- А что же было потом с вашим Колькой?
- А что таких случаях бывает - то и было. Парень он был отзывчивый веселый балагур, компанейский, дом у нас был - полная чаша, особенно как в Москву перебрались, дачу отстроили... Спился он. Жалко было расставаться. И я его любила, и Яшка мой в нем души не чаял, но ничего поделать не смогли, совсем другим человеком стал - лживым, злостным каким-то, подлым и глупым. Противно жить стало. А у него что - загул, за загулом, так загулял однажды и у другой бабы оказался. Она тоже алкоголичка была вот и сошлися. При разводе мне с Яшкой квартира осталась. Ему дача отошла. Вот он с молодой женой на даче-то и сгорел вместе с домом. Через пол года, как разошлись мы. Не жить ему видно было без меня. Он мне часто говорил: "Галчонок, ты мой, царица моя - не жить мне без тебя". Так и сталось. Дурак, он дурак!..
- Да... печальный конец у счастливой истории. - Вздохнула Виктория, продолжая смотреть в окно. За окном шел снегопад.
- Да что вы, девки! У всех счастливых историй печальный конец. Но если его бояться, то вообще ничего не будет. Главное, чтобы сама история счастливая была.
ГЛАВА 15.
Это бабы умеют рассказывать долго и красиво свои любовные истории, вздохнул бомж Потап и закурил дорогую сигарету "Парламент". - А у нас, мужиков, знаешь как - все просто: Пришел, увидел, победил.
Он сидел на Гоголевском бульваре рядом с вальяжно распахнувшим свою дорогую кожаную куртку на меху Вадимом и пил пиво. Неподалеку, возле Фонда Культуры, Вадима ждала машина с водителем, но Вадим не спешил.
- А кто ж тебе насплетничал, что мы были любовниками? Не бойся, я тебя, брат, не выдам.
- А я и не боюсь. Михайлов-Шуйский.
- Ох, братец, давно это было. Давно. Михайлов-Шуйский тогда ещё у Зачатьевского монастыря в вагончике не жил и сторожем не работал, хотя, как и сейчас пил, но бутылки не сдавал, а имел свою четырех комнатную квартиру, малевал чего-то там упорно и выставлялся раз даже с "двадцаткой". Иностранцы покупали его коллажи из старых газет, и хорошо платили, а я тогда был детским писателем. Меня переводили неплохо на языки, хотя и не народов мира, но севера и Кавказа. Я был тогда уже мэтр в кругу молодежи. Мне тогда было сорок, им - по двадцать, двадцать пять... Хорошо, я тебе скажу, брат, чувствовать себя мэтром. И похож я был на французского щеголя, и одевался франтом. Все отлично было, по высшей планке. Я ещё и спортсменом был - велосипедистом, правда, к тому времени лет десять как не выступал на соревнованиях - но спортивная жилка ещё не иссякла. Только пил я уже тогда. Не особо, конечно, а как все в те годы в среде диссидентов и художников, а крутился я и с теми и с другими, ещё в доме Литераторов, Журналистов сидел... оттого и выходило чуть чаще, чем другие. И каждое утро клялся себе - завяжу. Да как-то не завязывал. Чего-то мне не хватало. Воли, конечно, брат, воли. А я решил тогда, что любви. И все когда приходил на сборище все думал: "вот она!.." Короче, баб у меня хватало. Сам понимаешь - мэтр! Вечер обработки - ночь уже со мной. Но все не то было. Нет, не подумай, и любил я их, и жизнь пытался совместную строить со всякими, но не получалось. А когда она пришла на годовщину смерти Володи Губанова, был такой поэт, ну да ты уже не знаешь... А жаль. Ей тогда где-то около двадцати пяти было, а больше пятнадцати не выглядела. Девочка, светленькая такая, непорочная...
- Светленькая? - недоверчиво переспросил Вадим.
- Ну да. Мне ли не знать. У неё волосы были светло-русые, с таким золотистым отливом на концах, что казалось, светятся. Сейчас так торгашки на Белорусском выкрашиваются - перьями, называется. Но это не то - мертвое начало, а у нее, словно голова лучилась. Ну, я - старый ловелас, разве я мог мимо пройти?..
Стал клинья подбивать - не колется. Я её и провожать, и по вечерам звонить, и якобы по делу на встречу вызывал. Домой ко мне не ехала, назначала встречу у метро Краснопресненская, я с цветами, а она меня в зоопарк. Сколько я с ней в этом Зоопарке гулял - звери узнавать стали!.. Ладно там горилла какая-нибудь - морж! Как мы подходим, эта махина из воды выползает и голову на ласт обопрет, и так мечтательно на нас смотрит, а сам хвостом чуть ли не марш Мендельсона отбивает. А она радуется! Ну девочка прям! - тут Потап понизил голос и продолжил мрачно: - Казалось бы!.. Э.. брат, да куда там! Кремень! Это когда её ровесницы ещё сами не знали, что им надо, у неё все уже было. Все - и муж художник, и квартира трехкомнатная и дача в полгектара и даже сын пятилетний. При этом работала художником на Мосфильме. Я со своими детскими рассказиками, да стишками - никто по сравнению с теми, кто её окружал.
- А зачем же ты тогда ей был нужен?
- Отдыхала она со мной, от своих заморочек. Вот и все. А может, и влюбилась... Но дальше прогулок - ни-ни. А я уперся. У меня к тому времени жить с бабой дольше трех месяцев не получалось, а тут пол года с ней выгуливаюсь - и никакого результата. Пить даже бросил. С мужем познакомился, даже подружился та, что он на меня как на просто так, товарища, смотрел и без ревности её со мною везде отпускал. Так мало того, смеяться, брат будешь, - сыну в няньки заделался!..
- Тебе сам бог велел, - пожал плечами Вадим, - Ты же детский писатель.
- Да-а. Но с тех пор, двенадцать лет, не одной строки не написал! И чувство у меня такое - что как только онемение прорвет, напишу хоть строчку - так сразу и умру.
- А ты и не пиши.
- Нет, брат, это дело такое - свыше дается. Если прорвет - все равно напишу, а потом хоть стреляйте.
- Твое дело. - Пытаясь соблюсти внешнее равнодушие, отвел взгляд в сторону Вадим, - А что случилось-то? Почему писать-то перестал?
- Ну да я продолжу, а ты старших не перебивай. Митька её в пять лет детских книжек не читал. То есть читал, конечно, английские сказки, индийские, китайские, русские, братьев Гримм - но, не как ребенок, а как филолог. Сравнивал, понимаешь ли, национальные характеры и приоритеты ценностей. Читал также всерьез все легенды и мифы народов мира, Данте и Шекспира, Марк Твена и Джека Лондона, и Бунина, и Шекли и даже тома истории России Соловьева, чем вконец озадачил меня... Ты себе представляешь, насколько все было серьезно в этом мальчишке дошкольнике?! И не я его поучал, когда выгуливал, а он меня просвещал. В общем, превратился я, сам того не заметил как, не то что бы в друга семьи, а дядьку-няньку на побегушках. Такого со мной ещё не бывало. И самое интересное, что я её так полюбил, что мне и переспать с ней не хотелось уже, лишь бы видеть. Но, хотя я уже и стал человеком при доме, редко видеть её получалось. Чаще с мужем её в шахматы играл, или с Митькой в солдатиков, чем с ней парой фраз перекидывался. И вот пришло лето. Она какой-то фильм закончила, как художник и взяла отпуск на все лето. У них на Мосфильме и на год можно было отпуск брать без оплаты. Они всей семьей выехали на дачу. А дача у них в полгектара была - от его предков пламенных революционеров им досталась. Представляешь, что это такое?! Пространство - ого-го! И никто тебе через забор не кидает "здрасьте". Выйдешь с крыльца - розы полукругом площадку огораживают, дальше сад яблоневый, а потом вообще лес с елками. Муж её только по выходным на дачу приезжал, мне как-то в будни без него находиться там было неприлично. Так я до чего дошел - уезжаю с утра в понедельник с её мужем, день, два, три шляюсь по гостям и мастерским художников, не пью, а потом срываюсь, чуть выпью и на электричку. Приезжал обычно, когда она на чердаке, там была её мастерская была, что-то рисовала, потому что обычно уже ночь была. И я вот до сих пор не знаю - что для меня важнее было узнать, что она нарисовала или то, что она ни с кем эту ночь не спала. При этом к мужу я её - не ревновал совершенно. Едва она ложилась спать - я забирался на чердак по приставной лестнице и засыпал в запахе скипидара её картин. Я даже не разглядывал их, тем более что она имела странную привычку, снимать после работы холст с мольберта, и оборачивать его к стене нарисованной стороной. И никогда не заходила на чердак до обеда. Митя тоже.
По утрам я слышал, как они пробуждаются. Сначала Митя шибуршится и потихоньку вылезает через окно в сад, сбегаются дети, начинается интересная жизнь каких-нибудь индейцев, потом пробуждается она и выходит на крыльцо, ставит шезлонг на солнце перед домом и дремлет ещё где-то пол часа, обычно в купальнике и накинутом на плечи овчинном тулупе. Ранним утром там сыро было. Зелени много. Потом начинает готовить завтрак в пристроенной к веранде кухоньке, созывает детей, кто остается на завтрак, кто нет, но чаще оставались деревенские мальчишки, потому что не остаться было невозможно хотя бы из любопытства:
- А что сегодня на завтрак? - спрашивал кто-нибудь из детей.
- Овсянка, сер, любимая каша принца Уэльского, который... - и далее, брат, - целая история Английской короны. Но это покажется просто, не могу вспомнить все в подробностях, брат, но я слушал с замиранием сердца её сказки на тему мировой истории и даже завидовал детям, ни с кем она больше так не фантазировала, и даже хотел записать, сделать книгу, что ли... Но...
- Короче - застукал тебя муж. - Усмехнулся Вадим.
- Зачем же так пошло, брат? Оскорбляешь.
- Холодно уже. Ладно, пошли в кафе. - поежился Вадим.
- Не одет я как-то.
- Ничего. Ничего. Пойдем. За честь им будет писателя принять.
- Так что же там дальше было? - спросил Вадим, когда в стеклянном кафе у метро Кропоткинской им накрыли стол и они выпили по первой рюмке водки.
Потап, казалось, уже забыл - о чем рассказывал, но машинально налив себе вторую рюмку и, выпив, продолжил:
- Короче, брат, однажды я взял и посмотрел - что она там рисует. Рисовала она обычно классно. Но эта картина была вся как будто прозрачная: - сумерки, высокая трава, дальний горизонт, а по небу плывут двое, словно два облака - он и она. Я сразу понял, что он - это я. Мои пропорции. А она, конечно же - она. Но то, что я тебе описал, покажется ерундой, обыкновенным женским романтизмом. Только все равно, послушай - она летела легко, чуть вверх, хотя и ниже меня, но чуть впереди. И не тянула ко мне руку, и видно было, я не знаю, как тебе объяснить, что руку ей тянуть трудно, что это её затормозит, если она это сделает. Он... - то есть - я, руки тоже за ней не тянет, а плывет-летит просто чуть-чуть сзади, и хотя он как бы сверху, но чувствовалось, что он тяжелее, что он, едва её тело уйдет вперед, он рухнет на землю. Она - как бы черта. Хотя он, заметь, за неё не держится, но тянется за ней. Вот так-то, брат. - Потоп глубоко затянулся дымом сигареты, - Я сразу все понял. Если ты не понял, то я тебе скажу - так и случилось. Он решил ухватиться за нее. Она рванула вперед и вверх. И он упал. И вот-с... - он опрокинул в себя ещё одну рюмку и запихнул в беззубый рот бутерброд с черной икрой и принялся перекатывать образовавшийся ком с щеки на щеку.
- Не понял. Что все-таки случилось? - Вадим уже не мог скрыть своего раздражения его непонятными объяснениями.
- Я же тебе сказал. Нарушил я закон - прописанный в картине. В композиции её было удивительное равновесие. И если бы её рука держалась за мою - и не она не смогла бы лететь, и я бы так не стараться, - мы бы сразу рухнули.
- Слушай, я тебя тут водкой пою, икрой угощаю, а ты...
- Что я? Я тебе правду, брат говорю. Я... увидев картину ту, сразу все без объяснений понял, словно... как бы тебе сказать, вот увидишь, к примеру, красную звезду и все про советскую власть вспомнишь, а ведь если словами все пересказывать, то и жизни не хватит. Так на нас действует символ, брат. Вот и картина та была таким символом, брат, что я сразу все в один момент про себя прочитал. И понял - дано мне два варианта - так и лететь, или... но тогда... все равно её не удержать. И или вместе рухнем, но скорее, я один... И столь взволнован я был этим откровением, что, спустившись, как обычно, пока они завтракали, по лестнице с чердака в сад, про осторожность забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63