Нечего беречь. Я это тебе точно говорю - тогда жить дольше будешь. Вещи смертны, а человек - бог! Бог - если он за вещи не цепляется. Сдались ему старые газеты?! Все равно, что вчерашний день от себя не отпускать.
Они подошли к строительному забору, Дуда приоткрыл доски в заборе, и пропустил в дыру Викторию. Было сумеречно, но не настолько, чтобы ничего не видеть без света. Прямо перед дырой стоял грузовик, чуть влево сколоченный стол из досок, стол был накрыт. За столом на лавках и ящиках сидели вполне приличные люди, резко контрастируя с пейзажем строительной площадки, с его вагончиком, нехитрым подсобным хозяйством на полках из кирпичей и заборных досок, так напоминающим жилье рыбака, вылавливающего из моря отбросы проплывающих мимо лайнеров. Импровизированная кухонька на досках, щербатые чашки всех мастей без ручек, под навесом стопки книг с помойки. В вагончик заглядывать не хотелось. Из него несло отвращающем запахом плесени и тщеты. Виктория присела к краю стола, никто вроде бы не обратил на неё внимания, но кто-то налил в пластиковый стакан немного водки, её передернуло от брезгливости, и тут же испугалась, что кто-то мог заметить, оскорбиться - подняла глаза и увидела за противоположным концом стола Потапа.
Она его узнала сразу. Хотя он сильно изменился за годы, что не виделись. А не виделись они более десяти лет.
Истощенный, кудлатый, с дрожащими руками, он, заметив перед собою новую женщину, сразу приосанился, но явно не узнал её.
- Пей. Все пьют. - Измученный гайморитом голос слева, заставил её очнуться. Виктория оглянулась. Увидала в полутьме, как Вадим подливал ей водку.
"Это засада! Надо бежать!" - мелькнуло в голове Виктории, и в тоже время сковал паралич воли, никуда не захотелось двигаться, а лишь как бы невзначай напиться и прикорнуть на его огромном, теплом плече и смотреть на все и всех сквозь прищур отяжелевших век. Но она собралась и ответила:
- Я не пью водку. - Вгляделась в Вадима, ей показалось, что не здоров, лицо его почернело. "Может печень его подводит?" - подумала она сочувственно и, чувствуя, как он дрожит, отставила стакан, давая как бы пример отказа от алкоголизма.
- Да ты чего? На поминках другого пьют! - вмешался Дуда.
- На чьих? - тихо спросила она, так чтобы никто не расслышал, словно саму себя и взглянула на Потапа. Слова её слышал Вадим, она заметила, что он проследил за её взглядом и двусмысленно прогундосил в ответ:
- Я думаю, ты знала покойного?
- Какого из?..
- Все! - взорвалась неизвестная Виктории худая женщина в черном. - Вам он был товарищ, а на деле просто собутыльник! Но если бы вы знали - в какой ад он превратил мою жизнь!..
Виктория сразу поняла, что это была очередная муза художника Михайлова-Шуйского.
Она была явно из тех классически возвышенных изначально русских девушек с благородными порывами и желанием служить чему-то великому, чувственных не в меру, но больше сочувственных, что добровольно превращали свою жизнь в ад, соглашаясь сопутствовать бреду спившихся псевдогениев. И за что они себя так не ценили, и отчего были столь доверчивы?.. А может быть слепы?.. За их спинам стояла целая история патологии развития благородных семейств. Да что там разбирать - все равно, как не удерживай, особенно, в те годы, годы кристаллизации советской интеллигенции, только стоило заявить какому-то идиоту о своей гениальности - бросали все: привычный дом, семью, готовые пожертвовать своей жизнью, слетались, словно мотыльки на свет, да свет был ложным. Не сгорали. А перегорали сами в себе. Виктория слишком хорошо много раньше встречала таких, порой с сожалением думая, что женщин, как бы они гениальны не были никогда не сопровождает такая свита слепо верящих. А тем временем страстная речь женщины в черном звучала симфонией оскорбленного предназначения, но Виктория не вслушивалась в подробности, обернулась к Вадиму. Зажгли свечи. В их отблеске лик Вадима насторожил её. Вадим выразительно поглядывал то на Потапа, то на нее, крутя белками воспаленных глаз. Это уже было лишним.
- Жизнь моя была адом! Адом! - повторяла, чуть ли не рыдая, женщина, все кивали ей, оставаясь глухими к патетике её души.
Вадим тоже кивал машинально.
- А вы, в какие адские костры подкидывали уголь? - лукаво спросила Виктория, намекая на то, что кожа его как-то уж слишком темна для этих мест - не в сезон.
Вадим не нашелся, что ответить, прощупал судорожным движениями карманы, нашел носовой платок, вытер пот со лба:
- Если я не умру... - еле выговорил он.
- Не умрешь, - мягко усмехнулась Виктория. - Это, наверное, грипп. Тебе надо отлежаться.
- Только с тобой.
- Надоели ваши пошлости. Все! Я пошла.
Он взглянул на неё серьезно и проникновенно больно схватил за тонкие запястья.
- Больно! - процедила Виктория и, резко вырвав свои руки, встала.
- А думаешь, мне не больно? А думаешь ему?.. - он кивком головы указал на ни чего неподозревающего Потапа.
- Больно всем. И амеба тоже испытывает боль. - Отпарировала она, - Но человек волен прекратить её множить.
- Прекратить?.. Тогда лучше уходи. Уезжай вообще отсюда. Зачем приехала?
- Но вот уж не за болью.
- Но болит при взгляде на него? Болит?
- Нет. - Спокойно замотала головой. - Не во мне вина. Да и вины-то нету. Я была только лакмусом. Но и он был лакмусом по отношению... - она поджала нижнюю губу недоговорив.
- По отношению к чему?
- К моей сущности. Вот и все. Пока наши пути не пересеклись, быть может, мы не были выписаны столь четко... Бывает так, срабатывают люди по отношению друг другу, как... Как детонаторы судьбы, что ли...
Он жестоко оскалясь выпалил шепотом. - Но почему ты?!
- Каждый срабатывает по отношению к кому-то. Быть может, ты по отношению к кому-то уже сработал, а может... - она сказала так тепло, так нежно, что он остыл. Помолчал немного, не столь вглядываясь в нее, сколь пытаясь вчувствоваться в излучаемое ею тепло, спросил наивно искренне:
- По отношению к тебе?
- Как знать?.. Как знать... Но все-таки мне лучше сейчас уйти. Я знаю, тебе хочется сейчас представить заново ему меня. Но это будет лишним. Как он сможет двигаться по судьбе вперед с глазами назад?
Пьяный гул плотно навис над столом тяжелым роем. Никто не обратил внимания на её уход.
Когда отмечавшие поминки, стали разъезжаться, Вадим подошел к Потапу:
- Узнал?
- Кого, старик?
- Ту - что сидела напротив?
Потап озадаченно почесал затылок, покряхтел, поковырял весенний глинозем стоптанным ботинком: - Ты знаешь, старик, честно отвечу: с иностранками мне в последние годы встречаться не приходилось.
- А с инопланетянками? - покровительственно усмехнулся Вадим
- Ну... с ними-то у нас попроще...
- Не слишком ли много выпил сегодня?
- Пьян. Признаюсь. Но что ж еще-то теперь делать? Вот вагончик скоро снесут... Меня погонят... Может, в монастырь податься? Или, знаешь что устрой-ка ты меня лучше в туберкулезный диспансер. Кажется, конец и мне пришел.
- Что? Кровью что ли захаркал? - с опаской взглянул на него Вадим и на всякий случай пощупал свой лоб.
- Да нет. Один я теперь совсем остался, а там кормят хоть, пока обследовать будут. Закрытая форма у меня давно... А тут такое случилось, старик.
- Что случилось? Открытая?!
- Да не... Ладно, скажу. Только ты и поймешь. Помнишь, говорил я тебе - ни строчки, уж более десяти лет, в голову не приходило, и все казалось, как придет, так и помру. Вот и пришло. Как села эта мадам напротив!.. Да так, понимаешь, старик... И захотелось, что ли, оправдаться, за свою жизнь перед нею... Глаза у нее, как будто весь сон моей жизни видела... Смотрела, смотрела, а потом таким прищуром смерила, словно в самый центр нутра стрельнула. Но что я перед ней... Вот и родилось: О жизнь моя - прекрасный мой сорняк!
- Так это же Виктория была! Что ж ты не понял?
- Не может быть?! - Отпрянул Потап. Закурил, прищуром сосредоточился на огоньке сигареты, потом уставился во тьму, тряхнул головой, - А ведь и вправду... Значит, точно помру, брат, - вздохнул Потап смиренно, сделав вывод так категорично, что оспаривать, было бесполезно. - Мечтал её увидеть, столько лет, чтобы все-все сказать. А вот свиделись и... не узнал. Да и сказать-то нечего. Разве, что... люблю. Да что ей моя любовь? Любил? Вот как вышло, ведь я, и любить-то не умел. Так... горел, сама себя сжигал - никого не грел, никому не светил. О жизнь моя - прекрасный мой сорняк!.. Вот такая, брат, строка родилась.
ГЛАВА 27.
Мама! Ты могла хотя бы вынести помойное ведро?!
Голос сына заставил её очнуться.
Митя вошел без стука в её комнату. Митя устал, устал от собственных раскиданных по всему дому кассет с видеозаписями, дисков, он устал от работы, устал от самого себя, а тут ещё приходишь и...
- Случилось-то что? - встревожился Митя. - Что ты плачешь?
Виктория лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку.
- Мама! Ма-а-ма! Что случилось?!
- Картины мои пропали. - Просипела Виктория.
- Найдутся твои картины. - Сразу отпарировал, ещё не успевший понять, что к чему Митя. - Если они отправились самолетом - куда они денутся? Самолеты же не падали в последние дни.
- Но картины пропали!
- Может, твоя тайка не так адрес написала этому, который вызвался все переправить?
- Да нет. С ней легче переговариваться по интернет, чем разговаривать. Пишет она грамотней. У меня такое впечатление, что их украли специально! Запутали Пинджо. - Она взглянула на сына сухими глазами, и ему показалось, что она невероятно постарела за мгновения, она продолжала старческим, усталым голосом. - Какой-то новый русский, сволочь, словно люби-ит меня, как художника, говорил. А меня ведь никто не зна-ает на родине. Ни-икто! И Пинджо говорила мне о нем, а-а я ничего не заподозрила... - И вдруг выпалила: - Бред! Бред какой-то! Митя, я что - сплю?! Такого же быть не может!
- Так в чем же дело?
- Пинджо обманули. Нагло обманули. Мне и в голову не пришло проверить! Закрутилась тут с этим бизнесом, когда она пыталась посоветоваться, сказала ей, чтоб разбиралась сама. Она сказала: очень хорошие люди, связанные с авиалиниями легко перебросят мои картины. Из любезности. И что это за любезность такая?..
- И сколько картин?
- Триста. Там и масло и пастели. Только двадцать пять она оставила, чтобы не закрывать галерею. И только страховочная цена была у них от пятисот, до тысячи долларов.
- По тысяче долларов! Мама, но получи хотя бы страховку, а картины ты же восстановишь!
- А картины... Восстановить их труднее всего, - Виктория подтянула колени и уткнулась в них. Митя растерялся. Он присел к ней на диван, обнял маму за плечи и, помолчав, предложил:
- Но у тебя же есть проспекты, фотографии. Ты по ним сделаешь копии. А деньги надо скорее получить.
- Вот видишь, - просипела Виктория - и тебя волнуют больше всего эти деньги! А моя жизнь, моя-я! - она всхлипнула, - В-все кончилось во мне! Голос её сорвался, и она продолжила почти шепотом: - Я не смогу повториться! Мне копию самой себя сдела-ать трудне-е. Я-а больше... - Она прервалась. Тишина. Сын покачивал мать, как она его в детстве, что-то напевая ей похожее, на её же колыбельную. Виктория чуть успокоилась и заговорила более трезвым голосом: - Да и деньги нам не получить... Пинджо не знает нюансов наших благодетелей - а там была оформлена чистая липа! Страховка оказалась поддельная. Я проверяла. И все координаты, что они ей оставили - все неправда. Нет таких адресов. Она говорит - они ещё в моем доме на острове - жили дней пять... Даже документы у них никто не проверил. Они же - мои тайцы, наивные, как пионеры! Там же думают по другому! Но как думает тот, кто своровал мои картины мне совершенно непонятно! - встала, села за стол и, положив перед собою белый лист, машинально начала выводить какой-то человекообразный иероглиф. - Он лучше бы что-нибудь другое своровал, что ему точно принесет доход. - Продолжила, помолчав, - И в основном пастели! И наши своровали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63