Он говорил подчеркнуто бесстрастно, и чувствовалось, что вступление продумано им еще до того, как мы сели в машину. - Ты не думай, ни во что вмешиваться не собираюсь, да и права такого не имею. Ездил ты или не ездил, неважно. Просто неприятно, когда тебя за дурачка принимают.
Уличив нас во лжи, он, как видно, изложил лишь часть того целого, что намеревался сказать, причем часть наименее сложную. Дальше его речь потекла не так свободно и напоминала скорее неряшливо составленный конспект или партитуру с пропущенными нотными знаками:
- Просто я хочу предупредить... Это, если хочешь, мой долг... Конечно, ты можешь не слушать, послать меня ко всем чертям... И вообще, если б ты не вышел провожать, но раз так... - Он помялся и сделал еще одну попытку перейти к сути. - Тебя, я понимаю, интересует настоящее, тебе нет дела до Сергея, только будь он жив... Не то я говорю, не то...
Во время очередной продолжительной паузы его мысль проделала извилистый путь и приняла неожиданное направление:
- Они не ладили, это не секрет. Слишком были разные. Он попроще на жизнь смотрел, знал, чего хочет от жизни. Жена, музыка, одежда - в сущности, очень скромные желания. А она... Ты не подумай, я не в упрек, только трудно им приходилось, адски трудно... Да что говорить: ты сам знаешь это лучше меня...
"Хотел бы знать", - уточнил я про себя.
- Ведь вы с Ниной... Я хочу сказать, что вы, конечно, давно знакомы...
Знак полувопроса, повисший в конце, оставлял лазейку, и хотя "ежегодные поездки" давали мне право ответить утвердительно, я предпочел промолчать.
- Понимаешь, старик, так получилось, что ближе этих ребят у меня никого нет. - Вадим откинулся на спинку сиденья. - Мы не виделись по полгода, по году, но я всегда знал, что меня здесь ждут, что мне будут рады. У меня ведь не так много друзей... Их и не может быть много. Не спорь, тебе этого не понять. И никому не понять... Ну да ладно, опять я не о том. Семейные неурядицы - дело внутреннее. Возможно... скорее всего они бы развелись, но и тогда оба остались бы моими друзьями. Оба, - подчеркнул он. - Я хочу, чтобы ты это знал. Я к тому, что... Имей в виду, я не дам Нину в обиду. Она жена моего друга. Если ты решил поразвлечься, учти... И незаконченное предупреждение прозвучало довольно грозно. - Не рассчитывай, что после смерти Сергея, - слово "смерть" ему не понравилось, и он изменил формулировку, - что после его гибели за Нину некому заступиться.
Теперь он высказался полностью, и я, признаться, вздохнул с облегчением: нравоучения, даже когда они облекаются в столь корректную форму, оставляют неприятный осадок. Разумеется, забота о жене погибшего друга объяснима, а решимость постоять за нее заслуживает всяческого уважения, но не ожидал же он, что в ответ я начну бить себя кулаком в грудь и вопить о своей порядочности.
Однако уже в следующую минуту я пристыдил себя: "Никто и не просит тебя стучать кулаком в грудь. Человек к тебе со своей бедой, со своими сомнениями, а ты сразу в бутылку..."
Время шло. Рядом со мной сидел близкий друг Кузнецова, и пусть мне тоже не по душе было слово "смерть" - как, впрочем, и слово гибель, - я адресовал Вадиму вопрос, который задавал себе чаще других:
- И все-таки непонятно, как это могло случиться? Он что, плохо плавал?
- То-то и оно, что нет, - сразу откликнулся Вадим. Он явно обрадовался возможности сгладить впечатление, которое оставила его проповедь. - Плавал Сергей превосходно.
- Может, неважно себя чувствовал? - предположил я. - Или ногу судорогой свело, так тоже бывает.
- Вряд ли. Кто же больной пойдет купаться. Какая в этом необходимость, он что, моря не видел?! А судороги... судорога ерунда. Для опытного пловца это несмертельно.
Его мнение не расходилось с моим собственным. Пожалуй, если бы мы поменялись местами и вопросы задавал он, я отвечал бы точно так же.
- В газете написано, что он был в нетрезвом состоянии.
И эта попытка поколебать нашу общую точку зрения не увенчалась успехом.
- Мало ли что написано! Он не полез бы в воду в подпитии. Ни пьяным, ни больным он не был, можешь не сомневаться. Это так же верно, как то, что в моей флейте четырнадцать клапанов, ни одним больше, ни одним меньше. И вообще, если хочешь знать, я не верю этой заметке.
- Как не веришь? - не понял я.
- Не верю, и все.
- Но его видели, - с моего языка чуть не сорвались фамилии Пасечника и Аксеновой - живых свидетелей гибели Кузнецова, но я вовремя спохватился. - Наверняка видели, иначе откуда столько подробностей?
- Утонуть-то он утонул, только я не верю, что это произошло случайно. - Вадим резким щелчком выбросил сигарету и тут же закурил новую.
- Ну ты и смолишь, - заметил я, наблюдая, как он выдувает из зажигалки застрявшие там крошки табака.
- Привычка. Какие у меня развлечения? Курево да езда. Ну еще музыка. Если уж в этом себе отказывать... - Он затянулся. - Ты торопишься, наверно, а я задерживаю.
- Ничего, только отключи, пожалуйста, музыку, а то в сон клонит.
Он выключил магнитофон.
- А может, все-таки проедемся?
- Не сегодня, - возразил я. - Ты что-то о случайности говорил.
- Наоборот, - поправил Вадим. - Возьми, к примеру, дорогу. Когда кто-то попадает под колеса, первое, что мы делаем, - выясняем, кто виноват. Долго и нудно ковыряемся в болтах и гайках, замеряем тормозной путь, ну и так далее. Водитель обвиняет пешехода в неосторожности, пешеход, если остался жив, обвиняет водителя в превышении скорости. Обоих выслушивает компетентный товарищ из инспекции и выносит решение: виноват такой-то. Но есть случаи, когда виновных нет: и водитель прав, и пешехода вроде обвинить не в чем. Все разводят руками и признают: случай, стечение обстоятельств. Это на дороге. Здесь тоже можно свалить на случай, это, кстати, легче всего. А можно с серьезным видом искать виновного: море виновато, что оно глубокое, берег, что крутой, Сергей в том, что не соблюдал каких-то там правил. Ну а представь на секунду, что он и не собирался их соблюдать, что тогда?
Намек был слишком прозрачным, чтобы искать подтекст.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что он... - не произнесенное вслух слово не помешало Вадиму утвердительно кивнуть в ответ.
- По-моему, это единственное разумное объяснение, старик. Другого нет. Прикинь сам, зачем ему было лезть в воду? Да еще переться черт знает куда. Море-то вот оно, рядом, в пяти минутах ходьбы, а его понесло за город. Спрашивается: зачем?
- Но ведь должна быть какая-то причина?
- Причина? - Вадим глубоко затянулся. - Причин могло быть тысячи. В последний раз я приезжал сюда весной, в мае. Мне страшно не понравилось его настроение. Таким я его никогда не видел.
Он замолчал. Я подумал, что это все, и хотел уже порасспросить поподробней, но Вадим продолжил:
- Сергей был подавлен, нервничал, жаловался, что у них с Ниной не ладится. То винил в этом себя, то вдруг начинал обвинять Нину в глупости, упрекать в неумении жить как все. Надо знать Сергея, чтобы понять, каково ему было говорить об этом. Он ведь особой общительностью не отличался и раз делился, значит, припекло до крайности. Я пробыл тут дней десять и находился при нем почти неотлучно, боялся оставить одного. Уже тогда было видно, что добром это не кончится, слишком сильно он любил Нину, слишком тяжело переживал разрыв. Так и сказал мне перед отъездом: "Я не выдержу, если она меня бросит. Я не могу без нее жить". Это его подлинные слова...
Вадим закинул локоть на спинку сиденья и повернулся ко мне, словно проверяя, внимательно ли я его слушаю.
- Теперь сопоставь факты, - сказал он. - Вывод, по-моему, напрашивается сам собой.
Последние дни я только и делал, что сопоставлял факты.
Занятие чем-то похожее на детскую игру в кубики, где каждый кубик отдельный фрагмент общей картинки. Казалось бы, невелика премудрость: знай себе подставляй их друг дружке, пока не получишь искомое целое. Была, однако, в этой игре особенность - в кучу оказались свалены сразу несколько разных наборов. К тому же я понятия не имел, как в конечном счете должна выглядеть эта самая общая картинка. К имевшимся на сегодня фактам-кубикам Вадим подбросил новый, и его рисунок никак не стыковался с остальными.
В самоубийцу, который бросается в морскую пучину из-за личной драмы, еще можно поверить. Но при чем здесь деньги? Зачем самоубийце казенные деньги? Даже версия Стаса, по которой ограбление совершили мы с Кузнецовым, представлялась более убедительной. Нет, факты фактами, а с выводами придется повременить.
Вероятно, Вадим ждал, что, вызвав его на разговор о Сергее, я выскажу и свои собственные соображения, и был немного разочарован моей пассивностью.
- Может, надо сообщить об этом в милицию, как думаешь? - спросил он.
Неплохая мысль, правда несколько запоздалая.
- Зачем? Понадобится, они тебя сами отыщут.
- Тоже верно. - Он тронул потешного, составленного из крупных коричневых желудей человечка, который висел на резинке у лобового стекла, и тот упруго закачался, водя выпученными бусинками глаз.
- Симпатичная штучка, - заметил я. - Где купил?
- Тут, в магазине. - Он показал пальцем за спину. - Ты, я вижу, со мной не согласен?
- В чем?
- Ну, что Сергей... - Вадим искал нужное слово, но так и не смог его произнести.
- Откровенно говоря, нет.
- Почему?
- Долго объяснять.
Я посмотрел на часы. Стрелки моего "Полета" свидетельствовали, что сорок минут назад наступил новый день - пятница, второе октября.
- Ты не обижайся, но уже поздно, - сказал я. - Мне пора.
Вадим пожал плечами.
- Иди, конечно.
Я вышел из машины и обошел ее спереди.
- Подожди. - Он высунулся в окошко. - Чуть не забыл. Вот, возьми. - И протянул глянцевую бумажку размером с визитную карточку. - Это контрамарка на открытие фестиваля. На два лица. Для Сережки доставал.
- Но ведь я...
- Бери. - Он сунул мне билет. - Все. Счастливо оставаться.
Выпустив облачко выхлопных газов, машина тронулась с места и, круто развернувшись, стремительно понеслась мимо погруженных в сон этажей гостиницы.
С полминуты в близлежащих улицах слышался удалявшийся шум, затем он стих, и наступила тишина.
На мокром блестящем асфальте, там, где только что стояла "Каравелла", павлиньим пером расплылось радужное пятно бензина.
3
Я осмотрелся. Справа, на бетонном лафете, дремала обнесенная цепью пушка. Позади, за черными копьями кипарисов, искрилось море.
Отель, темный изнутри и залитый электрическим светом снаружи, был похож на огромный белый корабль, с минуты на минуту готовый пуститься в плаванье. Слабый ветерок играл в натянутых над столиками кафе тентах. Вокруг по-прежнему ни души. Только в кресле, у стеклянной двери "Лотоса", клевал носом тучный швейцар. Судя по блуждавшей на лице улыбке, ему снились чаевые.
Я вспомнил вчерашний вечер, тротуары, запруженные толпами нарядно одетых людей, смех и музыку, гул голосов, и пустая, сияющая огнями Приморская показалась мне гигантской декорацией, которую ненадолго покинули те, кому с восходом солнца предстояло принять участие в продолжении праздника.
И снова, как в прошлый раз, я подумал о Кузнецове, представил его идущим по улице, возвращающимся с работы. Это получилось само собой, без всякого усилия с моей стороны, и я не удивился, когда он действительно появился в конце квартала. Такой, каким хотел казаться: мужественный, слегка утомленный полуночный ковбой с осанкой Юла Бриннера и клацающими о мостовую подковками - ожившая фотография из альбома, фантом, тайна, которую неразгаданной я ношу с собой. Все громче подковки, все ближе и ближе четкий, подсвеченный сзади силуэт, расстояние между нами все короче. Я силюсь поймать его взгляд, но на лицо падает густая тень. Еще секунда, и он проходит сквозь меня. Гаснут за спиной шаги. И опять безлюдна улица. Опять тишина, прерываемая едва слышным журчанием стекающей в люки воды...
Он ушел. Как ушел тогда, пятнадцатого, как днем позже навсегда ушел из жизни, не оставив после себя никаких следов, ничего, кроме разноречивых воспоминаний, груды одежды, неоплаченных долгов и гадающих о его смерти друзей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40