Обиды на
него я не держал - пускай потешится, бедолага, жизнь ведь не
баловала его, не щадила, норовила ударить побольнее, похлестче...
Но сегодня был иной случай. Сегодня я осерчал.
- Ну и мурло же ты, Чок, - в бессильной злобе затрясся я на шесте.
- Позорное и гнусное мурло.
- А? Что? - Отрыватель Голов налился краской и засучил ногами.
В бешенстве я заклацал зубами и вытаращил глаза. Рваная трахея
издала хриплый клёкот и засвистела подобно свистку от чайника.
- Мерзкий ты тип, Чок, - продолжал я обличительную речь. - Ну
зачем, спрашивается, ты взял мой топор? У тебя что же, своего нет?
Ещё как есть, и даже целых два! Так нет же, ты норовишь чужое
тяпнуть!..
Он встал и подошёл ко мне. Теперь он был бледен.
- Тебе жалко для друга топора, да? - спросил он, заглядывая мне в
глаза. - Для лучшего своего друга, да?
Топор между тем валялся у потухшего костра и густо был испачкан
свежей, ещё не свернувшейся кровью. Моей кровью.
Я хотел было плюнуть в его гнусную рожу, но слюнные железы оказались
повреждены (предусмотрел ведь, собака, возможную мою реакцию!), и
вместо смачного, тягучего плевка я смог лишь воспроизвести его более
или менее верную звуковую имитацию.
Чок поник головой и сокрушённо вздохнул.
- Жаль, Гил, очень жаль. Не знал я, что ты такой жмот. Для лучшего
друга топор пожалел! Каково?! Вот он, образец сверхжадности и
суперэгоцентризма. И хотя твой плевок, Гил, заведомо был обречён на
неудачу, он всё же достиг цели - ты поразил меня в самую душу. Ты
заплевал всю нашу дружбу, Гил, и потому я смело заявляю тебе: ты
дерьмо, Гил. Прости, но я должен покинуть тебя. Навсегда.
Он ушёл, не забыв прихватить и мой топор. Видать, недавняя кремация
не пошла ему впрок: чувство собственности было чуждо ему, как мне
была чужда страсть к берцовым костям. Кисти моих рук, аккуратно
отрубленные (моим же топором!) и тщательно обглоданные, судорожно
сжимались в бессильной ярости под ближайшим кустом бузины.
Гнус и жадное комарьё облепили мой черепок и свирепо лакали
густеющую кровь.
Я задремал. Полуденное солнце нестерпимо жгло мой покинутый череп,
шест подо мной накренился, подобно Пизанской башне, и угрожающе
потрескивал. Сквозь ирреальный туман сомнамбулической дрёмы я видел,
как две белые вороны методично выклёвывают глаза у слабо
протестующего профессора древнеиудейского шизофренического
мармеладоведения, потом у кострища возник симпатичный мальчуган лет
семи и долго, с завидным упорством и неиссякаемым любопытством,
вилкой ковырял в пустых профессорских глазницах. Слегка протухшую
голову рыхлой дамы с чётко обозначившимся косоглазием ещё утром
уволок какой-то кудрявый тип с балалайкой и накладными усами; судя
по специфическому запаху, исходившему от него, тип был чем-то сильно
напуган. В три часа пополудни (этот мерзавец Чок повесил на ветке,
прямо перед моим носом, мои же собственные часы, чтобы при случае я
смело ориентировался в четвёртом, временном, измерении), - итак,
ровно в три часа пополудни я чихнул. Шест подо мной хрустнул и
переломился пополам. Но не успел я коснуться земли, как был
подхвачен чьей-то умелой ногой (кроссовки "адидас", 41-й размер,
никак не меньше) и передан пасом владельцу китайских кедов. Отряд
бойскаутов (бывший пионерский), проходивший о ту пору по местам
боевой славы своих дедов и прадедов и забредший на глухую таёжную
тропу - ту самую тропу, которую облюбовали в своё время мы с Чоком
- долго метелил меня, отрабатывая на моей многострадальной
головушке коронные снайперские удары профессионального футбола, пока
я не очутился в районе городской свалки, где и провёл несколько
томительных суток.
Окончательно оклемавшись, я вернулся домой и завалился на диван.
Потом немного порассуждал.
Любопытные мысли о собственном бессмертии посетили мою одинокую
голову. Ежели понимать бессмертие буквально, рассуждал я, то оно
есть невозможность смерти. Захоти я в нынешнем своём состоянии, к
примеру, покончить жизнь самоубийством, я бы как раз оказался в
состоянии этой самой невозможности, ибо повеситься я не мог ввиду
отсутствия шеи, то есть того объекта, за каковой обычно вешаются,
застрелиться я тоже не мог - нечем было бы нажимать спусковой
крючок (пальцы мои остались покоиться под безымянным кустом бузины);
не вышел бы из меня и полноценный утопленник, ибо то, чем окрестил
меня напоследок Отрыватель Голов, в воде, как известно, не тонет.
Помереть от голода я тоже не питал особой надежды - какой же может
быть голод у существа, лишённого желудка? Оставалось коротать
вечность бессмертным и умудрённым вековым опытом. Что я и сделал по
здравому размышлению, закатившись в угол сортира и предавшись думам
о собственной неуязвимости.
Ото всех этих мыслей меня обуял безудержный хохот, перешедший к
вечеру в сильнейшую икоту. Я захлебнулся от переизбытка воздуха и
умер. Бессмертным.

ЯВЬ

Длинный пронзительный гудок разрывает утреннюю сумеречную тишину.
Из-за здания станции на бешеной скорости вылетает красно-зелёная
морда электрички. Машинист не собирается тормозить - поезд,
согласно расписанию, проскакивает станцию без остановки. Я стою на
самом краю платформы и с замиранием сердца гляжу на несущееся
чудовище. Жутко и неуютно стоять здесь, у самого края, но я не
отступаю назад, так как знаю: поезд проследует мимо, не задев меня.
Наши с ним пути не пересекутся. Но близость смерти завораживает,
парализует, в памяти внезапно всплывает один из персонажей Эдгара
По, панически боявшийся внутреннего подсознательного импульса,
способного столкнуть его в бездну, и потому избегавший любых обрывов
и пропастей, - кто знает, не таится ли и во мне эта демоническая
сила, так называемый "инстинкт смерти" (снова Фрейд!), не готовит ли
она мне сюрприз? - и в последний момент я отшатываюсь назад, прочь
от возможной опасности.
Что-то лёгкое, маленькое, белое мелькает мимо меня. Голубь! Он
мчится наперерез длинному стальному чудищу, словно не желая уступать
тому дорогу. Неизбежность очевидна, глупая птица обречена. Сердце
моё сжимается от жалости к сей безрассудной твари. Хлопок - и белые
перья, словно снежинки, медленно кружатся над безлюдной платформой.
Я не вижу случившегося, но воображение восполняет пробел в моем
знании: бедное птичье тельце бесформенной кровавой массой быстро
растекается по тупой морде головного вагона электрички. Как всё
просто, стремительно...
Свидетелем этой сцены я оказался несколько лет назад.
Теперь я снова стою на краю той самой платформы, и снова жду
электричку. Электричку, которая не остановится. Интересно, что
почувствовал тогда тот голубь? Боль? страх? или только удивление?
Быть может, ничего не успел?.. Я боюсь боли, хотя понимаю, что
теперь это бессмысленно, боюсь собственного страха. Но неизбежное
должно случиться, грядущий исход не только летален, но и фатален.
Судьба предрешена, фатум веет надо мной, словно душа того голубя,
оберегая от опрометчивого шага - шага назад. Всё давно передумано и
взвешено, мысли отброшены, я - зомби, робот, механизм, влекомый
вперёд заложенной в меня программой. К чему какие-то мысли, сомнения
и терзания, когда и так всё ясно и просто? Шаг вперёд - и...
Электричка как никогда пунктуальна. Что ж, тем меньше оснований для
ненужных терзаний. Она уже выходит на финишную прямую, уже мчится
вдоль платформы. Короткий гудок вырывается вперед, обгоняет её, но
лишь ненадолго - и вот он настигнут и умирает в грохоте колёс и
свиста ветра...
Следующая очередь моя.
Стремительно сжимаются метры, растёт громада красно-зелёного
чудовища. Я стою на самом краю, тело напряжено и неподвижно.
Наверное, сейчас, в эту минуту я напоминаю маленького кролика,
готового выпрыгнуть из укрытия на несущегося мимо голодного льва.
Кролик прыгает - и лев глотает его на лету.
Я подался вперёд. Вижу испуганное лицо машиниста: он заметил меня.
Но поезд уже не остановить, и он знает это. Тревожный, отчаянный
гудок - не тот, бесцветно-сонный, безжизненный, ленивый, что звучал
накануне - заполняет собой весь мир, вопит, взывает, пронзает
насквозь...
Всё это теперь ни к чему. Всё это - суета.
Пора.
...последние мгновенья
Мелькают - близок час... (15)
Я заношу ногу над бездной.
Я делаю шаг.
Круглые, выпученные от ужаса глаза набрасываются на меня - лобовое
стекло теперь не помеха, его больше нет... разверстая дыра рта,
захлебнувшаяся в беззвучном вопле, разрастается до бесконечности...
Чей-то крик, истошный, рвущийся на части, замирающий, настигает
меня.
Уж не мой ли?.. (Эта и последующая запись появились в дневнике уже
после отбытия автора "Откровения" в мир иной).

ЯВЬ

СНОВ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО - ОТНЫНЕ ОСТАЛАСЬ ОДНА ТОЛЬКО ЯВЬ.
Солнце. Я не люблю солнце. Не люблю его жгучих, иссушающих лучей, не
люблю его яркого света. Не люблю безветрия - мир тогда становится
неподвижно-сонным, застывшим, мёртвым. Люблю шторм, люблю, когда
яростный ветер ревёт где-то там, над головой, вздымает исполинские
волны и с грохотом швыряет их на сушу; море кипит, рокочет, бурлит,
море живёт. Люблю море. Люблю дождь, тёплый, летний, проливной
дождь. Люблю, когда много воды. Вода - это жизнь.
В тот памятный день на исходе августа с моря тянул лёгкий бриз, небо
было затянуто серо-лиловыми тучами, где-то далеко-далеко от берега,
словно сноп света от мощного прожектора, сквозь толщу облаков
пробивался одинокий солнечный луч и вонзался в самое сердце морской
пучины. Мягкий прибой аккуратно ложился на прибрежную гальку и,
глухо урча, откатывался назад, в родную обитель.
Я отдыхал, покачиваясь на волнах. Я любил лежать вот так, на спине,
в ласковых струях тёплых поверхностных вод, закрыть глаза и ни о чём
не думать. Я мог лежать так часам, забывая и о времени, и о себе
самом, погружённый в мир вечности, покоя и одиночества, подставив
лицо и грудь мягким прикосновениям тёплого влажного ветерка. Я
пребывал в блаженстве, когда...
...когда совсем рядом услышал осторожный всплеск. Я открыл глаза и
перевернулся на живот. Рука невольно сжала острый стальной стилет.
Это была девушка. Она плыла метров пятнадцати мористее меня, длинные
мокрые волосы её мягкими волнистыми складками скользили по водной
глади, скрывая плечи и часть спины. Она плыла уверенно, свободно,
наслаждаясь своей властью над морем и собственным телом. Она тоже
отдыхала.
Я первым заметил её.
Как не был бесшумен мой манёвр, он всё же привлёк её внимание. В
обращённых на меня глазах попеременно отобразились испуг, удивление
и... облегчение. Грациозным движением головы она отбросила влажную
чёрную прядь за спину и улыбалась.
- Я вас не заметила, - сказала она. - Вы не боитесь заплывать так
далеко?
До берега было не менее двух километров. То, что она сама заплыла в
такую даль, говорило о её отваге и смелости.
- А вы? - в свою очередь спросил я.
- О, я прекрасная пловчиха! - рассмеялась она. - Я люблю уплывать
подальше от людской суеты. Посмотрите, как кишит берег человеческими
телам. Право же, яблоку упасть некуда. Вы не находите?
Она была права: прибрежные воды и всё побережье кишмя кишело
однообразной человеческой массой. Вырвавшись на лоно природы и
гонимые страстным желанием поскорее окунуться в вожделенное море,
все эти люди, тем не менее, боязливо жались к берегу, цеплялись за
сушу - море было чужим для них. Лишь редкие смельчаки заплывали за
линию ограничительных буйков, но и тех тут же отгоняли обратно, в
условно-безопасную зону, спасатели на своих шлюпках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14