Хакеров – словно песка в море. И пусть у них есть оправдание своего существования: они воплощают собой образ промышленного шпиона, сложившийся у общественности. Я же предпочитаю действовать на месте, я знаю, что делаю, и могу оценить то, что вижу. Это моё личное преимущество в профессиональном соревновании.
Ибо как быть, если интересные данные находятся в компьютерах, не подключённых к сети? Что, если документы, в которых всё дело, вообще не существуют в электронном виде, а только в виде бумаг, чертежей, рукописных заметок? В таких случаях пробивает мой час. Я являюсь через дверь, а не по проводам. Я взламываю не пароли, а замки. Я не спрашиваю, есть ли доступ к информации, которая интересует моего заказчика, я сам прокладываю себе этот доступ.
Меня часто высмеивают как старомодного, но на самом деле я становлюсь всё современнее. Время работает на меня. Многие фирмы, которые уже пережили атаки хакеров, оставляют в небрежении защиту от людей, которые могут просто войти через дверь и унести жизненно важные документы. На защитные системы и прочие компьютерные штуки тратятся миллионы, а я всё чаще натыкаюсь на дешёвые цилиндрические замки, установленные на самые главные двери, а нынешние сейфы – это зачастую лишь улучшенные железные ящики. Едва ли кто думал о том, что с пластиковых цветных лент современных пишущих машинок отчётливо считывается весь текст, который был через них напечатан – только в обратном порядке следования букв. Как раз в самых современных, наилучшим образом подключённых к сети офисах не обращают внимания, какое слабое место представляет собой обыкновенная бумага. Защита доступа во внутренние сети может быть самой совершенной: зато мне достаточно только выдвинуть ящик, чтобы найти компьютерные распечатки, пробные оттиски, рукописи, черновики, наброски и тезисы всех видов. И ещё никогда в офисах не расходовалось такое количество бумаги, как в последнее время.
Однако недостаточно быть хорошим взломщиком замков и сейфов, чтобы заниматься промышленным шпионажем. Когда я оказываюсь на месте и копаюсь в документах, я должен уметь разобраться, что существенно, а что нет. В отличие от хакера, который в сомнительном случае просто скачает всё, что найдёт, а потом может не торопясь отделять зёрна от плевел, количество бумаг, которые я могу вынести из чужого офиса, ограничено.
Поэтому промышленный шпион, помимо прочего, должен быть ещё и широко образован. Договор, на который натыкаешься, может оказаться как банальной бумажкой, так и документом взрывной силы, в зависимости от того, чья подпись под ним стоит. Поэтому решающим является знание, кто есть кто. Промышленный шпион должен хорошо знать структуру той отрасли, с которой он работает, и должен располагать элементарными фактами о важнейших фирмах и значительных персонах. Он должен знать основные техники, производственные технологии и взаимосвязи и владеть специальной терминологией. И прежде всего он должен уметь читать документы, на которые натыкается.
Я говорю, кроме родного шведского, только по-английски, причём гораздо хуже, чем это принято в наших краях, но я могу читать ещё на одиннадцати языках: норвежском, финском, русском, французском, испанском, итальянском, немецком, португальском, польском, чешском, а также, чем я особенно горжусь, на японском.
Признаюсь: я люблю свою профессию. Ничто не сравнится с той нервной щекоткой, которая означает, что ты вторгся в запретную, охраняемую зону, полную тайн, и роешься в картотеках, папках для документов и регистраторах для писем, тогда как вокруг царит тьма и мёртвая тишина, в которой слышишь лишь шорох перелистываемых бумаг да собственное сердцебиение. И вдруг натыкаешься на документ. На чертёж. На формулу. На секрет, передача которого может изменить целую отрасль хозяйства.
Я наблюдал из кофейни, как люди входили и выходили из стеклянного холла с тиковой облицовкой стен, имеющей антикварный вид. Не все посетители Хайтек-билдинга были в галстуках и с кейсами или иными знаками власти, придающими им вид людей, уместных в этом здании. Я видел толстых женщин в старых пальто, которые вперевалочку шли к лифту, и портье не удостаивал их даже взглядом. На приёме сегодня стоял не седой великан с боксёрской стойкой, которого мне описал Ганс-Улоф, а сморщенный старик, который неизменно кивал головой, независимо от того, говорил ли он с посетителем или отвечал на телефонный звонок. Всё выглядело очень безобидно и смахивало на то, что мне достаточно лишь встать и направиться туда – и никто меня не задержит.
Но это впечатление было обманчиво. На потолке были установлены видеокамеры, и немало. Входя в лифт, люди доставали свои кодовые карточки. Судя по движению, которое я видел со своего места, они прокатывали их через считывающий аппарат. Я потягивал кофе и пытался оценить положение. Смысл кодовых карточек заключался, естественно, в том, что каждая карточка знала, на какой этаж можно ехать её владельцу, а на какой нет. Но поскольку в одну кабину лифта могло войти несколько человек, эта система не была надёжной; можно было войти вдвоём-втроём, можно было прокатать через шлиц прибора любую пластиковую карточку – ведь все нынешние карты имеют одинаковый формат – и потом просто выйти вместе с кем-то, и никто ничего не заметит.
Видеокамеры же, напротив, представляли собой настоящую проблему. Я лишний раз с неприятным чувством осознал, по какой тонкой верёвочке хожу. Прежде чем действовать, мне надо было бы изучить здание, этаж, на котором располагалось представительство «Рютлифарм», разведать пути входа и пути отступления и тому подобное. Ведь на следующий день после моего вторжения непременно просмотрят все видеозаписи и приборы наблюдения и если обнаружат там такого известного по всей стране взломщика, как я, полицейские только ухмыльнутся и объявят меня в розыск.
Я встал, потянулся, как человек, который долго сидел без движения, и огляделся. Как и следовало ожидать, каждый был занят самим собой. Я игнорировал табличку, на которой предлагалось убрать за собой посуду – следовать таким требованиям означало наносить урон количеству рабочих мест, – и двинулся к стеклянному холлу, внимательно следя за тем, чтобы не попадать в поле видимости камер.
Стоя спиной к витрине магазина детской одежды, которая предлагала: «Возьми 3, заплати за 2», я на безопасном расстоянии изучал список фирм на доске у входа. Представительство «Рютлифарм» действительно занимало весь девятый этаж, по крайней мере, никакая другая фирма там больше не значилась. Названия подавляющего большинства остальных фирм ни о чём мне не говорили. Некоторые звучали совсем не «хайтековски»; например, на втором этаже размещалась компания, которая якобы торговала углем. На восьмом этаже были даже приёмные нескольких врачей – зубного врача по имени Хенрик Оббезен, одного невропатолога и одного гинеколога. Каким образом к ним проходят пациенты? Им что, посылают кодовые карточки?
Я стоял и ждал. Мне не пришлось ждать долго. Из коридоров разветвлённого пассажа показалась молодая женщина с явными признаками прогрессирующей беременности. Она остановилась отдышаться неподалёку, мельком глянула на меня и, уперев руку в поясницу, стала рассматривать витрину детской одежды, в первую очередь обращая внимание на ценники. Потом она посмотрела на часы, обречённо вздохнула и повернулась, чтобы вперевалочку направиться к интересующему меня зданию.
Я внимательно следил за ней с самым безразличным видом. Она что-то сказала седому старику у стойки, который, как обычно, часто закивал и указал ей на кабину лифта, и когда женщина вошла в неё, кажется, нажал перед собой какую-то кнопку. Я отошёл на несколько шагов в сторону, чтобы видеть, как закрывается дверь – женщина ехала одна, – и как над дверью лифта загораются номера этажей, чтобы остановиться на цифре 8.
Другими словами, те, кому назначено к врачу, едут на лифте самостоятельно.
А люди, которые покидают здание, вообще не контролируются.
Это было уже что-то.
На Кунгсгатан по-прежнему были чайные магазины и кондитерские, которые я помнил по старым временам, но между ними затесалось столько салонов связи, что можно было подумать, будто телефоны стали основным продуктом питания. Я немного заблудился, и мне пришлось вернуться, чтобы обнаружить среди всех этих пёстрых магазинных фасадов вход в дом, который я искал.
Адвокатская контора Мортенсона – значилось на одной из медных табличек, живописно покрывшихся патиной. Рядом висели таблички и других фирм, одна – приёмной психолога, которая была здесь и прежде, и одна – фирмы программных продуктов, которой раньше не было.
Чёрная доска в вестибюле всё ещё была цела, и я мог бы поспорить, что бумажка домоуправления с расписанием, когда запираются двери, была та же самая, что провисела здесь уже лет двадцать и на тот момент, когда я впервые пробегал мимо неё.
Внизу доски кто-то пришпилил ярко-красный листок ксерокопии, на котором частный пансион неподалёку предлагал комнаты с завтраком на срок, кратный неделе. Ванна и туалет общие – это, правда, не обещало большого комфорта, но цена была довольно сносной.
Я проследовал дальше. Узкая деревянная лестница скрипела всё так же на тех же самых местах. Всё тот же запах наполнял лестничную клетку, пахло мастикой для полов, дымом сигар и чем-то неопределимым, и на одну бесценную минуту мне показалось, что Инга не умерла, а ждёт меня в нашей квартирке в Сёдертелье на юге Стокгольма.
Мортенсон защищал меня в моём первом – в качестве промышленного шпиона – процессе. Это было в тот год, когда убили Улофа Пальме и во всех залах суда царила почти осязаемая нервозность. Тем не менее ему удалось больше чем наполовину скостить срок, какого требовал прокурор, а через половину оставшегося меня выпустили под надзор, так что я отделался двумя годами за решёткой. Но после оглашения приговора Мортенсон сказал мне: «В следующий раз я не стану защищать вас, Гуннар. Ваш случай – безнадёжный; вы только испортите мне статистику. Для всего остального, если вам потребуется адвокат, приходите, я к вашим услугам, но только не тогда, когда попадётесь».
Мне понадобилось много времени, чтобы понять, насколько он был прав со своей оценкой. Ибо, как уже сказано, я люблю своё ремесло.
Контора находилась на третьем этаже, и здесь, казалось, время тоже остановилось. Просторная приёмная с деревянными панелями, мрачные холлы, отходившие налево и направо, солидные двери из красного дерева и целые полки законодательных томов, переплетённых в кожу, – всё было в точности таким, как когда-то.
Только в приёмной сидела другая дама.
– Несколько лет назад я депонировал здесь запечатанный конверт, – сказал я ей. Она была молода, на ней был костюм строгого покроя, который делал её старше, и лицо её осталось совершенно невозмутимым. – Я хотел бы его сейчас забрать.
– Ваше имя?
– Гуннар Форсберг.
– И когда вы его депонировали?
– В 1996 году.
Наконец-то – хоть и незаметно – она повела бровью.
– Минуточку, пожалуйста. – Она обратилась к своему компьютеру, хотя раньше здесь вполне обходились пухлой амбарной книгой. – Да, у меня тут значится соответствующий взнос, – подтвердила она наконец, посвятив поискам в пять раз больше времени, чем его ушло бы на вышеупомянутую амбарную книгу.
– Это утешает, – сказал я, что не вызвало у неё ни тени улыбки.
В этот момент в глубине помещения открылась одна из солидных дверей, и оттуда возник Мортенсон собственной персоной, все такой же толстый, и хорошего парикмахера за минувшие шесть лет он тоже не нашёл.
– Чёрт бы меня побрал, если это не Гуннар Форсберг, – прорычал он, по-медвежьи переваливаясь ко мне, и протянул мясистую руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72