природой заложенной ответственности женщины… В понимании Стяжкиной и Джэн – мораль, понятие о необходимой компоненте женской сдержанности – так же мешают жить, как длинная юбка при входе и выходе из общественного транспорта. Этим духом и наполнено сочинение госпожи Стяжкиной.
Имеет ли такая литература право быть?
Вопрос столь же забавный, как и претензия уже помянутого мною возбудителя срамной болезни быть представленным в благородном зверинце наряду с жирафой и слоном на том лишь основании, что спирохета – тоже представитель живой материи.
Должна ли литература быть нравственной?
Обсуждать этот вопрос с дамами, желающими переехать в Питер из-за того, что там на улице можно курить, а на заседание кафедры ходить в штанах, полагаю, нет смысла…
Правда, зависть провинциальных барышень к столичным штучкам очень быстро перерастает в зависть к отъехавшим на ПМЖ. В этом – вершина НОВОЙ ЖЕНСКОЙ СТОЛИЧНОЙ МОРАЛИ. Советую всем мадамам и мамзелям, грешащим пером и клавиатурой – почитать пьесу «Собака» – там мораль новой героини нашего времени так и определена: самозабвенно выполнять оральный секс за парижскую прописку…»
© А.Е.Баринов
Покончив с неведомой Ивану Стяжкиной, рецензент в той же непринужденной венерологической манере прошелся по творчеству Укусицкой, Дрынцовой и полковника Алексеевой, а на прощание отмел от себя возможные обвинения в сексизме, пообещав в следующем своем литературном обозрении («оборзении», – поправил про себя Иван) разобраться с мужской частью списка лидеров отечественной словесности. В список входили звезда мейнстрима Георгий Сенсеев с историческим детективом «Асфодель», авангардный кумир Петр Левин с романом «Котовский и Вакуум», любимец молодящихся дам Дмитрий Можжевелов с семейной сагой «Воронье гнездо», молодежно-альтернативный Федя Фак-off с текстом «Гаспачо не херачит» и злободневно-оппозиционный Александр Невжилов с документальным боевиком «Вынос Меченого, или Беловежские Трупоеды». Себя Иван в этом списке не нашел – и вздохнул с облегчением.
А вот подпись под статьей заставила Ивана вздрогнуть.
– Ни фига себе! Хотя… Он и тогда не упускал шанс опустить ближнего…
– Ты о ком? – поинтересовалась Алиска.
– Об авторе этого опуса.
Алиска аж подскочила.
– Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!
Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме…
* * *
Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.
Ивану сразу вспомнилась душная аудитория, до отказа забитая публикой, в значительной своей части пришлой, внешним видом своим вызывающей ассоциации скорее с «Сайгоном», нежели с родным филфаком. В спертом воздухе витал дух портвейна и нонконформизма, да и название факультативного спецкурса, заявленного молодым доцентом Ломовым, заключало в себе некий завлекательно-диссидентский намек. Непонятно, зато как смело! Оппозитивная семасиология…
Лектор тогда позволил себе опоздать минут на десять, но народ терпеливо ждал – и встретил припозднившегося кумира громом аплодисментов. На бегу выпрастываясь из длинного, не по размеру, пальто, светило просеменил к кафедре и, вместо того чтобы чинно встать за нее, уселся прямо на стол и, болтая коротенькими кривыми ножками в четырехрублевых кедах, простужено выкрикнул:
– Здрасьте, здрасьте!.. Ну что, дебилы, попробуем вас вылечить. Правило первое: забыть все, что понапихали в ваши тупые бошки всякие академические козлы. Правило второе: лекции для неспособных понять с первого раза и вообще тупых читают в других аудиториях, я же не имею привычки повторять…
«А теперь, видно, приобрел такую привычку…» – подумал Иван, издалека, от самого входа в ресторанный зал, заметив красный, цветущий нос Модеста Карловича.
Тот тоже заметил приближающуюся к нему пару, но подняться не соизволил, а только, щелкнув пальцами, бросил официантке:
– Еще два прибора… Ну, с чем пожаловали? Или для начала по соточке?
– Мы за рулем, – быстро сказала Алиса, а Иван многозначительно кивнул.
– Оба? – с сомнением проговорил Ломов. – Что ж, хозяин-барин… А я, с вашего позволения… Голубушка, еще графинчик!
– Нам свежевыжатый сок. Две «Лангустики», два шашлыка, – деловито распорядилась Алиса.
Себе Модест Карлович велел подать черной икры, стерлядь и двести французского коньяку поверх водки. По выражению лица великого критика Иван понял, что тот даже не допускает мысли о «голландском расчете» – за все должна уплатить приглашающая сторона… Кстати, тогда, в далеком семьдесят четвертом, после столь своеобычного вступительного слова молодой Ломов понес такую премудрую околесицу, что Иван почувствовал себя будто с лютого похмелья и больше на оппозитивную семасиологию не ходил. Да и сам ломовский спецкурс вскоре прикрыли – после того, как «академические козлы» во главе с академиками Левачевым и Стукалиным опубликовали в «Литературке» открытое письмо в ЦК с требованием оградить советскую лингвистику от происков вандалов. Говорят, опальный Ломов нашел приют в университете города Тарту, откуда его вместе с другими «оккупантами» выставили в девяносто первом. Тогда возвратившийся в Петербург Модест Карлович нашел себя в литературной критике…
– Вы чьи вообще? – допытывался между тем Ломов у Алиски. – Издательские? Если от Хромченко, я с ним не работаю… Или журнальские?
– Литературный Интернет-сайт писателя Ивана Ларина, – с важным видом напомнила Алиска.
– Иван Ларин – это я, – тихо уточнил Иван.
– Даже так? – Ломов лихо опорожнил стопку, не спеша закусил икрой. – И это замечательно…
– Правда? – обрадовался Иван. – Вам нравятся мои книги?
– Замечательно, молодой человек, то, что коньячок здесь не паленый и икра не лежалая. А нравятся мне чьи то книги или нет – это, знаете ли, не вопрос… – Критик усмехнулся, показав желтые кривые зубы, и сделался совсем похож на пушкинского «злобного карлу». – Хотите панегирик – сляпаем панегирик, желаете разнос – разнесем по косточкам. Главное, чтобы спрос был… платежеспособен.
– Хотим разнос! – тут же заявила Алиска.
– Современный подход! – похвалил Модест Карлович. – Нынешняя публика похвалам все равно не верит, считает проплаченной рекламой. А разгром, скандал – это гарантия всеобщего внимания. Да мне и самому, честно говоря, приятней… Про бандитов, значит, пишете? Впрочем, нынче все… про бандитов… Название этакое какое-нибудь… «Апофеоз жлоба»… – Ломов поднял рюмку, задумчиво посмотрел сквозь нее на свет. – «Час быка»… Нет, это уже у кого-то было… Значит, определяем семь критериев низкопробности и выводим уникальность ваших сочинений из того факта, что они удовлетворяют всем семи…
– Не напрягайте напрасно извилины, – с неожиданной резкостью оборвала Алиска. – Вы не про Ларина писать будете.
– А про кого? Про конкурентов? Черный пиар, так сказать?..
– Про самых знаменитых. Вроде того, что вы в «Эго» пишете. Только похлеще, позабористей. Сможете?
– А то! – Ломов самодовольно погладил бороду. – Случалось, и до драк доходило!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Не хочешь? Тогда победят тебя. Ты продолжай любить всех, а пять лимонов пусть достаются другим. Лови, кролик!
Алиса с усмешкой швырнула ему скользкий глянцевый журнал.
– «Эго», – громко прочитал Иван, – «журнал для тех, кто хочет жить красиво». И что?
– Поучись, засранец, как это делается.
Иван пролистал многоцветные страницы, добрался до раздела, озаглавленного «Культур-Мультур», и углубился в критическое обозрение. Начиналось оно так:
«Известный культуртрегер середины XX века по фамилии Розенберг говорил, что когда он слышит слово культура, он хватается за пистолет.
У нас – критиков – пистолетов нет… И при словосочетании «женская проза» нам хвататься не за что, разве что за собственные гениталии. Но и рады бы, может быть, схватиться, да как-то не возбуждает она, проза женская…
Абстрагироваться от факта существования женской литературы было бы так же нелепо, как не принимать во внимание наличие в воде и атмосфере болезнетворных бактерий. Ну да, как существуют в природе гангрена, сифилис и еще ряд пренеприятных явлений, так есть и феномен женской прозы – никуда от этого не денешься. Другой вопрос – как с нею сосуществовать? Принимать ее за литературу как таковую – или нет. Вопрос этот, кстати, и не нов – сколько в свое время шуму наделала одна только мадам Жорж Занд! Но тогда дискуссии о величине нравственного вреда, наносимого социальному сознанию, сводились к праву женщины носить штаны и курить в общественных местах. Теперь же вопросы, предлагаемые так называемой женской прозой, выходят за рамки формального равноправия, идут дальше – пропагандируют откровенную распущенность. Женщинам, научившимся шустро нажимать пальчиками на кнопки клавиатуры, уже нет необходимости биться за равные с мужчиной права. Курить, пить водку, носить штаны, ругаться нецензурной бранью они могут свободно, равно как и голосовать на выборах и размещать свои тексты в библиотеке Мошкова. Поэтому какая нужда защищать не нуждающееся в защите?
Попытки женской прозы утвердиться наравне с традиционной мужской по идейной содержательности своей носят характер привнесения в общественное сознание espece de maladie, своего рода вируса.
Я уже как-то писал о женщинах в СИ. И вот вновь прихожу к выводу, что любое присутствие женщины в библиотеке Мошкова дарит пример той или иной социальной аномалии. Это либо амнезия и недостаточность, как в случае с Асей Анистратенко, литературные потуги которой напоминают открывание и закрывание рыбой рта… Рот открывается и закрывается… Глаза выпучены, а ничего не слышно. Нет мыслей.
А вот в случае с разрекламированной некими иногородними поклонниками творчества Елены Стяжкиной ее повести «Паровозик из Ромашково» – болезнь иная. Слова из-под пера у этой дамы выходят достаточно слышные. И (вот уж прям по заявке еще одной знаменитой на СИ фемины – некоей Джэн) кстати было бы посмотреть на эти слова с позиции опубликованного недавно малого манифеста.
Друганы мадам Стяжкиной в своей рецензии писали о некоем небывалом блеске стиля…
И что мы находим? Претензию на что-то среднее между аббатом де Прево, ранним Львом Толстым и Айрис Мердок – от всех понемножку – этакая messalenia из потока сознания и дневниковых отрывков. Нового здесь ничего нет – открытия в форме изложения мадам Стяжкина никакого не сделала. Парадоксальное кольцо вроде «завтра было вчера» можно найти и у Франсуазы Саган. А вот что до нравственных подвигов, то извините – ценность изысканий госпожи Стяжкиной в представлении образа героини нашего времени сравнима разве что с ценностью проникновения бледной спирохеты в здоровый общественный организм. Вообще, общественная ценность вызывания сочувствия к откровенной нравственной распущенности, преподносимой под соусом ПОПЫТКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БАРЫШНИ ЖИТЬ ПО МЕРКАМ СТОЛИЦЫ, представляется столь же сомнительной, как попытка легитимизировать в общественном сознании образ вора или наркомана, что с успехом и делается в нынешней поп-литературе. Вообще, подобные madame Стяжкиной и mademoiselle Джэн провинциалки за то и любят столицы, что там, мол, настоящая жизнь – там можно курить на улице и не быть одернутой за это отсталой дремучей бабулей. Свобода в их понимании – этакая правильная столичная житуха, полная освобожденность от рутинной морали и природой заложенной ответственности женщины… В понимании Стяжкиной и Джэн – мораль, понятие о необходимой компоненте женской сдержанности – так же мешают жить, как длинная юбка при входе и выходе из общественного транспорта. Этим духом и наполнено сочинение госпожи Стяжкиной.
Имеет ли такая литература право быть?
Вопрос столь же забавный, как и претензия уже помянутого мною возбудителя срамной болезни быть представленным в благородном зверинце наряду с жирафой и слоном на том лишь основании, что спирохета – тоже представитель живой материи.
Должна ли литература быть нравственной?
Обсуждать этот вопрос с дамами, желающими переехать в Питер из-за того, что там на улице можно курить, а на заседание кафедры ходить в штанах, полагаю, нет смысла…
Правда, зависть провинциальных барышень к столичным штучкам очень быстро перерастает в зависть к отъехавшим на ПМЖ. В этом – вершина НОВОЙ ЖЕНСКОЙ СТОЛИЧНОЙ МОРАЛИ. Советую всем мадамам и мамзелям, грешащим пером и клавиатурой – почитать пьесу «Собака» – там мораль новой героини нашего времени так и определена: самозабвенно выполнять оральный секс за парижскую прописку…»
© А.Е.Баринов
Покончив с неведомой Ивану Стяжкиной, рецензент в той же непринужденной венерологической манере прошелся по творчеству Укусицкой, Дрынцовой и полковника Алексеевой, а на прощание отмел от себя возможные обвинения в сексизме, пообещав в следующем своем литературном обозрении («оборзении», – поправил про себя Иван) разобраться с мужской частью списка лидеров отечественной словесности. В список входили звезда мейнстрима Георгий Сенсеев с историческим детективом «Асфодель», авангардный кумир Петр Левин с романом «Котовский и Вакуум», любимец молодящихся дам Дмитрий Можжевелов с семейной сагой «Воронье гнездо», молодежно-альтернативный Федя Фак-off с текстом «Гаспачо не херачит» и злободневно-оппозиционный Александр Невжилов с документальным боевиком «Вынос Меченого, или Беловежские Трупоеды». Себя Иван в этом списке не нашел – и вздохнул с облегчением.
А вот подпись под статьей заставила Ивана вздрогнуть.
– Ни фига себе! Хотя… Он и тогда не упускал шанс опустить ближнего…
– Ты о ком? – поинтересовалась Алиска.
– Об авторе этого опуса.
Алиска аж подскочила.
– Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!
Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме…
* * *
Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.
Ивану сразу вспомнилась душная аудитория, до отказа забитая публикой, в значительной своей части пришлой, внешним видом своим вызывающей ассоциации скорее с «Сайгоном», нежели с родным филфаком. В спертом воздухе витал дух портвейна и нонконформизма, да и название факультативного спецкурса, заявленного молодым доцентом Ломовым, заключало в себе некий завлекательно-диссидентский намек. Непонятно, зато как смело! Оппозитивная семасиология…
Лектор тогда позволил себе опоздать минут на десять, но народ терпеливо ждал – и встретил припозднившегося кумира громом аплодисментов. На бегу выпрастываясь из длинного, не по размеру, пальто, светило просеменил к кафедре и, вместо того чтобы чинно встать за нее, уселся прямо на стол и, болтая коротенькими кривыми ножками в четырехрублевых кедах, простужено выкрикнул:
– Здрасьте, здрасьте!.. Ну что, дебилы, попробуем вас вылечить. Правило первое: забыть все, что понапихали в ваши тупые бошки всякие академические козлы. Правило второе: лекции для неспособных понять с первого раза и вообще тупых читают в других аудиториях, я же не имею привычки повторять…
«А теперь, видно, приобрел такую привычку…» – подумал Иван, издалека, от самого входа в ресторанный зал, заметив красный, цветущий нос Модеста Карловича.
Тот тоже заметил приближающуюся к нему пару, но подняться не соизволил, а только, щелкнув пальцами, бросил официантке:
– Еще два прибора… Ну, с чем пожаловали? Или для начала по соточке?
– Мы за рулем, – быстро сказала Алиса, а Иван многозначительно кивнул.
– Оба? – с сомнением проговорил Ломов. – Что ж, хозяин-барин… А я, с вашего позволения… Голубушка, еще графинчик!
– Нам свежевыжатый сок. Две «Лангустики», два шашлыка, – деловито распорядилась Алиса.
Себе Модест Карлович велел подать черной икры, стерлядь и двести французского коньяку поверх водки. По выражению лица великого критика Иван понял, что тот даже не допускает мысли о «голландском расчете» – за все должна уплатить приглашающая сторона… Кстати, тогда, в далеком семьдесят четвертом, после столь своеобычного вступительного слова молодой Ломов понес такую премудрую околесицу, что Иван почувствовал себя будто с лютого похмелья и больше на оппозитивную семасиологию не ходил. Да и сам ломовский спецкурс вскоре прикрыли – после того, как «академические козлы» во главе с академиками Левачевым и Стукалиным опубликовали в «Литературке» открытое письмо в ЦК с требованием оградить советскую лингвистику от происков вандалов. Говорят, опальный Ломов нашел приют в университете города Тарту, откуда его вместе с другими «оккупантами» выставили в девяносто первом. Тогда возвратившийся в Петербург Модест Карлович нашел себя в литературной критике…
– Вы чьи вообще? – допытывался между тем Ломов у Алиски. – Издательские? Если от Хромченко, я с ним не работаю… Или журнальские?
– Литературный Интернет-сайт писателя Ивана Ларина, – с важным видом напомнила Алиска.
– Иван Ларин – это я, – тихо уточнил Иван.
– Даже так? – Ломов лихо опорожнил стопку, не спеша закусил икрой. – И это замечательно…
– Правда? – обрадовался Иван. – Вам нравятся мои книги?
– Замечательно, молодой человек, то, что коньячок здесь не паленый и икра не лежалая. А нравятся мне чьи то книги или нет – это, знаете ли, не вопрос… – Критик усмехнулся, показав желтые кривые зубы, и сделался совсем похож на пушкинского «злобного карлу». – Хотите панегирик – сляпаем панегирик, желаете разнос – разнесем по косточкам. Главное, чтобы спрос был… платежеспособен.
– Хотим разнос! – тут же заявила Алиска.
– Современный подход! – похвалил Модест Карлович. – Нынешняя публика похвалам все равно не верит, считает проплаченной рекламой. А разгром, скандал – это гарантия всеобщего внимания. Да мне и самому, честно говоря, приятней… Про бандитов, значит, пишете? Впрочем, нынче все… про бандитов… Название этакое какое-нибудь… «Апофеоз жлоба»… – Ломов поднял рюмку, задумчиво посмотрел сквозь нее на свет. – «Час быка»… Нет, это уже у кого-то было… Значит, определяем семь критериев низкопробности и выводим уникальность ваших сочинений из того факта, что они удовлетворяют всем семи…
– Не напрягайте напрасно извилины, – с неожиданной резкостью оборвала Алиска. – Вы не про Ларина писать будете.
– А про кого? Про конкурентов? Черный пиар, так сказать?..
– Про самых знаменитых. Вроде того, что вы в «Эго» пишете. Только похлеще, позабористей. Сможете?
– А то! – Ломов самодовольно погладил бороду. – Случалось, и до драк доходило!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48