– Ах ты, шустрый какой! Ни черта ты не выяснишь. Тебе не понять даже, с какого конца за дело взяться!
– Для начала еще раз побеседую с Хулио Вегой. Что Траделл знал, то и Вега знает. У напарников нет друг от друга секретов в работе.
– Вега давно уже спятил.
– Лучше быть чокнутым, чем продажным, как некоторые.
Я отпустил его. Он смотрел на меня с нескрываемой ненавистью.
– Ты, деревня, плетешь сам не знаешь что.
– Не обольщайся. Общая картина и теперь ясна. Траделл пришел к тебе и вывалил сразу кучу фактов: и про Фрэнка Фазуло и того полицейского, которого убили в баре «Килмарнок», и про нехорошую квартиру за красной дверью, и про Рауля. Траделл надеялся, что ты ему поможешь, что ты отреагируешь. Как-никак – слуга закона! Он тебе доверился, а ты палец о палец не ударил. Может, и спохватился потом, но уж поздно было. А Траделл из-за твоего головотяпства или чего похуже погиб. И Данцигер все это раскопал.
Бойл беспомощно усмехнулся:
– Вот, значит, как ты думаешь...
– Вот, значит, как я думаю! И когда правда станет известна во всей своей полноте, все поймут, что Вега ни в чем не был виноват.
Фрэнни все улыбался и улыбался безостановочно, как заводной заяц из рекламы лапками колотит.
Тут дверь опять открылась. Гиттенс остановился на пороге и секунду внимательно изучал меня и Фрэнни Бойла. Хотя я уже не держал прокурора за грудки, напряжение между нами было очевидно.
По глазам Гиттенса было ясно – он все понял. Но реагировать не стал. Сказал только:
– А я как раз тебя, Бен, ищу. Лауэри хочет с тобой переговорить.
47
– Похоже, вы уверены, что у нас тут происходит грубое нарушение закона и справедливости?
– Я просто не знаю, что и думать, мистер Лауэри.
Лауэри стоял у окна, спиной ко мне и Келли. Но тут он круто развернулся и впился в меня пронизывающим взглядом. На меня это не произвело большого впечатления – я как раз разглядывал его на заказ сделанные туфли. Его следовательские штучки в разговоре мне были до лампочки.
– Политически корректный ответ, – сказал Лауэри. – Вы со мной в искусстве уклончивости упражняетесь? Или говорите от души?
– От души, сэр, – сказал я. Ну да, стану я тебе, хлыщ поганый, от души что-то говорить!
– И хотел бы вам верить, да как-то не верится, – сказал Лауэри. – У меня впечатление, что вы только прикидываетесь простачком, а на самом деле знаете больше, чем говорите вслух.
Лауэри опять переключился на вид из окна. Из его кабинета вид на центр был чудесный. А я переключился на экраны трех установленных рядышком телевизоров. На экранах мелькали картинки, правда, без звука. Очевидно, в высших кругах считается шиком смотреть сразу несколько программ – дескать, мы ежеминутно в курсе всего!
– Парень из глубинки решил показать городским задавакам, где раки зимуют, – задумчиво произнес Лауэри. – Что ж, поделом городским задавакам, они крепко потрепали ему нервы... – Лауэри вздохнул. – Шериф Трумэн, шутки шутками, но вы должны понять мое положение...
– Мистер Лауэри, вы не обязаны извиняться передо мной.
– Совершенно верно. Я извиняться перед вами не обязан. Я вообще вам ничем не обязан. А вот вы, будучи не у себя дома, кое-что обязаны... Скажите мне на милость, что вы потеряли в нашем архиве? Ведь вы там с утра копались в досье Траделла!
– Так точно, сэр.
– Ищете связь с убийством Данцигера?
– Такая связь вполне возможна.
– Ага, вполне возможна. Я так понимаю: это ваша позиция. А в вину Брекстона вы не верите?
– На сто процентов уверен быть не могу.
– А вы всегда желаете быть уверенным на сто процентов?
– В идеале – да.
Лауэри подумал секунду-другую, а затем сказал отеческим тоном:
– Бен, я в судебных залах не первый год. И знаете, что судья всякий раз говорит присяжным? Что они должны решить, виновен ли обвиняемый «вне любого разумного сомнения». Обратите внимание на формулу. Судья не говорит: «Вне всякого сомнения». Он говорит осторожно: «Вне любого разумного сомнения». То есть судья как бы даже и не мечтает о том, что присяжные будут уверены на все сто процентов. Он лишь просит о предельно возможной уверенности. Иными словами, смиренное сознание, что ошибки возможны, лежит в самой основе нашей юридической системы. Потому что судебный аппарат – это люди, а людям свойственно ошибаться. И мы вынуждены с этим мириться, ибо иного выбора у нас нет. Никто из нас не имеет монополии на истину, никто не имеет машины времени, чтобы побывать в прошлом и все увидеть своими глазами. Мы высказываем догадки, собираем улики и молим Бога, чтобы мы оказались правы, чтобы мы не допустили ошибки. Это огромная, тяжкая ответственность, Бен!
– Понимаю, сэр.
– Мы арестовываем человека не тогда, когда мы на сто процентов уверены в его вине, а когда эта уверенность достигает определенного уровня – к примеру, пятьдесят один процент. Как только мы решили, что вот он, виноватый, мы полностью сосредотачиваемся на отработке принятой версии, землю роем, чтобы подтвердить – да, это и есть преступник. На этом этапе следствия мы забываем о презумпции невиновности. Для нас существует одна реальность – данный человек совершил преступление, и наше дело – это доказать!
– Да, сэр.
Я покосился на Келли, который сидел в кресле справа от меня. Он со скучающим видом разглядывал потолок. Прокурор мог бы с тем же успехом рассуждать о репродуктивных привычках галапагосских черепах.
– Итак, шериф Трумэн, у вас есть сомнения в том, что Брекстон – убийца?
– Да, сэр.
– Выкиньте их из головы.
– Простите, сэр?
– Выкиньте их из головы. Убийца – Брекстон.
– Почем вам знать?
– Да потому что я ловлю преступников с незапамятных времен. У нас достаточно улик, чтобы трижды засудить Брекстона за убийство Бобби Данцигера! Мне, черт возьми, случалось выигрывать дела, где было раз в пять меньше доказательств! Поэтому я не испытываю никакой нужды притягивать к делу за волосы случай десятилетней давности – убийство Траделла. А значит, забудьте, выкиньте все из головы!
Поверьте мне, без упоминания об убийстве Траделла нам проще засудить Брекстона. Таким образом, мы не будем сбивать с толку присяжных избытком информации. Да и городу будет только вредно, если всплывет давняя тема – нераскрытое убийство полицейского Артура Траделла!
Бен, тут речь идет о большой политике. Надеюсь, вы, человек не без образования, это прекрасно понимаете. В данный момент в Бостоне нет острых расовых противоречий, все более или менее нормально. Преступность держится в рамках, народ полицию уважает. Афро-американская часть населения живет лучше и спокойнее, чем в любом другом большом городе Соединенных Штатов. Скажем, в Нью-Йорке ситуация другая. Там полиции не доверяют. Там ее даже ненавидят! Нас, к счастью, Господь миловал. Да, Бен, сейчас речь идет о вопросе политической важности.
Я не очень-то верил идиллической картинке, нарисованной прокурором. Пусть он это втравляет избирателям перед выборами. А у меня свое мнение.
– Даже если дело будут рассматривать в штате Мэн, – продолжал Лауэри, – оно все равно окажется в центре внимания бостонской публики. И я обязан буду сказать народу, что все улики свидетельствуют против Брекстона. И другого подозреваемого не существует. Я не желаю упоминать прошлое десятилетней давности. Я не хочу, чтобы прошлое постоянно волочилось за нами и мешало идти вперед!
– К сожалению, сэр, прошлое неизбежно волочится за нами.
– Бен, я вас прошу, не ройтесь вы в прошлом дерьме! Десять лет назад убийство Траделла привело к обострению отношений между белыми и черными. Сами понимаете: белый полицейский убит черным парнем. «Опять белый убит черным!», «Опять черного обвиняют в убийстве белого!». Вы, Бен, стоите возле цистерны с бензином и поигрываете спичками. Не лучшее занятие для человека вашего ума!
Келли вдруг поднялся.
– Все ясно, сэр. Спасибо за разговор. Пойдем, Бен.
Выйдя на улицу, мы с Келли решили, что мы на правильном пути. Раз Лауэри так разволновался, надо действовать дальше.
Келли предложил еще раз наведаться к Хулио Веге.
Нам было невдомек, что мы с этим опоздали.
Хулио Вега был уже мертв.
48
Вега висел в кухне своего небольшого домика. Он использовал электрокабель, который привязал к крючку для люстры. Массивный узел петли наклонил голову вперед. Спереди удавка терялась в складках жира на шее. Стул, на котором он стоял, теперь валялся на полу.
Келли притронулся к руке покойника. Тело качнулось и несколько раз прошлось из стороны в сторону, как маятник.
– Холодный, – констатировал Келли.
Он позвонил в полицию. И началась обычная катавасия. Через полчаса явились все, кому положено – и местные полицейские, и бостонские, и ищейки из отдела по расследованию убийств. Даже самоубийство классифицируется законом как «неестественная смерть» и расследуется по полной программе.
Но, по-моему, смерть Хулио Веги была предельно естественной. Логическое завершение десяти лет опалы в полиции, преждевременного увольнения на пенсию, угрызений совести и пьянства. Вега наконец-то сполна расплатился за свои прегрешения, если таковые имелись. Уйдя из жизни, он избежал вторичного слушания по делу об убийстве Траделла, которые должны были просыпать новую соль на незажившие раны.
Даже сам вид покойного наводил на мысль о естественной смерти. В отличие от трупов Данцигера и Ратлеффа, где все кричало о насилии, Вега, казалось, просто уснул. Правда, в крайне неудобной позе. Однако кому из нас не случалось заснуть в совершенно дурацкой позе?
Гиттенс тоже явился. Он был заметно расстроен.
– Я боялся, что именно так все и кончится. Уж очень жестоко обошлись с Вегой. Он этого не заслужил.
Я хотел было подойти к Гиттенсу и сказать несколько слов утешения, но вовремя одумался. Не те у нас теперь были отношения, чтобы он оценил мое сочувствие.
Келли отвел в сторонку одного из детективов и спросил его мнение.
– Чистое самоубийство. Мы тут единственно для проформы.
Тело все еще висело в центре комнаты – фотографы-криминалисты задерживались на другом происшествии.
В момент, когда рядом с трупом никого не было, Келли подвел меня к Веге и сказал:
– Посмотри на следы на его шее, Бен. Приподними-ка тело.
Сам он приподнял голову Веги, раздвинул складки кожи. Я увидел две сине-красные полосы. Одна полоса кровоподтеков ниже кадыка, вторая – выше.
– Хм, – сказал я, не зная, что бы еще добавить.
Келли осуждающе посмотрел на меня.
– Смотри внимательнее! Замечаешь странность?
Я опять невнятно хмыкнул. Потом сказал:
– Говоря по совести, ничего не замечаю. Это первый повешенный, которого я вижу.
– А я повешенных видел не раз. Хотя впервые вижу человека, который ухитрился повеситься дважды.
Через несколько минут подъехала Кэролайн и с ходу сунула мне в руку бумажку с номером телефона.
– А кому я должен позвонить? – спросил я. – Тут нет фамилии!
– Незачем светить фамилию, – сказала Кэролайн и тихонько добавила: – Это Макс Бек.
49
В Паблик-Гарден на островке посреди пруда разыгрались-раскрякались дикие утки. Особенно волновались селезни – вытягивали головы, гонялись друг за другом, молотили крыльями и с громким всплеском ныряли в воду.
Макс Бек сидел на лавочке у пруда, рассеянно жевал сандвич и наблюдал за шумными кряквами. Фольгу от сандвича он сунул под бедро, чтобы ветер не унес. Здесь, в городском идиллическом уголке природы, Бек казался заурядным раздобревшим мужчиной средних лет. С трудом вспоминалось мое первое впечатление от него – скользкий судейский крючок, один вид которого приводит в отчаяние любого человека, мечтающего о справедливом миропорядке.
– Добрый день, мистер Бек, – сказал я.
– А, шериф Трумэн! Спасибо, что пришли. Садитесь. Желаете бутерброд с тунцом?
Я кивнул и взял бутерброд.
– Молодец, – сказал Бек, – не боишься данайцев, дары приносящих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56