Второй же мотив, напротив, вы явно понимаете превратно: признание. Учёные хотят признания своих коллег. Вот то, что делает Нобелевскую премию такой особенной: она даст максимум признания, на которое может рассчитывать в этом мире учёный.
Её взгляд устремился к окну, за которым сверкал ночной Стокгольм.
– Это личная сторона. Наряду с ней существует ещё и сторона ответственности, которую несёшь при этом. Нобелевская премия – самая значительная, самая почитаемая в мире премия. Она единственная в своём роде. В наши дни, когда мы больше не возводим памятники, она творит героев, создаёт пример, подстёгивает более молодых к высоким достижениям. Нобелевская премия – это выражение убеждения, что можно достичь того, к чему стремился, и что все лишения и перегрузки того стоят. Такой институции нельзя столь необдуманно наносить урон. – Она снова посмотрела на меня. – И тут привносится еще одно обстоятельство: то, что я женщина. Это дополнительная ответственность по отношению к другим женщинам, которые пытаются утвердить себя в естественных науках. Женщины, которые ради своей научной работы достаточно часто отказываются иметь детей, а то и мужа. За первые сто лет существования Нобелевской премии она была присуждена 690 мужчинам и только 29 женщинам, из них лишь шести – за достижения в моей области: медицине и психологии. Если теперь именно я стану первым лауреатом в истории премии, который сорвёт всю церемонию награждения, – как вы думаете, сколько времени потом понадобится для того, чтобы снова отважились отметить премией это непредсказуемое, эмоциональное существо – женщину?
Я чувствовал, как во мне что-то рушилось. Последняя надежда, наверное. Рвалась последняя, по крайней мере, нить, которая ещё удерживала меня в этом мире.
– Я не хочу в это верить, – с трудом сказал я. – Я не хочу верить, что вы примете премию, на которой кровь.
Она смотрела на меня – долго, молча, проницательно.
– Тут вы тоже правы, – наконец согласилась она. – Этого я действительно не смогу сделать, если то, что вы сказали, – правда.
Она предложила мне сесть на диван, а сама взяла толстый жёлтый блокнот и шариковую ручку и попросила меня ещё раз всё рассказать по порядку. Когда я всё с начала повторял, она, нахмурив лоб, делала пометки, переспрашивала, хотела знать подробно каждую деталь. После третьего или четвёртого захода она погрузилась в молчание, листала свои записи вперёд и назад и раздумывала.
То было раздумье, какое нечасто встретишь в жизни. Я понял, что здесь к проблеме подошёл аналитический рассудок, острый как бритва, против которого мой собственный был как детский перочинный ножик против самурайского меча. Вокруг нобелевской лауреатки вдруг образовалась ощутимая концентрация, которую, мне кажется, можно было бы измерить, как магнитное поле.
В конце концов она откинулась назад и положила ручку на блокнот.
– Господин Форсберг, – спросила она, – знаете ли вы, вообще-то, за какое именно открытие я должна получить Нобелевскую премию?
Я смотрел на неё в растерянности.
– Я кое-что читал. Но не смог бы выразить это в нескольких фразах.
– Я бы тоже не смогла. Но если вы кое-что об этом слышали, вы знаете, что я занималась вопросом, как наш мозг отображает внешний мир. Человеческий мозг – это самая комплексная структура, какую мы знаем, но поскольку он лишь часть мира, то, естественно, недостаточно велик для того, чтобы охватить мир в целом. Значит, окончательная истина нам недоступна, по крайней мере, в нашем человеческом образе. Что же делает мозг? Он создаёт модель мира, и я исследовала, как эта модель выглядит на неврологическом уровне. Это комплексы нейронов, которые могут распределяться по всему головному мозгу, но подключены воедино, пока в нашем сознании существует определённое представление. Примечательно то, что число нейронов может сильно колебаться. Чем оно меньше, тем проще, примитивнее, огрублённее и представление, соответствующее ему. И, что очень важно, наше сознание сужается или расширяется вместе с величиной активного узора нейронов, ибо нет сознания самого по себе, есть только содержание сознания. Если мы идентифицируем себя с представлением, которое отображается лишь малым числом нейронов, то мы имеем суженный, упрощённый, в известной мере неверный взгляд на мир. Но он не остаётся таким, ибо эти нейронные узоры никогда не пребывают неизменными; они постоянно преображаются. Момент познания, это я сумела показать, всегда связан с тем, что несколько нейронных узоров, которые были перед тем независимы друг от друга, связываются в один больший узор. В мелком масштабе это случается по нескольку раз на дню, но иногда это происходит и в большом масштабе: это моменты, которые буквально могут изменить всю нашу жизнь.
Она сделала короткую паузу.
– Говоря простыми словами, единственный путь, на котором мы можем приблизиться к истине, это уменьшить число наших иллюзий.
Я ждал, но больше ничего не происходило. Она сидела, держа свой блокнот на коленях, и смотрела на меня.
– Звучит хорошо, – кивнул я. – Но что конкретно вы хотите этим сказать?
– Я хочу этим сказать, – ответила она, – что я, если вы удовлетворительно ответите мне на последний вопрос, сделаю то, что вы требуете.
Церемония шла полным ходом. Отзвучала композиция, которую оркестр играл в честь нобелевского лауреата по химии, и снова ведущий в смокинге подошёл к кафедре, на передней стороне которой красовалось изображение Нобеля. Он начал хвалебную речь в честь Софии Эрнандес Круз. Он говорил в шутливо-остроумном тоне, поскольку зал был полон разодетых людей, которые практически ничего не понимали в научных достижениях учёной, но хотели, чтобы их развлекли.
Камера переключилась на лауреата, которая вытянулась в струнку в своём красном кресле и слушала с несколько вопросительным выражением лица. Речь произносилась по-шведски, и она, без сомнения, могла понять из неё лишь своё имя да несколько научных выражений.
В один из предыдущих дней София Эрнандес Круз должна была, как и все лауреаты, принять участие в прогоне, на котором был отрепетирован каждый отдельный шаг церемонии. Итак, она знала, что должна встать, когда ведущий повернётся к ней и перейдёт со шведского языка на английский. Он повторил важнейшие пункты хвалебного гимна, на сей раз в торжественно-приподнятом тоне, в соответствии со значением момента, и закончил традиционными словами:
– А теперь я прошу вас принять Нобелевскую премию из рук его величества, короля Швеции.
Вострубили трубы, возвещая всем, что король встал. Это означало, что и остальные, естественно, тоже должны подняться.
Крупный план. Испанка улыбается тонкой, спокойной, полной уверенности улыбкой.
– Боже мой, – пролепетал Ганс-Улоф. – Ты думаешь, она сделает это?
Я ничего не сказал, следя лишь за происходящим на экране.
София Эрнандес Круз торжественно шагает по сине-зелёному ковру, следуя точно определённой церемониалом дуге, которая начинается от её кресла и кончается у большой буквы N, очерченной кругом, – логотипа Нобелевского фонда и центрального пункта сцены.
Пульт с двумя микрофонами на подвижных бюгелях был в трёх шагах.
Карл XVI Густав, король Швеции, стоял у круга, держа в руках кожаную папку со свидетельством и шкатулку с медалью, и тоже улыбался. Как и каждый год, его волосы и на сей раз чуть поредели по сравнению с предыдущей церемонией.
Учёная приблизилась к логотипу на ковре. Король шагнул ей навстречу и протянул руку.
София Эрнандес Круз пожала её и приняла из его рук папку и шкатулку.
– Нет! – воскликнул Ганс-Улоф.
Король отступил на несколько шагов, когда нобелевский лауреат кланялась – сначала королевской семье, затем комиссии и наконец публике. Протокол вообще-то предусматривал, чтоб женщины-лауреаты приседали в книксене. Но подобный жест подошёл бы Софии Эрнан-дес Круз куда меньше, чем этот сдержанный, лишь слегка обозначенный наклон головы.
– Она тебя обманула! – вскричал Ганс-Улоф. – Она не сделала этого! Теперь всё потеряно.
Он шумно запыхтел, помотал головой, заворожённо следя, как испанка под разразившийся гром неистовых аплодисментов публики возвращалась на свое место.
– Знаешь, – сказал я, – мне остаётся только удивляться тебе.
– Что? – Ганс-Улоф резко повернулся и посмотрел на меня.
И заглянул в дуло своего собственного пистолета, которое я направил ему в лоб.
Глава 49
– Гуннар… – задушенно выдавил Ганс-Улоф. – Не надо шуток.
– Мне не до шуток.
– Что случилось? Ты что, свихнулся?
Он посмотрел на меня, посмотрел на пистолет, снова на меня. Было очевидно, что он не знал, как к этому относиться.
– Ты не находишь, – спросил он наконец, – что если здесь кто-то и имеет право свихнуться, так это я?
– Я не свихнулся, – ответил я. – Наоборот, ещё никогда в жизни в голове у меня не было так ясно, как сегодня.
– Хорошо. Тогда вспомни, пожалуйста, о том, что я твой зять, и убери пистолет.
Я не шелохнулся.
– Я помню гораздо больше, чем ты думаешь. Именно поэтому очень может быть, что мне придётся сейчас пристрелить тебя.
– Гуннар, прошу тебя… – Ганс-Улоф никак не мог взять в толк. Судя по тону, он всё ещё думал, что имеет дело с сумасшедшим. – Мы могли бы обо всём поговорить. Совсем не обязательно кого-то убивать.
Я откинулся назад, опустил руку с оружием, которое просто тяжело было долго держать на весу, но дуло оставил направленным на него.
– Хорошо, давай поговорим, – сказал я и кивнул в сторону телевизора. – Скажи мне одно: ты что, всерьёз ожидал, что София Эрнандес Круз откажется от Нобелевской премии?
Ганс-Улоф оглядел меня, не зная, какого ответа я жду от него, и сглотнул.
– Скажем так, какую-то минуту надеялся.
– Знаешь, почему она этого не сделала?
– Нет.
– Она не сделала этого, потому что я не смог удовлетворительно ответить на её последний вопрос.
Его глаза расширились.
– Что?
– Я не смог на него ответить вразумительно даже для себя самого. Точнее, я вообще не смог на него ответить.
Я мельком глянул на экран. Оркестр играл что-то классическое, и камера держала в фокусе лицо Софии Эрнандес Круз, переполненное чувствами. Она улыбнулась кому-то из публики, и глаза ее блестели влагой.
– Если кто и заслуживает по-настоящему Нобелевской премии, так эта женщина. Ей понадобилось всего несколько минут на размышления, и она задала мне именно тот вопрос, который сам я должен был задать себе ещё две недели назад, но до которого я так и не дошёл. Вопрос, который разбирает на части всё, чему я верил, и составляет совершенно по-другому.
– И что же это за вопрос?
– Она спросила меня: «А вы видели хоть одно доказательство того, что Кристина действительно была похищена?»
Лицо Ганса-Улофа дрогнуло. Он поднёс руку ко рту, закашлялся.
– Что это значит? Какое еще доказательство? Что она хочет, чтобы было доказано?
– Интересно, правда? Просто жутко интересно. Она задала мне вопрос, который, в силу того, что не имеет ответа, сам становится ответом на многие другие вопросы. Например, на вопрос, почему вдруг нагрянула полиция, когда я был в офисе «Рютлифарм»? Ведь дело было не в срабатывании сигнализации, она там смехотворная. А в то, что меня якобы кто-то увидел из соседнего высотного здания, я просто не верю. Во-первых, я внимателен и осторожен, ведь я, в конце концов, не новичок в таких делах, а во-вторых, для этого стекло достаточно сильно отражает, даже ночью.
– Я тоже не знаю, в чём было дело. Я в таких вещах не разбираюсь.
– Если подумать, – мрачно продолжал я, – то окажется, что проваливались только те мои операции по взлому, о которых знал ты.
– Я? – взвизгнул Ганс-Улоф. – Что это значит?
– Если бы я в ночь на четверг не проспал и не приехал в Сёдертелье с большим опозданием, то полиция, прибывшая на сомнительный сигнал о якобы заложенной бомбе, захватила бы меня в доме Хунгербюля тёпленьким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72