В разговоре Лариса не упускала возможности блеснуть и своими знаниями.
- А они очень страшные?
- Да как вам сказать. Обыкновенные.
- Ну ясно, характерные уголовные типы: с узкими, низкими лбами, с бандитскими челками и хищными челюстями. Что вы там ни говорите, а я на этот счет - ломброзианка. Преступность - это патология. Да, кстати, какие у них ножи? Финские или кинжалы?
- Ножей я не заметил.
- Ах, да, я и забыла. Профессор Бурминов говорил нам на лекции, что нож в двадцатом веке, как орудие преступности, уже не типичен. Его вытесняют другие орудия насилия - огнестрельные.
Говорила Лариса по-книжному, выспренне, грамотно. Слова "лекция", "профессор", "патология", "ломброзианка" (последнее слово Алексей слышал впервые и силился его запомнить, чтобы потом посмотреть в энциклопедии) и еще много других научных слов, слетевших с ее языка, вызвали у Алексея необъяснимое уважение к этой маленькой, стройной девушке со светлой головкой и умными синими глазами. Хотя сегодня он сам видел резолюцию ректора о зачислении его на юридический факультет, однако студентом он себя еще никак не чувствовал. В нем ничего не изменилось по сравнению с тем, каким он был месяц и даже год назад. А вот Лариса была настоящая студентка. Она даже "л" выговаривала не как все, а по-особенному, неуловимо мягко и красиво. Свое имя она произносила как что-то среднее между "Лариса" и "Уариса".
Вначале разговор с Ларисой Алексей воспринимал почти как допрос. И только, когда она стала расспрашивать о доме, о деревне, о матери, о девушке, Алексей впервые почувствовал, что он не в милиции.
Родная деревня, мать, девушка... Вот любимой девушки у него еще нет. Не до этого было, сидел ночами над книгами, выжимал на золотую медаль.
Когда Лариса узнала, что среднюю школу Алексей закончил с золотой медалью, она молча подняла глаза и про себя заметила: "Все ясно: высокий развитый лоб, умный, печальный взгляд и этот особый, благородный овал лица, который обычно встречается у людей одаренных: у поэтов, у художников, у музыкантов..."
В общежитии в июле, как правило, не бывает того порядка, какой поддерживается в течение учебного года. Студенческий городок в это время превращается в туристскую базу. Свои, коренные, студенты разъезжаются на каникулы, а комнаты занимаются абитуриентами, студентами из других городов, молодыми иностранными гостями-туристами. С утра до поздней ночи у проходной будки толпятся группы приезжих и отъезжающих.
Беспорядочная сутолока у окошка дежурного коменданта, снующие взад и вперед чем-то взволнованные длинноволосые парни, хлопанье дверями в комнатах, бесконечно длинный коридор, где за поворотом шел такой же поворот, - все это Алексею показалось непонятным, чужим, далеким...
Видя беспомощную растерянность своего подшефного, Лариса еще горячее принялась устраивать его быт. Если б в эту минуту на нее посмотрела родная мать и увидела, как ее дочка-паинька по-хозяйственному распекает коменданта этажа за то, что тот попытался всучить Северцеву рваную простыню, она прослезилась бы от умиления.
- Вы думаете, что вы даете? Нет, вы только посмотрите сами, что вы даете? - Лариса раскинула на руках простыню и сделала такие глаза, что комендант, парень лет двадцати трех, привыкший ко всяким проявлениям студенческого гнева, усовестился. Он скомкал простыню и бросил ее в угол. Из кипы белья он выбрал самую белую простыню и подал ее Ларисе.
- Пожалуйста, новенькая.
- Вот это другое дело, - как само собой разумеющееся, сказала Лариса и положила простыню на стопку белья, лежавшую на вытянутых руках Алексея.
Заправлять кровать Лариса принялась сама, хотя дома за нее это делала домработница.
Алексею никогда в жизни не приходилось заправлять койку подобным образом. Лет до двенадцати он спал с бабкой, подстилая под себя старый тулуп и покрываясь рядном. Когда бабка умерла и Алексей стал ходить в седьмой класс, сосед-плотник по просьбе матери сколотил ему за пуд пшеницы деревянный топчан на козлах. Матрацем служил холщовый тюфяк, набитый соломой. Покрываться стал бабкиным одеялом, которое она никому не давала (приданое!) и берегла в сундуке до самой смерти. Ватное, из красных и синих треугольных лоскутков, оно было мечтой для семилетнего Лешки.
"Две простыни. Одна на тюфяке, другая под одеялом. Вот это да!.." подумал Алексей, запоминая, как все это укладывается и подворачивается, чтобы потом управляться самому.
Расправив одеяло и натянув его так, что на нем не осталось ни одной морщинки, Лариса приказала, чтоб Алексей и впредь держал такой же порядок.
- Вот разозлюсь и нарочно возьму над вами шефство. И не на день, не на неделю, а сразу на целый учебный год. Попробуйте у меня тогда!
Не успела Лариса докончить фразы, как в комнату постучались.
- Да, да, войдите, - громко и по-хозяйски ответила она, взбивая маленькими, но ловкими и сильными руками подушку.
В комнату вошел Гусеницин. Он был одет в серый костюм. Лариса приняла его за сотрудника студгородка. Извинившись, он предложил Алексею немедленно проехать с ним в милицию.
- Странно, - Лариса дернула плечиком. - Так человека можно совсем затаскать. Ничего не понимаю.
Гусеницин посмотрел на Ларису насмешливым взглядом и улыбнулся краешками тонких губ.
- А об этом, барышня, вам и не следует понимать. Еще рано. - Сказал подчеркнуто мягко, даже ласково, как взрослые разговаривают с маленькими. Такой ответ Ларисе не понравился. Встав в горделивую позу и подперев бока руками, она прищурилась, сжала свои почти детские пухленькие губки и обрушила на Гусеницина целый поток доказательств, который Алексею показался скорее бранью, чем спокойным разговором. Она заявила, что судьба Северцева ее интересует, во-первых, как шефа (Лариса заявила, что шефство она выполняет не только как особое поручение декана, но и как общественную комсомольскую нагрузку), во-вторых, вызов Северцева в милицию ее интересует еще и как юриста (тут она для солидности на один курс прибавила, заявив, что перешла на третий курс), в-третьих, в таком тоне с девушкой разговаривать невежливо.
Вспомнив, что не так давно его "пробирали" за черствость и бездушие, Гусеницин улыбнулся широко, но не от души.
"Ах, ты стрекоза-егоза", - хотелось думать ему, а думалось совсем другое: "Когда же ты уймешься, сопля эдакая. Тоже мне юристка нашлась, студентка прохладной жизни..."
Улучив минуту, когда Лариса передохнула и сделала паузу, Гусеницин извинился за тон и за то, что он всего лишь на один час лишит ее "высоких шефских полномочий". Последние слова были сказаны так уважительно, что Лариса не поняла: что здесь - тонкая ирония или обычный деловой разговор приторно-вежливого человека.
Гусеницин понял замешательство Ларисы и предложил:
- Если хотите - поедемте вместе с нами. Вам, как юристу, это пригодится.
Лариса молча и пытливо посмотрела на Гусеницина и увидела в нем что-то неприятное, а что - понять не могла.
- Ну, так что, уважаемая коллега, поедемте, я вас приглашаю. - В словах "уважаемая коллега" Лариса услышала насмешку. "Ах, так, ну что ж!.." разозлилась она и резко опустила подушку в изголовье кровати.
- Хорошо, я еду!
Рядом с шофером в "Победу" Гусеницин посадил Ларису. Всю дорогу ехали молча. Алексею говорить с Гусенициным было не о чем. Его присутствие вновь напомнило ему все то, что пришлось передумать за прошедшую неделю.
В дежурной комнате милиции, где Северцеву и Ларисе предложили подождать, пока их вызовут, было накурено. На лавках у стен сидело около десятка милиционеров. В ожидании инструктажа они лениво перебрасывались шутками.
- Эх, работушка наша адова, - вздохнул сержант Щеглов, выбивая из мундштука застрявший окурок.
- Да ты никак жизнью не доволен, Щеглов? - спросил рябой старшина Коршунов, снимая с ноги сапог.
- Доволен не доволен, а вот когда Иванов рассказывал, как устроился сержант Сучков, так у тебя аж слюнки потекли. Я видел, как ты с лица перевернулся.
- Подумаешь, должность - устроился садовником к профессору. Ни в жизнь не пошел бы.
- А что? - взъерошился Щеглов. - Не пошел бы? Да тебя никогда и не возьмут. Все яблоки в карманах перетаскаешь. Знаю я тебя. Не работа, а дом отдыха, ходи по саду и околачивай груши. Надоело - ложись под яблонькой и похрапывай, сколько тебе влезет.
Довольный тем, что "его берёт", Щеглов победно посматривал по сторонам.
- Щеглов, ты когда-нибудь читал книги про класс крестьян в двадцатые годы? - серьезно спросил Коршунов, запихивая кончик портянки за голенище сапога.
- Ты один читал. Подумаешь, грамотный нашелся, - огрызнулся Щеглов, ожидая очередной подвох со стороны Коршунова.
- Я не об этом, Щеглов. Книгу, конечно, ты не любишь. Это само собой. Я вот про себя хочу сказать. Когда читал про крестьянина-середняка, который на одной ноге в коммуну идет, а на другой прыгает на базар с мешком подсолнухов, так я, как живого, тебя представлял, Ваня. Стоишь ты в моих глазах, как новенький рублик, даже носик твой и веснушки твои.
Кругом захохотали.
Щеглов покраснел. Раздувая свои широкие ноздри, он выпалил почти залпом:
- А когда я читал книгу про бандитов с большой дороги, то ясно видел тебя. Вылитый ты. Такой же рябой и горбоносый и такой же сутулый, как коршун. И фамилия-то у тебя ненормальная... Коршунов.
Кругом снова захохотали, но захохотали опять над беспомощной защитой Щеглова.
- Это не принципиально, Ваня. Ты уже переходишь на личность, а я говорю по существу. Знаю тебя уже около года. Ты на моих глазах развиваешься. Я насчет тебя даже сделал кое-какие выводы. Пережиток ты, - сказал Коршунов и, пробуя, как обут сапог, громко и с силой топнул каблуком об пол. - Понял, пережиток!
Неизвестно, до чего бы дошел этот спор, если бы не майор Лесной, который, войдя в дежурную комнату, приказал Щеглову подменить на четвертом посту заболевшего милиционера.
Некоторое время в дежурной молчали. При начальстве шутить неудобно.
Воспользовавшись тишиной, Лариса потихоньку принялась объяснять Алексею, что церемония опознавания сама по себе проста: следователь показывает потерпевшему или свидетелю задержанного гражданина, подозреваемого в совершении преступления. Причем показывает его среди других, примерно равных по годам и по росту. Если потерпевший признает в одном из них преступника, то следствие значительно облегчается: преступник опознан, запирательство бессмысленно.
Вся трудность в опознавании обычно состоит в том, чтобы уговорить двух трех случайных прохожих помочь милиции в одном пустяковом деле - молча, минут пятнадцать - двадцать посидеть в комнате следователя.
Поняв, наконец, зачем он сюда приехал, Алексей вначале оробел. От одной мысли, что через несколько минут он с глазу на глаз может встретиться со своими грабителями, ему стало не по себе.
Волновалась и Лариса - Гусеницин предложил ей быть свидетелем при опознавании, на что она охотно согласилась, но тут же испугалась.
Наконец Северцева и Ларису позвали в комнату следователя, где, кроме Григорьева, был и Гусеницин. Хмурый и нахохлившийся, он сидел в сторонке и не сводил глаз с тройки на скамье у стены.
- Гражданин Северцев, вы узнаёте кого-нибудь из сидящих напротив вас граждан? - спросил Григорьев, уже по выражению лица Алексея догадываясь, что тот в замешательстве.
Северцев покачал головой.
- Никто из троих мне неизвестен.
Неприятную тишину, которую почувствовали все находящиеся в комнате, нарушил сухой, удушливый кашель Гусеницина. Это было на нервной почве. Приложив ладонь ко рту, он никак не мог справиться с щекотанием в горле.
Чтобы не тянуть время, майор решил кончать опознание.
- Вы, молодые люди, - обратился он к юношам, которых пригласили с улицы посидеть при опознании, - можете быть свободны, а вы, гражданин Кондрашов, пока мне нужны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44