Все думал: а как бы так наши руки на картине соединились. Неужели невозможно?.. А тела?.. Прилег под раскидистой вишней, в небо гляжу, тут-то меня и обнаружили дети. Я сказал, что приехал рано утром и, боясь их разбудить, задремал под вишней. А приехал я затем, что уезжаю в Батуми по приглашению, переводчика своей детской книжки, и приглашаю её, поскольку хочу, чтобы она стала её иллюстратором.
Это не было блефом. Меня действительно переводил один аджарец, живущий под Батуми, в Чакве в таком месте, где всегда идут дожди. - Вздохнул Потап и, пока не выкурил сигарету, не продолжил: - Он действительно, приглашал меня и ещё одного поэта. Но, зная грузинское гостеприимство, я мог спокойно приглашать и Викторию. Вот я её и пригласил, сказав, что поедем по делу втроем.
Она, словно сходу почувствовав что-то неладное, тут же отказалась, сказав, что может и на даче заняться иллюстрациями моей книги. Зря я напирал, что книга выходит для аджарских детей и стиль колорит и местность должны быть узнаваемы ими. Потом я долго обрабатывал её мужа, напирая на то, что Виктория давно не купалась в море и ей вообще надо бы отдохнуть от детей и забот - все-таки она в первую очередь художник, а потом уж домохозяйка... Вот так - сморозил, поначалу, с испугу, но после уж не отступился.
Потом мы вместе собирали её в дорогу и, когда на утро должен был отходить поезд, знал бы ты, брат, как я узюзюкался на радостях. В вагон, к тому же плацкартный, поскольку иных билетов среди лета на юг достать так сразу было нельзя, меня под руки притащили два приятеля из ансамбля народных инструментов. Пить я начал с ними ещё с вечера, поведав свою повесть о любви, сразу после их выступления, в гримерной, - можешь представить в каких костюмах они меня привели под руки! Оба были в сапогах, шароварах, косоворотки, чубы, кепки набекрень, а один ещё почему-то никак не мог расстаться со своей идиотской гармошкой. Увидишь таких среди бела дня, сразу подумаешь, что с ума сошел и пригрезилось!.. А ещё в руках я держал бордовые георгины и желтые астры. Дорогие цветы по тем временам, поскольку август только начинался, но букет, я тебе скажу, выглядел тоже убойным. Только её выдержка и воспитанность, не позволили ей сразу же соскочить с подножки поезда с криком: "Чума! Чума!".
А дальше было круче. Я поклялся ей и, сопровождавшему нас поэту, что пить больше не буду, только когда начнется отходняк - опохмелюсь. Но едва мы выехали за границы Московской области, отходняк начался и, поэт с фамилией Сухарь, после той поездки я о нем ничего не слышал, сам предложил мне выпить. Потом мы пошли в вагон-ресторан и обросли компанией. Тем временем Виктория осталась дремать на своей верхней полке. Так ночь, день... Среди второй ночи у меня, кажется, началась белая горячка, или психоз алкогольный... - привиделось, что она проплывает мимо нашего столика, намереваясь сойти с поезда. Небесная картина её, перенеслась в реальность, и с криком: Не покидай меня, вика! - я рванул за ней. Я бежал по плацкартному вагону, продолжая орать не как блаженный, а как падающий в пропасть, срывал за ноги спящих пассажиров с верхних полок и, понимая, что это не Виктория, бежал скидывать следующих... Я орал все громче и боялся, что она не услышит меня, потому что невесть откуда взявшиеся люди, ругались, причитали, кричали, пытаясь заглушить мой вопль. Дети плакали. Видимо я бежал очень резво и очень быстро сдергивал людей с верхних полок, потому что связали меня только в третьем от ресторана вагоне.
Так я связанный и проехал до Батуми под покровительством старого грузина - проводника. Иногда ко мне заглядывал Сухарь, приносил по чуть-чуть опохмелиться, с разрешения грузина, что бы я не окочурился. Виктории не было рядом. Она не видела всего натворенного мною безобразия в полном масштабе, поскольку спала в конце третьего, если считать от начала моего полета за ней, вагона. Но почему-то когда мы сошли в Батуми с поезда, уже вполне приличные, она со мной не разговаривала.
Ну... ты, можешь понять, старик, - сменил свое обращение к Вадиму Потам, словно состарились они за время его рассказа, даже голос его стал стариковским: - Можешь себе представить, что я только не вытворял, чтобы привлечь к себе её внимание. Все было бесполезно. Она не ругалась, она не скандалила, даже не дулась, просто вела себя так, как будто меня нету, а когда я обращался к ней напрямую, говорила со мною на "вы", как с совершенно незнакомым человеком. Мы продолжали пить с Сухарем, но уже потихоньку. Я, временами слишком прямо понимая, что основная миссия мужчины на земле, охранять женщину от других мужчин, начинал кидаться на прохожих, если мне казалось, что кто-то не так на неё смотрит. В конце концов, когда мы ходили по улицам среди бела дня - на местный пляж, предположим, или в столовую - все улицы были пусты. Гостеприимные грузины так не хотели драться с нами, своими гостями, что разбегались по домам, завидев нас за километр, как от прокаженных. Даже на пляже вокруг нас был подозрительно пустой ореол. Представляешь, старик, диаметром метров в сто. Но мы тоже люди тактичные, - соблюдали свой режим и не меняли маршрутов. О творчестве естественно пришлось забыть. И только наивная Виктория иногда спрашивала Сухаря или моего переводчика - надо ли ей или не надо что-то иллюстрировать? Ей отвечали, что ничего не надо. А когда она возмущалась: "А вообще-то что я здесь делаю?" Все и всегда отвечали ей коротко: "отдыхаешь".
Сбежать она от нас не могла, потому что мы её конвоировали неотступно. Вот и ходила с нами молча. Но раз бросилась в море в шторм. Чуть не утонула. Но ничего выбралась. Я ей даже руку подал, на берег вытащил, хотя конечно броситься за ней в плавь не решился. Это было бы самоубийство чистейшей воды, скажу тебе, старик. Но когда напомнил ей, что если бы я руку ей не подал, то её бы снова в море волной утянуло, а волны-то были побольше меня, а быть может и пальм - гигантские... Так ты знаешь, что она сказала в ответ, да не сказала, лишь процедила в сторону: - "Эх ты, спаситель, даже ног не замочил". А я боялся сказать, что видел картину, в которой мы друг другу не протягиваем рук... Так и ходил, молчал оскорблено. Но однажды, когда мы неожиданно подрались Сухарем на привокзальной площади, видимо больше не с кем нам было подраться... Да так, что, обычно невидимые нам, местные сбежались. И обступив нас плотным кольцом, и спрашивали у Виктории: "Вай! Да что же они в Москве не могли найти какой-нибудь подворотни, чтобы подраться? Зачем для этого надо было так долго ехать на нашу добрую землю?" - Виктория не выдержала, заплакала и убежала. Едва я это заметил, я бросил Сухаря на попечение грузин и побежал за ней. Она лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку, и ревела в голос. Над ней стоял мой переводчик, хозяин дома и причитал: "Зачем так сильно плачешь, словно у тебя кто-то умер!" "Умер, умер - оторвалась она от подушки и, не заметив моего прихода, снова уткнулась лицом вниз, и заплакала. Она плакала, я тебе скажу, старик, так отчаянно!.. Ну... как ты понимаешь, Потап опрокинул в себя рюмку водки, специально, поняв, что вроде бы равнодушный всем своим видом Вадим в тайне напряженно ждет продолжения, прикуривал медлительно, откашлялся: - не мог набить морду лица. Все ж мой переводчик. К тому ж хозяин дома. Но одного моего взгляда хватило, чтобы он исчез. Короче брат... Да... наконец-таки мы стали любовниками. Всю ночь я был с ней. А она все равно плакала и плакала. Только плакала, уткнувшись мне в плечо и тихо, так тихо...
Я думал тогда: вот, наконец-таки все и решилось!.. Что теперь мы будем вместе. Что те прозрачные летящие люди - на самом деле наши ангелы хранители. И лететь им над нами, держась за руки. Навсегда!
Когда я проснулся - её нигде не было. Под окном маленькая девочка кричала: Дядя Потап! Дядя Потап! Я выглянул в окно, но она, видимо, больше ничего по-русски говорить не умела и жестами куда-то звала меня. Я оделся и вышел. Это был первый день, когда не моросил дождь. Светило яркое южное солнце, ещё доброе, не палящее, поскольку было раннее утро. Почему-то меня впервые не тревожил вопрос: где Виктория. Я был абсолютно спокоен и с насмешливым любопытством шел за зовущей меня девочкой. Минут через пятнадцать она меня привела в привокзальный ресторан. Я с удивлением вошел в него - никого, только за дальним столиком сидит какая-то дама. Я, старик, видел все и с актрисами спал, которые в постели абсолютные уродины, а на сцене красавицы, но поверь, чтобы пятнадцатилетняя девочка, а такой она мне обычно и казалась, превратилась в стильную даму, к которой подходишь, робея - это же требуется целый штат гримеров! А манеры!.. Движения!.. Взгляд!.. Голос!.. Все изменилось. Это была как бы она и не она. И тут накатили воспоминания её мистической картины, да ещё алкоголь в придачу... И ещё почему-то вспомнил, о том, что, когда мой переводчик, спрашивал, что она так плачет, будто кто-то умер, - она отвечала утвердительно. И всерьез подумал - уж не она ли это умерла и вернулась ко мне с того света? Я, попытался, вспомнить подробности нашей ночи. Первой нашей ночи. А действительно ли это она плакала? Может, я спал с ней мертвой? А её оплакивал кто-то другой. Короче, старик крыша у меня поехала окончательно. Я был согласен одновременно со всеми своими версиями сразу. А тем временем дама, очень похожая на Викторию, предложила мне сесть. Я сел, робея и немея. Она плавно и коротко продирижировала рукою и тут же заезженная, скрипучая пластинка заиграла вальс Мендельсона, появился человек с подносом, на подносе стояли два графина - один с красным сухим вином, другой с водкой, фрукты и порезанная колбаса. Как ты понимаешь, кислятину я пить отказался. Я пил и говорил, о том, что свершилось: теперь - она моя жена, теперь мы возьмем Митю и будем жить, пока что у меня в однокомнатной квартире, что я обладаю нужными связями в министерстве просвещения, и она может не волноваться за дальнейшее его образование и воспитание. Что если нам станет тесно, мы можем, даже не ущемлять жилищных условий её бывшего мужа, мы оформим с ней брак, и мне сразу дадут квартиру в приличном доме, и тогда у Мити будут приятели из интеллигентных семей. Я специально говорил с ней о её сыне, чтобы хоть что-то дрогнуло в её холодном выражении лица, чтобы хоть взгляд помягчал, голос... Бесполезно. Я говорил, словно со Снежной Королевой. Я говорил и пил, а музыка все звучала и звучала. А я все пил. А потом я понял, что музыка давно не звучит, потому, как пластику заело или если эта музыка - то музыка ада. И звуки эти пилили и пилили душу. А потом мне показалось, что она пьет не вино, а кровь. Она словно прочитала мои мысли и, улыбнувшись одними глазами, как-то насмешливо подмигнула мне. Кошмар охватил мою душу. Я рухнул под стол. Я пополз под стол, чтобы спрятаться, чтобы не видеть. Какой-то черт поманил меня в мешок, и я так хотел хоть куда-то забиться, что сам, как сейчас помню, полез в этот мешок из-под картофеля.
Очнулся я - смотрю: еду в поезде. Ужаса, моего друг, описать невозможно. И седой, полный проводник смотрит на меня, как бог какой-то, и молчит. Я - в его купе, сумка с моими вещами на полу, а за окном - степь.
Потом я искал её. Хотел объяснить, что она не поняла, меня тогда, что я из любви... Что я!.. Но когда набирал её номер - мне отвечал все тот же её холодный ровный голос. Меня пот прошибал, и я бросал трубку. Я пытался забыться, жить как жил. Но ничего не получалось. Потому что картина такая. Пойми, старик, я не сумасшедший - но как примитивно проверяют композицию находят центр и мысленно прибивают по этому центру к стене. Если остальные части композиции не уравновешивают друг друга по своей массе нарисованного, то картина будет висеть как бы криво. Всегда будет казаться, что вот-вот что-нибудь упадет. Так вот, если бы там соединить эти два силуэта руками, то я должен сразу перевешивать, тянуть вниз и падать вместе с нею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63