Если человек пьет вермут по 80 пфеннигов бутылка, ему уже ни до чего нет дела. Антон Л. был знаком с этим гадким напитком. Были времена, когда чистый спирт казался ему пресным. Именно тогда две или три бутылки вермута по 80 пфеннигов помогали ему опьянеть. Правда, пробуждение было апокалиптическим – ему казалось, что он окружен покрытыми слизью красными и шоколадно-коричневыми рожами, разглядывающими его с холодным интересом. Пробуждение оказывалось подобным антиалкогольному лечению, и уже именно поэтому во время запойных периодов Антона Л. вермут по 80 пфеннигов бутылка оказывался последней стадией. Но к красным и шоколадно-коричневым рожам можно привыкнуть. Наблюдая за Конрадом Рихтером или Шнайдером, он видел, что тот к рожам привык, наверное, даже с ними подружился. И вот он, вероятно, был бы разбужен, когда один из пасущихся в пойме реки носорогов, изнывая от жары, нашел бы под мостом тень (а, может, носороги тени не ищут? Солнечный удар они вряд ли могут получить, Антон Л. видел, как носорог неподвижно стоял под палящим солнцем – жар, скорее всего, не пробивает панцирь, но если тень все-таки есть, наверное, и носорог пытается укрыться от солнца) и обнаружил бы там спящего Конрада Майера или Шнайдера, и мягко ткнул бы его своим рогом. Тогда нищий, должно быть, с криком подскочил бы вверх – носорога еще никогда не было среди рож его пробуждения – и, пока носорог приходил бы в себя от удивления или испуга, взбежал бы наверх к растущим вдоль реки кустам. Возможно, все еще крича, он бежал бы дальше по городским улицам – носорог бы тем временем давно о нем забыл и снова принялся бы пастись, – стучал бы во все двери и лишь через добрых два десятка дверей домов и магазинов заметил бы совершенно необъяснимый факт, что все они средь бела дня были закрыты и что вокруг не было видно ни одной живой души.
Человек, подобный Конраду Рихтеру или Хуберу, совершенно одинокий и находящийся всегда более или менее начеку, все относит на свой счет. Поэтому тот факт, что куда ни глянь, совершенно никого не было, он воспринял бы как предостережение. И сразу же после этого он собрал бы в кулак всю свою бдительность, стал бы еще более осторожным, чем среди людей. Он ходил бы или проскальзывал по улицам известных ему до мелочей городских кварталов, плотно прижавшись к стенам домов: наверное, по Лодойскаштрассе, которая с одной стороны огибает парк, но затем еще больше сжавшись и сгорбившись, он по подземному переходу под железной дорогой вышел бы на Конкургиштрассе, где начинается совсем другой район города, или, может быть, свернул бы на Абенсерагенштрассе, на которой находится большой открытый бассейн и садово-огородное товарищество. Ни там, ни там людей бы тоже не оказалось. Открытый бассейн Конрада Хубера или Шмидта, конечно, не заинтересовал бы, но в садовое товарищество он наверняка бы залез, потому что ему уже хотелось бы есть. Разбить витрину магазина он бы. конечно, не решился, но из садово-огородного товарищества обязательно стащил бы какую-нибудь редиску и несколько картофелин. «Нет, – подумал Антон Л., – даже это нет». У Конрада Майера или Шмидта было такое мягкое и честное лицо. Такой человек не только не разобьет витрину магазина, он даже не перелезет через забор, чтобы украсть редиску и несколько морковок. Конрад Мюллер или Шмидт после того, как ему стало бы ясно, что он остался один на свете, сделал бы только одно: он бы впал в отчаяние. Все остальное показалось бы ему несправедливым. Конрад Мюллер или Шмидт умер бы от голода, потому что он был жертвой от рождения, мягкий, как овца, на которой мир, циничный до самого конца, сгоняет свое зло.
«Конечно же, – думал Антон Л., – было бы все иначе, если бы единственным оставшимся человеком стал Папа, Папа Римский…» Антон Л. в Риме бывал (правда, в основном знаком он был с римскими борделями; он бывал там именно в тот период), но о частной жизни Папы он знал так же мало, как и большинство людей. Папа жил в Ватикане. (А может, в конце июня он был уже в Кастель Кондолфо?) Говорили, что его обслуживают монахини. Антон Л. представил себе, как Его Святейшество Павел VI Монтини утром последнего вторника (вероятно, и в Риме великолепным солнечным утром) проснулся бы и тщетно бы звал монашку. Когда Папа вставал? Говорили, что он ужасно много работал на благо католического христианства и вставал рано, уже в пять часов утра. Наверное, его каждый раз будили. Скорее всего, у Папы в его скудно обставленной спальне, не имеющей никаких украшений за исключением нескольких фресок Рафаэля, будильника не было. Будильник был у дежурной монахини. Она ставила его на половину пятого и будила Его Святейшество ровно в пять, ни секундой раньше и ни секундой позже. Но в то утро 26 июня будильник напрасно звонил бы в комнате дежурной монахини, потому что ее там больше не было, Папу никто не разбудил и он, наверное, испуганно подпрыгнул бы в кровати, когда яркое римское солнце заиграло бы пробивающимися сквозь щели занавески лучами на фресках Рафаэля. Наручные часы у него, у Папы, наверное, были, и он бы на них посмотрел и увидел, что уже, скажем, четверть девятого. Чертыхаться Папа, конечно, не стал бы, но брови на его лице, конечно, нахмурились бы, и он бы нажал кнопку – что-нибудь подобное было у него наверняка, – которая включала звонок в комнате монахини… До этого места все бы происходило наверняка приблизительно так, как это нарисовал себе Антон Л. Ну а дальше? Трудно сказать. То, что Павел VI подумал бы «теперь уже все равно» и снова перевернулся бы набок, было совершенно невероятным. Он, скорее всего, встал бы и попытался по телефону, который наверняка стоял в его комнате, дозвониться до монсеньора, или секретаря, или даже какого-нибудь другого духовного служителя, который вел его домашнее хозяйство. Но телефон уже не работал. Набросил ли бы тогда двести семидесятый обладатель Престола Святого Петра на себя свой утренний халат, вскочил бы в (украшенные святым крестом?) домашние тапочки и пошел бы посмотреть, что же там случилось? Было не исключено, что Папе захотелось бы есть. Наверняка неподалеку от папских покоев находилась небольшая кухня. Туда бы – при условии, что он знал, где она располагается, – Папа бы и направился. Он метался бы в своем утреннем халате и вышитых крестами домашних тапках (белая папская шапочка на голове, без которой его совершенно нельзя себе представить; либо он не снимает ее и во сне, либо автоматически надевает, как только проснется) по гулким мраморным лабиринтам ватиканского дворца, в конце концов нашел бы кухню, там у него голод снова бы исчез, потому что на всем пути он не встретил бы ни единой живой души: ни монахини, ни кардинала, ни монсеньора, ни швейцарского гвардейца, никого. Он, конечно же, не мог бы найти этому совершенно никакого объяснения. Время от времени он выглядывал бы в какое-нибудь окно: ватиканский сад и вообще весь Ватикан всегда скорее безлюдны, чем заполнены людьми, но видеть такой пустой площадь Св. Петра Папе еще никогда не приходилось, причем это были бы еще не обеденные часы, когда солнце делает мраморную чашу площади Св. Петра невыносимо горячей.
На площади не было бы никого, даже под колоннадой Бернини, где есть тень, ни единого туриста, ни карабинера, ни сидящего там нищего. Били бы два фонтана, и за исключением этого площадь была бы безжизненной. Верховный Первосвященник побежал бы дальше. В коридоре неподалеку от часовни Николая V под какой-то фреской, изображавшей мученическую смерть Святой Амении (кисти Вазари? Пинтуриччио? Игназио Стерна?), Папа потерял бы один тапок. Так как Папа шел по коврам, он заметил бы пропажу лишь на каменной лестнице (под позднеримской копией «Дискобола» Мирона), но побежал бы дальше и попытался бы вызвать лифт – он больше не работал, – побежал бы по лестнице вниз, пробежал бы по пустым дворикам, построенным Виньолой, Балдассаре Перуччи, Браманте или Антонио Сангалло младшим, и наконец оказался бы в Соборе Св. Петра. Маленький Папа, полубосой, перевел бы дух под непостижимо монументальным куполом Микеланджело. «TU ES PETRUS…» – написано на мозаичном поясе по краю купола. «…ЕТ SUPER HANC РЕTRAM EDIFICABO ECCLESIAM МЕАМ…» Павел VI подтянул бы ногу, на которой не было тапка, вверх. Пол был холодным. «…ЕТ TIBI DABO CLAVES REGNI COELORUM». Теперь все население мира на сто процентов стало римско-католическим, но Папе показалось бы, что этот чудовищный собор буквально всей своей тяжестью навалился на него, как будто теперь ему нужно было удерживать равновесие так, словно вся иерархическая пирамида перевернулась…
Антон Л. был католиком; говоря точнее, он был римско-католического крещения, поэтому так и воспитан, и когда-то он пережил период активной и глубокой набожности (незадолго до первого алкогольного периода). Обычаи римско-католической церкви он помнил хорошо, но на службе в церкви не был уже давно.
«Если город таких размеров, – подумал Антон Л. (он имел в виду не Рим, он имел в виду город, в котором жил он сам), – становится безлюдным и при этом остается пригодным для жилья, это не может остаться незамеченным. То есть можно предположить, что весь остальной мир тоже осиротел. Так значит я Святой Петр? Апостольская преемственность, то есть непрерывная благословенная цепочка епископских рукоположений от апостолов до Павла V, который сейчас наверняка не стоит полубосой в базилике Святого Петра, а бесследно исчез так же. как и все остальные, за исключением меня, эта апостольская преемственность не была бы прервана, если бы моя конфирмация, – подумал Антон Л., – которую я принял от моего епископа, была бы в дальнейшем истолкована как рукоположение в епископы. Каноническое право, вероятно, не предусматривает такого случая, но если существует неформальное крещение, то можно представить себе и неформальное рукоположение… Но исходя из этого я принадлежу к единоспасающимся, и так как больше никто к ним не принадлежит, потому что кроме меня просто никого больше нет, то я, наверное, являюсь теперь главой этой церкви. Папа Римский Антон. Нет – уже полторы тысячи лет каждый Папа во время своего восхождения на престол, принимает новое имя. Может, мне назваться Пием XIII? Иоанном XXIV? Львом XIV? Сколько было Бенедиктов? Пятнадцать или шестнадцать? Грегоров?» Антон Л. решил при случае взять в книжном магазине историческую книгу о Папах.
X
Трудно поймать Соню
Несмотря на свои дурацкие привычки и странные периоды, Антон Л. не был непрактичным. Конечно, он был непрактичным в смысле ловкости – технического дарования у него не было совершенно, но ход его мыслей время от времени принимал практическую направленность. Это происходило, наверное, из-за его склонности к самоанализу. Этот самоанализ был неотъемлемой частью, основой жизни Антона Л., причем постоянной, начиная уже с четырнадцати– или даже десятилетнего возраста. Существовали два вида самоанализа (и этот факт Антон Л. тоже подвергал анализу); он называл их спонтанным и преднамеренным. Спонтанный самоанализ у Антона Л. ничуть не отличался от самоанализа у остальных – бывших – людей, которые время от времени размышляли о самих себе. Человек по какой-то причине пытается осмыслить, почему он сделал или не сделал то или это или почему он сегодня чувствует себя хорошо, а вчера чувствовал плохо. Одной из душевных особенностей Антона Л. был преднамеренный (или сладостный) самоанализ. Он готовился предварительно. Его предмет – конечно же, всегда частный аспект, касающийся личности Антона Л., – определялся предварительно в течение нескольких дней, одновременно собирался материал. Постепенно выкристаллизовывалось подходящее время (примерно так: в воскресенье утром, в постели), и когда затем наступал этот час, Антон Л. с удовольствием погружался в созерцание своей души, что приводило к почти наркотическому, а затем к опустошенному, очищенному и приятно изможденному состоянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Человек, подобный Конраду Рихтеру или Хуберу, совершенно одинокий и находящийся всегда более или менее начеку, все относит на свой счет. Поэтому тот факт, что куда ни глянь, совершенно никого не было, он воспринял бы как предостережение. И сразу же после этого он собрал бы в кулак всю свою бдительность, стал бы еще более осторожным, чем среди людей. Он ходил бы или проскальзывал по улицам известных ему до мелочей городских кварталов, плотно прижавшись к стенам домов: наверное, по Лодойскаштрассе, которая с одной стороны огибает парк, но затем еще больше сжавшись и сгорбившись, он по подземному переходу под железной дорогой вышел бы на Конкургиштрассе, где начинается совсем другой район города, или, может быть, свернул бы на Абенсерагенштрассе, на которой находится большой открытый бассейн и садово-огородное товарищество. Ни там, ни там людей бы тоже не оказалось. Открытый бассейн Конрада Хубера или Шмидта, конечно, не заинтересовал бы, но в садовое товарищество он наверняка бы залез, потому что ему уже хотелось бы есть. Разбить витрину магазина он бы. конечно, не решился, но из садово-огородного товарищества обязательно стащил бы какую-нибудь редиску и несколько картофелин. «Нет, – подумал Антон Л., – даже это нет». У Конрада Майера или Шмидта было такое мягкое и честное лицо. Такой человек не только не разобьет витрину магазина, он даже не перелезет через забор, чтобы украсть редиску и несколько морковок. Конрад Мюллер или Шмидт после того, как ему стало бы ясно, что он остался один на свете, сделал бы только одно: он бы впал в отчаяние. Все остальное показалось бы ему несправедливым. Конрад Мюллер или Шмидт умер бы от голода, потому что он был жертвой от рождения, мягкий, как овца, на которой мир, циничный до самого конца, сгоняет свое зло.
«Конечно же, – думал Антон Л., – было бы все иначе, если бы единственным оставшимся человеком стал Папа, Папа Римский…» Антон Л. в Риме бывал (правда, в основном знаком он был с римскими борделями; он бывал там именно в тот период), но о частной жизни Папы он знал так же мало, как и большинство людей. Папа жил в Ватикане. (А может, в конце июня он был уже в Кастель Кондолфо?) Говорили, что его обслуживают монахини. Антон Л. представил себе, как Его Святейшество Павел VI Монтини утром последнего вторника (вероятно, и в Риме великолепным солнечным утром) проснулся бы и тщетно бы звал монашку. Когда Папа вставал? Говорили, что он ужасно много работал на благо католического христианства и вставал рано, уже в пять часов утра. Наверное, его каждый раз будили. Скорее всего, у Папы в его скудно обставленной спальне, не имеющей никаких украшений за исключением нескольких фресок Рафаэля, будильника не было. Будильник был у дежурной монахини. Она ставила его на половину пятого и будила Его Святейшество ровно в пять, ни секундой раньше и ни секундой позже. Но в то утро 26 июня будильник напрасно звонил бы в комнате дежурной монахини, потому что ее там больше не было, Папу никто не разбудил и он, наверное, испуганно подпрыгнул бы в кровати, когда яркое римское солнце заиграло бы пробивающимися сквозь щели занавески лучами на фресках Рафаэля. Наручные часы у него, у Папы, наверное, были, и он бы на них посмотрел и увидел, что уже, скажем, четверть девятого. Чертыхаться Папа, конечно, не стал бы, но брови на его лице, конечно, нахмурились бы, и он бы нажал кнопку – что-нибудь подобное было у него наверняка, – которая включала звонок в комнате монахини… До этого места все бы происходило наверняка приблизительно так, как это нарисовал себе Антон Л. Ну а дальше? Трудно сказать. То, что Павел VI подумал бы «теперь уже все равно» и снова перевернулся бы набок, было совершенно невероятным. Он, скорее всего, встал бы и попытался по телефону, который наверняка стоял в его комнате, дозвониться до монсеньора, или секретаря, или даже какого-нибудь другого духовного служителя, который вел его домашнее хозяйство. Но телефон уже не работал. Набросил ли бы тогда двести семидесятый обладатель Престола Святого Петра на себя свой утренний халат, вскочил бы в (украшенные святым крестом?) домашние тапочки и пошел бы посмотреть, что же там случилось? Было не исключено, что Папе захотелось бы есть. Наверняка неподалеку от папских покоев находилась небольшая кухня. Туда бы – при условии, что он знал, где она располагается, – Папа бы и направился. Он метался бы в своем утреннем халате и вышитых крестами домашних тапках (белая папская шапочка на голове, без которой его совершенно нельзя себе представить; либо он не снимает ее и во сне, либо автоматически надевает, как только проснется) по гулким мраморным лабиринтам ватиканского дворца, в конце концов нашел бы кухню, там у него голод снова бы исчез, потому что на всем пути он не встретил бы ни единой живой души: ни монахини, ни кардинала, ни монсеньора, ни швейцарского гвардейца, никого. Он, конечно же, не мог бы найти этому совершенно никакого объяснения. Время от времени он выглядывал бы в какое-нибудь окно: ватиканский сад и вообще весь Ватикан всегда скорее безлюдны, чем заполнены людьми, но видеть такой пустой площадь Св. Петра Папе еще никогда не приходилось, причем это были бы еще не обеденные часы, когда солнце делает мраморную чашу площади Св. Петра невыносимо горячей.
На площади не было бы никого, даже под колоннадой Бернини, где есть тень, ни единого туриста, ни карабинера, ни сидящего там нищего. Били бы два фонтана, и за исключением этого площадь была бы безжизненной. Верховный Первосвященник побежал бы дальше. В коридоре неподалеку от часовни Николая V под какой-то фреской, изображавшей мученическую смерть Святой Амении (кисти Вазари? Пинтуриччио? Игназио Стерна?), Папа потерял бы один тапок. Так как Папа шел по коврам, он заметил бы пропажу лишь на каменной лестнице (под позднеримской копией «Дискобола» Мирона), но побежал бы дальше и попытался бы вызвать лифт – он больше не работал, – побежал бы по лестнице вниз, пробежал бы по пустым дворикам, построенным Виньолой, Балдассаре Перуччи, Браманте или Антонио Сангалло младшим, и наконец оказался бы в Соборе Св. Петра. Маленький Папа, полубосой, перевел бы дух под непостижимо монументальным куполом Микеланджело. «TU ES PETRUS…» – написано на мозаичном поясе по краю купола. «…ЕТ SUPER HANC РЕTRAM EDIFICABO ECCLESIAM МЕАМ…» Павел VI подтянул бы ногу, на которой не было тапка, вверх. Пол был холодным. «…ЕТ TIBI DABO CLAVES REGNI COELORUM». Теперь все население мира на сто процентов стало римско-католическим, но Папе показалось бы, что этот чудовищный собор буквально всей своей тяжестью навалился на него, как будто теперь ему нужно было удерживать равновесие так, словно вся иерархическая пирамида перевернулась…
Антон Л. был католиком; говоря точнее, он был римско-католического крещения, поэтому так и воспитан, и когда-то он пережил период активной и глубокой набожности (незадолго до первого алкогольного периода). Обычаи римско-католической церкви он помнил хорошо, но на службе в церкви не был уже давно.
«Если город таких размеров, – подумал Антон Л. (он имел в виду не Рим, он имел в виду город, в котором жил он сам), – становится безлюдным и при этом остается пригодным для жилья, это не может остаться незамеченным. То есть можно предположить, что весь остальной мир тоже осиротел. Так значит я Святой Петр? Апостольская преемственность, то есть непрерывная благословенная цепочка епископских рукоположений от апостолов до Павла V, который сейчас наверняка не стоит полубосой в базилике Святого Петра, а бесследно исчез так же. как и все остальные, за исключением меня, эта апостольская преемственность не была бы прервана, если бы моя конфирмация, – подумал Антон Л., – которую я принял от моего епископа, была бы в дальнейшем истолкована как рукоположение в епископы. Каноническое право, вероятно, не предусматривает такого случая, но если существует неформальное крещение, то можно представить себе и неформальное рукоположение… Но исходя из этого я принадлежу к единоспасающимся, и так как больше никто к ним не принадлежит, потому что кроме меня просто никого больше нет, то я, наверное, являюсь теперь главой этой церкви. Папа Римский Антон. Нет – уже полторы тысячи лет каждый Папа во время своего восхождения на престол, принимает новое имя. Может, мне назваться Пием XIII? Иоанном XXIV? Львом XIV? Сколько было Бенедиктов? Пятнадцать или шестнадцать? Грегоров?» Антон Л. решил при случае взять в книжном магазине историческую книгу о Папах.
X
Трудно поймать Соню
Несмотря на свои дурацкие привычки и странные периоды, Антон Л. не был непрактичным. Конечно, он был непрактичным в смысле ловкости – технического дарования у него не было совершенно, но ход его мыслей время от времени принимал практическую направленность. Это происходило, наверное, из-за его склонности к самоанализу. Этот самоанализ был неотъемлемой частью, основой жизни Антона Л., причем постоянной, начиная уже с четырнадцати– или даже десятилетнего возраста. Существовали два вида самоанализа (и этот факт Антон Л. тоже подвергал анализу); он называл их спонтанным и преднамеренным. Спонтанный самоанализ у Антона Л. ничуть не отличался от самоанализа у остальных – бывших – людей, которые время от времени размышляли о самих себе. Человек по какой-то причине пытается осмыслить, почему он сделал или не сделал то или это или почему он сегодня чувствует себя хорошо, а вчера чувствовал плохо. Одной из душевных особенностей Антона Л. был преднамеренный (или сладостный) самоанализ. Он готовился предварительно. Его предмет – конечно же, всегда частный аспект, касающийся личности Антона Л., – определялся предварительно в течение нескольких дней, одновременно собирался материал. Постепенно выкристаллизовывалось подходящее время (примерно так: в воскресенье утром, в постели), и когда затем наступал этот час, Антон Л. с удовольствием погружался в созерцание своей души, что приводило к почти наркотическому, а затем к опустошенному, очищенному и приятно изможденному состоянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41