Теодорих Линденшмитт (чтобы сказать сразу: он был соперником Антона Л. в почитании фрау доктора Клинтц) был музыкальным историком, скромно жил за счет побочной работы над музыкальным словарем; со своей работой он уже трижды завалил должность заведующего кафедрой по своей специальности. Дописана она, по-видимому, так никогда и не была.
Фрау Астрид Делиус была разведенной женщиной лет сорока. («Никто этому не верит! Мне никто не верит! – выкрикивала она всегда, когда разговор заходил о возрасте – Никто не верит, что мне сорок». Разумеется, никто не противоречил.) Она и ее друг Шлаппнер жили на алименты, которые платил ей ее бывший муж. И Шлаппнер душевных страданий не существует, а если себе придумать психоз, то он-таки наступает, пусть даже и надуманный. Вопрос заключается лишь в том, достаточно ли имеется времени, чтобы над этим поразмыслить. В большинстве своем основа кружка Бундтрока состояла из людей пропащих (а не был ли Антон Л. пропащим человеком?), которые имели счастье – или несчастье, – что об их средствах к существованию заботились другие или что они обучились профессии, которая не занимала у них слишком много времени, чтобы они могли углубиться в мысли о себе самих; так, например, как дело обстояло с Йенсом Лиферингом, архитектурным чиновником, или с фрейлейн доктором Ингеборг Шмилль, телкообразным существом с выдающейся вперед челюстью. Фрейлейн доктор Шмилль была членом большого адвокатского товарищества, но кроме этого имела так называемые духовные интересы. С фрау Астрид Делиус она с удовольствием говорила о книгах (которые они обе не читали). Фрейлейн доктор Шмилль старалась при случае трогательным, хотя и безуспешным образом быть «бесшабашной». Она с удовольствием носила застегнутое и завязанное до самой шеи платье из материала под крокодиловую кожу, поверх которого был наброшен платок, и заплетала действительно красивые, темные, тяжелые волосы кругами вокруг головы, что, наверное, должно было, как это задумывалось, выглядеть демонически.
Доктор Дункельхаймер из Бракведе, невысокий, добродушный человек, не так давно после многолетнего обучения непростой специальности «театроведение», получил пост четвертого драматурга в Государственной опере. Эта работа его особо не вдохновляла, ибо его задача заключалась в том, чтобы отобрать фотографии для программок и отнести их в типографию, где с них изготовили бы клише. Доктора Дункельхаймера все любили, потому что он почти всегда был мил и доброжелателен, хотя и обладал опасным свойством: как и многие северные немцы он имел страсть поговорить. Он говорил очень красиво, причем к содержанию своих речей он особых требований не выдвигал. У него было чрезвычайно много друзей и знакомых, и он постоянно договаривался на всевозможные разговоры и консультации. Так как говорил он не только красиво, но и долго, он забывал о месте и о времени, и нередко ему приходилось, заламывая от отчаяния руки, прерываться, торопясь на вторую встречу, в то время, когда он должен был бы быть уже на третьей. Таким образом, его день постоянно сдвигался на часы, к тому же доктор Дункельхаймер все время более или менее случайно встречал по дороге друзей и знакомых, конечно же, и здесь он не мог устоять от соблазна красиво поговорить. Таки образом, медленно сдвигался не только ход дня, но и ход жизни доктора Дункельхаймера на дни и на недели. Когда Антон Л. с ним познакомился, доктор Дункельхаймер отставал уже на несколько месяцев. Поэтому в общем-то милый в основе своей доктор Дункельхаймер был жалким, суетливым человеком. В кружке Бундтрока это считалось интереснейшей психологической проблемой. (О нем избегали говорить «ненадежный» и «непунктуальный», в кружке Бундтрока, говоря на их жаргоне, он был «нерассчитавшим».)
В отличие же от него по-настоящему аккуратными были доктора Клинтц. Их зубоврачебная практика процветала. Она, фрау доктор Барбара Клинтц, единственная из ядра кружка Бундтрока рассматривала метания его членов с ироническим предубеждением. Господин же доктор Клинтц страдал оттого, что, как говорил он сам, выбрал не ту профессию. «Как это может удовлетворять человека, – говаривал он при случае, – постоянно заглядывать в рот другим?» Доктор Клинтц на самом деле страдал. Дело дошло до того, что он тайно подверг себя настоящему психологическому лечению. Однако психоаналитик, который его консультировал, тоже ничем ему помочь не смог. После анализа некоторых снов душевный врач сделал вывод, что доктор Клинтц испытывал внутреннее отвращение не только к профессии зубного врача, а, более того, ко всем мыслимым профессиям вообще. Доктор Клинтц был близок к помешательству. Душевный врач анализировал дальше. Через год он сделал вывод, что существовала лишь одна профессия, против которой у доктора Клинтца не возникало внутреннего сопротивления: машинист локомотива… Но сменить свою профессию на эту доктор Клинтц так решиться и не смог.
Теодорих Линденшмитт (чтобы сказать сразу: он был соперником Антона Л. в почитании фрау доктора Клинтц) был музыкальным историком, скромно жил за счет побочной работы над музыкальным словарем; со своей работой он уже трижды завалил должность заведующего кафедрой по своей специальности. Дописана она, по-видимому, так никогда и не была.
Фрау Астрид Делиус была разведенной женщиной лет сорока. («Никто этому не верит! Мне никто не верит! – выкрикивала она всегда, когда разговор заходил о возрасте – Никто не верит, что мне сорок». Разумеется, никто не противоречил.) Она и ее друг Шлаппнер жили на алименты, которые платил ей ее бывший муж. И Шлаппнер тоже, как говорили, уже несколько лет, как лишился должности. Данные относительно его специальности колебались от юриспруденции до физики. Фрау Делиус однажды заявила, что ее и Шлаппнера психологические проблемы являют собой такое, на удивление, сходство, что в этом случае она может с полным, весьма редким правом говорить об абсолютной душевной гармонии.
Фрау Делиус была высокой и худой, господин Шлаппнер был маленьким и худым. Была ли фрау Делиус красивой – это вопрос индивидуального вкуса. Можно было постараться и обнаружить в ней некую изваянно-костлявую привлекательность. Сама же она считала себя, и при случае не преминула вскользь об этом упоминать, красавицей. О ее духовных дарованиях было говорить довольно трудно, ибо даже во время самых сложных разговоров и размышлений она лишь улыбалась и широко раскрывала глаза. В.А. Шлаппнер же, наоборот, говорил с удовольствием и много. Он носил толстые очки, но тем не менее мог читать лишь тогда, когда держал книгу вплотную к глазам. У него была лысина спереди и длинные прямые волосы, а вследствие отсутствия носа – никакое лицо, из-за чего большой узкогубый рот говорил со своеобразным акцентом, по-жабьему открываясь во время разговора. Жабий рот и блестящие глаза постоянно придавали ему обиженное выражение. «Коварно-покорная жаба», – сказала однажды фрау доктор Клинтц. На непредубежденных слушателей Шлаппнер во время первой встречи производил впечатление ужасно образованного человека. Он так и бросался во все стороны философией. Ниже Адорно и Виттгенштайна он не опускался. Но когда слушали его чаще, то замечали, что он наизусть выучил отдельные статьи энциклопедии.
Вторая часть вечеров Бундтрока, часть без профессора Бундтрока, еще до того времени, как Антон Л. присоединился к кружку, переместилась из «Зеленого дуба» в квартиру Клинтцев. Это значило: в десять часов, после того как уходил Бундтрок, все шли к Клинтцам. Шлаппнер ценил это очень высоко, потому что там ему не нужно был оплачивать пиво ни для себя, ни для Астрид.
При всем этом никак нельзя было предполагать, что психологией в кружке Бундтрока занимались лишь теоретически, что здесь лишь говорили о проблемах души. Значительную часть времени занимали практические занятия («игра», говорила фрау доктор Клинтц), это значит, грубо говоря, в гибких группах они друг друга оскорбляли. И Антон Л. тоже, ибо был он человеком сварливым и задиристым, находил в этих занятиях удовольствие. Однажды, например, выяснилось, что Шлаппнера в юности охватила платонически-эротическая страсть к правящей королеве Англии и что он все еще хранил вырезанные из иллюстрированных журналов фотографии королевы, которыми был забит целый ящик стола. Фрау Клинтц обрисовала мечты молодого Шлаппнера: королева приезжает в наш город, ей показывают университет; там над своей диссертацией сидит Шлаппнер; доктора и ассистенты вьются вокруг королевы, лишь только Шлаппнер серьезно смотрит в свои книги; и тут вдруг – покушение на королеву… все, кто до этого вокруг нее вился, поудирали, лишь Шлаппнер выходит вперед, спасает Элизабет, а она моментально благодарно в него влюбляется… «При этом мы знаем, – сказала фрау доктор Клинтц, – каким трусливым зайцем является наш друг Шлаппнер».
Конечно же, Шлаппнер обиделся и вместе с фрау Астрид покинул квартиру Клинтцев.
Но правила «игры» запрещали доходить до окончательного разрыва, как ни глубока была обида. Шлаппнер в последующие недели очертил в определенной степени группу, которой он был обижен, и вследствие центробежной силы, свойственной «игре», отбрасывал на поверхность ее вращения чем дальше, тем больше членов этой группы до тех пор, пока его положение не превратилось в статическое, в то время как все остальные вращались. Очень скоро на тех, кто теперь находился на периферии, начинала действовать центростремительная сила, и группа снова воссоединялась. «Игра» могла начинаться заново, уже с другим распределением ролей. Но определенная граница всегда соблюдалась: в задаваемых вопросах душевные проблемы затрагиваться не могли. Фраза «В общем-то, если посмотреть в корень, вы нормальны» оказалась бы непростительной, была бы вне правил и разорвала бы узы отношений.
«Игру», которая подошла вплотную к этим границам, даже в некоторой степени их перешла, что имело своим следствием временный застой в кружке Бундтрока (и выход из него Антона Л.), можно было назвать игрой в несколько ином смысле. Идея исходила от Бундтрока: профессор предложил поставить пьесу. План этот был, разумеется, с воодушевлением принят, еще до того, как дело хоть на йоту дошло до практической реализации, он занял всех членов группы и был, даже из-за одной возни вокруг распределения ролей, исходной позицией для бесчисленных «игр». Но со временем все это приобрело серьезную окраску. Профессор Бундтрок предложил одну из небольших ранних комедий Лессинга «Молодой ученый».
Этот молодой ученый в комедии Лессинга был надменной обезьяной, он считал себя умнее всех остальных и в конце из-за своего всезнайства попал впросак.
Было трудно не разглядеть, что природа преподношения себя у В.А.Шлаппнера почти слово в слово, до самых мелочей, копировала комедийную фигуру Лессинга. Это значило, что Шлаппнер должен был играть молодого ученого.
Поначалу Шлаппнеру льстило, что он получил самую большую роль. К тому же он подходил для этого и потому, что имел, благодаря заучиванию наизусть статей из энциклопедии, опыт в заучивании текстов. Но в ходе репетиций выяснилось, что Шлаппнер все-таки не очень подходил, потому что он роль именно играл. А ему бы следовало этой ролью быть. Примерно за неделю до премьеры ему сказала это фрау доктор Клинтц. Детонация последовала через некоторое время. Шлаппнер обиделся не сразу. После репетиции Шлаппнер поехал к фрау Астрид, которая на этой репетиции не присутствовала. А поскольку репетиция закончилась поздно, трамваи уже не ходили. Шлаппнеру пришлось брать такси. Но накануне таксомоторная корпорация решила повысить тарифы. По причине того, что таксометры в автомобилях нельзя было переключить так быстро, таксисты получили право требовать большую оплату, чем показывал таксометр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41