Симеон не мальчик…
– Да и Кушева не шестнадцатилетняя. И она хотела оставить ребенка.
– Вступить в брак?
– Да, выйти замуж.
Комитов снова засопел.
– Погибнуть беременной… погоди, погоди, – по привычке начальство перешло на „ты". – Когда она сделала аборт?
– Перед тем, как случилось несчастье, но это ничего не меняет.
– Да нет, меняет, только…
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, что если бы она решила прижать его по-настоящему, то она бы подождала с абортом.
– Она могла прозевать срок. Комитов поморщился.
– Вы что, серьезно его подозреваете?
– Товарищ Комитов, я не люблю этого слова. Я же вам сказал – мы ищем. Если не считать ее прежних девичьих увлечений, то нам известна лишь эта ее серьезная связь – других сигналов ни по личной, ни по служебной линии не имеется.
– Что значит – по служебной? – ощетинился Комитов.
– Вспомните наш первый разговор – я имею в виду возможные связи за границей, что-то в этом роде.
– Думаю, что вряд ли… – Комитов сделал паузу. – Прости, давай перейдем на „ты", так будет удобней. Скажи мне на милость: на кой черт Симеону впутываться в такую грязную историю – он развелся, у него есть ребенок, свобода, положение, ему доверяют. Что, он не мог справиться с этой Кушевой? Чем она могла ему пригрозить – устроить публичный скандал?.. Ты же знаешь, женщины понимают, что это гиблый номер, они не питают иллюзий на сей счет и не лезут на рожон. Скажу тебе еще, что Кушева – хотя я ее знал слишком бегло – не производила впечатления наивной девочки.
– Что и осложняет ситуацию.
– Это почему же?
– Ведь она не была наивной девочкой.
– Я сказал – не производила впечатления.
– Комитов, – отчеканил следователь, – мы не обнаружили следов убийства, но того, кто довел ее до самоубийства, тоже по головке не погладят. Если Кушева действительно покончила с собой, дело приобретает несколько другой оборот.
Генеральный пожал плечами.
– Я в следствие не суюсь и никому адвокатом быть не намерен. Вы свое дело знаете.
– Должны знать, – отрезал Станчев, и на этом беседа окончилась. Комитов еще раз пообещал сохранить их разговор в тайне, и если потребуется – хотя лучше бы обойтись без этого – оказать посильное содействие следствию.
* * *
В своей неброской жизни Станчев был склонен скорее поддерживать знакомства, нежели завязывать дружеские отношения. Этим он был обязан раннему уходу в себя как раз после того злополучного падения в детстве, когда человек больше всего предрасположен к спонтанным, может быть, наиболее бескорыстным контактам с окружающими. Травма лодыжки моментально исключила его из круга игр и шалостей, походов и поездок, а в гимназии и в университете ухаживания за девушками, шумные забавы и развлечения для него были заказаны. В душе еще не затянулась рана от воспоминания о первом и, пожалуй, последнем в жизни танце с одной ученицей с косичками, чье имя уже давно забылось, равно как и остальные подробности выпускного бала. Он тогда сидел на краешке стула и сперва не сообразил, что его приглашают на танец, подумал, что его о чем-то спрашивают, затем покраснел до ушей, после чего начался полный кошмар: вальс подхватывал его откуда-то снизу, на секунды отрывал от пола, он чувствовал, что летит, невесомый, без всяких опор, а нужно было приземлиться именно на поврежденную ногу, удержаться самому и удержать свою статную партнершу, чтобы затем вместе с ней, следуя инерции тел, описать дугу. Девочка быстро поняла свою ошибку, но не решалась прекратить танец, напротив, она старалась не замечать его мученических потуг, нелепого выброса ноги как раз в момент этого прелестного приземления, ласкового касания пола после наивной, но волнующей попытки их тел преодолеть земное притяжение. Вцепившись в ее торс, задыхаясь и проклиная все и вся, он думал лишь об одном – как бы сохранить равновесие и не повалить свою партнершу на пол.
Но именно это и случилось: при перемене направления движения ее невнимание и его робость сыграли с ними злую шутку, первым шлепнулся он, а затем рухнула и она. Он помнил, как его подняли по-мужски сильные руки, помнил лицо его соученика по прозвищу Визирь – красивого, подтянутого и уверенного в себе парня, любимца школьниц и молоденьких учительниц.
Свободное от занятий время он в основном проводил в одиночестве – над учебниками, чаще всего в городской библиотеке. Сначала читал все без разбору, просто, чтобы убить время. Потом состоялось знакомство с директором библиотеки, бывшим учителем истории Дановым, с которым они неожиданно подружились. Данов был человеком старой закалки – знал невообразимо много, до бесполезности, ибо нигде не мог применить свои познания. Но он был опытным собеседником и педагогом и быстро расположил к себе смышленого Николу. Под его руководством Никола прошел полный курс истории, постепенно освоил русский язык и проник в загадочный мир греков, римлян, германцев, франков и славян, где демократия и тирания, право и мораль, быт и искусство были перемешаны временем самым немыслимым образом. Никола читал речи известных ораторов и правителей, полководцев и теологов, перечитывал их, а некоторые даже заучивал наизусть. Его чувствительная к любой несправедливости – природной или человеческой – душа скрыто, но упорно подталкивала его к нравственным дилеммам далекого прошлого, мысль сновала между веками, ища и находя аналогии, зачастую неутешительные, которыми он осторожно делился со своим учителем. Сам неудачник в жизни, Данов на каждый пример Николы приводил еще и свой собственный, толковал их с размахом и, сам того не замечая, приходил к неизбежности примирения – так устроен мир, так было и так будет. Никола же не соглашался. Его молодой ум ощупывал горизонт и искал выход. Получив аттестат зрелости, питомец Данова твердо решил изучать право.
Каждое лето Никола покидал город и спешил в село, домой. Зажатое голыми холмами, село было равнинным, ни бедным, ни богатым. Подобно остальным крестьянам, его родители занимались в основном земледелием и немного виноградарством, возвели кирпичный, дом с пристройками, которые после создания общего хозяйства совсем не использовались. Только просторный сад, окружавший дом, продолжал дышать.
Никола сходил с пассажирского поезда, нагруженный книгами, взятыми у Данова. Завидев его, дежурный по станции бай Захарий кивал ему и знаком просил не торопиться. Подождав, пока поезд отправится, он вытаскивал тележку с маленькими резиновыми колесами, грузил на нее тяжелый чемодан, приговаривая: „Снова книжки… Эх, Кольчо, ученым станешь, прославишь наше село!" Затем он провожал его до дороги. У бай Захария было два сына, подрядившихся на строительные работы, так что видел он их только по праздникам. Он расспрашивал Николу, как прошел учебный год, долго ли еще осталось, что нового в городе. Твои мать и отец здоровы, заканчивал он, на днях виделись в поле, ждут тебя, не дождутся, горемыки. Ну давай, доброго тебе пути, тележку вернешь после обеда.
Никола трогался в путь, толкая перед собой необычную для пыльного села фабричную тележку, но шел не по главной улице, а задворками, мимо огородов и зарослей бузины. На следующее утро сразу впрягался в работу: днем – в кооперативном хозяйстве, вечерами же корпел над книгами. Его приглашали в мастерскую, где для него нашлась бы работенка полегче, но он выбирал поле, а еще с большим желанием виноградник. Работавших там разделяла густая листва, а со своим недугом он лучше всего чувствовал себя в одиночестве. На обед бригада собиралась вместе, чтобы перекусить и отдохнуть. Присаживался и он, поджимая под себя левую ногу, утомленный и разбитый, часто совсем без сил – виноградник брал свое. Люди ели, отпивали по глотку из бутылки с виноградной ракией, обед состоял из кринки айрана, лука и брынзы – потом растягивались на теплой земле. И так каждый божий день.
К вечеру он возвращался домой – когда пешком, когда на телеге, поил овец или подметал на скорую руку двор за домом, обходил грядки с овощами – то шест поправит, то сорвет подгнивший плод, польет перец и петрушку. Другую работу по дому и по хозяйству он оставлял родителям. Поджидая их, он любил устраиваться в саду, за которым следила мать, – не больно вылизанным, но ухоженным – или забирался на чердак и лежал там с закрытыми глазами. Нога болела, особенно лодыжка, распухшая и покрасневшая от дневных нагрузок. Сказывалась хромота, требовавшая от него больших затрат сил. Его товарищи, здоровые как быки, не подавали виду, что замечают его отставание, устраивали передышки, подбадривали его, не отдавая себе отчета в том, что именно это его и задевает: еще с детства он терпеть не мог жалости к себе. С той поры у него не осталось ни одного друга, кроме Дешки, жившей на сельской околице.
Худенькая, с белой, как мел, кожей и вечно красными глазами, Дешка росла в нищете. Вечно пьяный, ее отец работал на городской мельнице. В классе она часто засыпала за партой, то ли из-за бессонных ночей, то ли от слабых силенок, а может, замученная домашними побоищами. После звонка все, как угорелые, неслись во двор, и лишь они вдвоем, как больные птенцы, оставались за партами – Дешка на второй, а он – на предпоследней. Первое время они все молчали, стеснялись, потом обвыклись, стали перекидываться фразами. Со временем он узнал, как она проводит время дома, где спит, что ест, как над ней измывается отец. Дешка говорила ровным голосом, очень тоненьким и тихим, уставившись глазами в одну точку. И вдруг внезапно замолкала. Наступал его черед, а он не знал, чем се потешить, – дома все было нормально, отец и мать заботились о нем, водили по врачам, чего только не перепробовали: и компрессы, и горячие припарки, растирания и массажи у одного старика в далеком селе, – все он перетерпел. Однако постепенно смирились, лишь смотрели, чтобы не нагружать его тяжелой работой. Маленький Никола чувствовал, Что он не такой, как остальные дети: о нем постоянно тревожились, его жалели и молчаливо отгораживали от жизни окружающих. И это вносило смятение в его и без того стеснительную душу… Ты почему не идешь играть? – интересовался Никола, а Дешка отвечала, что она не любит играть… Вообще не любишь? – озадаченно спрашивал Никола… Вообще… А мне так хочется поиграть, признавался он и вздрагивал… А может, нам вдвоем поиграть? – неожиданно оживлялась Дешка… А во что?.. Ну хотя бы в учителя и ученика, предлагала она.
Так начались их игры в пустой классной комнате – один выходил к доске и экзаменовал другого, потом они менялись местами. Повторяли слова учительницы, писали на доске, проверяли домашние работы, пока им не надоедало. Тогда они усаживались за одну парту и сидели молча или предавались мечтам: кто кем станет в будущем. Дешка колебалась в выборе: стать ли ей учительницей или домохозяйкой, не все так просто. Учительницей трудно себя представить, но вот домохозяйкой… Родит двоих детей, будет их сама воспитывать, не нужен ей никакой муж, мужчины все время пьют и ругаются, а она будет вести хозяйство – в доме все заблестит от чистоты, а по воскресеньям будет ходить с детьми в церковь, там так красиво. Никола не находил, что в церкви так уж красиво, ничего особенного, к тому же этот удушливый запах ладана… А мне нравится, как он пахнет, прямо в душу проникает… О душе Никола имел довольно смутное представление, хотя подозревал, что и у него она есть. Но пичкать ее ладаном не имел ни малейшего желания… Ты когда-нибудь молился? – однажды спросила Дешка… Кому молиться?.. Да так, никому, просто молиться… Господу?.. Да хотя бы и ему… А чего ему молиться?! – резко оборвал он. – Как будто он мне поможет?.. Говорят, что некоторым помогает, тихо промолвила Дешка… Кто тебе сказал?.. Бабушка говорила… Бабушкины сказки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Да и Кушева не шестнадцатилетняя. И она хотела оставить ребенка.
– Вступить в брак?
– Да, выйти замуж.
Комитов снова засопел.
– Погибнуть беременной… погоди, погоди, – по привычке начальство перешло на „ты". – Когда она сделала аборт?
– Перед тем, как случилось несчастье, но это ничего не меняет.
– Да нет, меняет, только…
– Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, что если бы она решила прижать его по-настоящему, то она бы подождала с абортом.
– Она могла прозевать срок. Комитов поморщился.
– Вы что, серьезно его подозреваете?
– Товарищ Комитов, я не люблю этого слова. Я же вам сказал – мы ищем. Если не считать ее прежних девичьих увлечений, то нам известна лишь эта ее серьезная связь – других сигналов ни по личной, ни по служебной линии не имеется.
– Что значит – по служебной? – ощетинился Комитов.
– Вспомните наш первый разговор – я имею в виду возможные связи за границей, что-то в этом роде.
– Думаю, что вряд ли… – Комитов сделал паузу. – Прости, давай перейдем на „ты", так будет удобней. Скажи мне на милость: на кой черт Симеону впутываться в такую грязную историю – он развелся, у него есть ребенок, свобода, положение, ему доверяют. Что, он не мог справиться с этой Кушевой? Чем она могла ему пригрозить – устроить публичный скандал?.. Ты же знаешь, женщины понимают, что это гиблый номер, они не питают иллюзий на сей счет и не лезут на рожон. Скажу тебе еще, что Кушева – хотя я ее знал слишком бегло – не производила впечатления наивной девочки.
– Что и осложняет ситуацию.
– Это почему же?
– Ведь она не была наивной девочкой.
– Я сказал – не производила впечатления.
– Комитов, – отчеканил следователь, – мы не обнаружили следов убийства, но того, кто довел ее до самоубийства, тоже по головке не погладят. Если Кушева действительно покончила с собой, дело приобретает несколько другой оборот.
Генеральный пожал плечами.
– Я в следствие не суюсь и никому адвокатом быть не намерен. Вы свое дело знаете.
– Должны знать, – отрезал Станчев, и на этом беседа окончилась. Комитов еще раз пообещал сохранить их разговор в тайне, и если потребуется – хотя лучше бы обойтись без этого – оказать посильное содействие следствию.
* * *
В своей неброской жизни Станчев был склонен скорее поддерживать знакомства, нежели завязывать дружеские отношения. Этим он был обязан раннему уходу в себя как раз после того злополучного падения в детстве, когда человек больше всего предрасположен к спонтанным, может быть, наиболее бескорыстным контактам с окружающими. Травма лодыжки моментально исключила его из круга игр и шалостей, походов и поездок, а в гимназии и в университете ухаживания за девушками, шумные забавы и развлечения для него были заказаны. В душе еще не затянулась рана от воспоминания о первом и, пожалуй, последнем в жизни танце с одной ученицей с косичками, чье имя уже давно забылось, равно как и остальные подробности выпускного бала. Он тогда сидел на краешке стула и сперва не сообразил, что его приглашают на танец, подумал, что его о чем-то спрашивают, затем покраснел до ушей, после чего начался полный кошмар: вальс подхватывал его откуда-то снизу, на секунды отрывал от пола, он чувствовал, что летит, невесомый, без всяких опор, а нужно было приземлиться именно на поврежденную ногу, удержаться самому и удержать свою статную партнершу, чтобы затем вместе с ней, следуя инерции тел, описать дугу. Девочка быстро поняла свою ошибку, но не решалась прекратить танец, напротив, она старалась не замечать его мученических потуг, нелепого выброса ноги как раз в момент этого прелестного приземления, ласкового касания пола после наивной, но волнующей попытки их тел преодолеть земное притяжение. Вцепившись в ее торс, задыхаясь и проклиная все и вся, он думал лишь об одном – как бы сохранить равновесие и не повалить свою партнершу на пол.
Но именно это и случилось: при перемене направления движения ее невнимание и его робость сыграли с ними злую шутку, первым шлепнулся он, а затем рухнула и она. Он помнил, как его подняли по-мужски сильные руки, помнил лицо его соученика по прозвищу Визирь – красивого, подтянутого и уверенного в себе парня, любимца школьниц и молоденьких учительниц.
Свободное от занятий время он в основном проводил в одиночестве – над учебниками, чаще всего в городской библиотеке. Сначала читал все без разбору, просто, чтобы убить время. Потом состоялось знакомство с директором библиотеки, бывшим учителем истории Дановым, с которым они неожиданно подружились. Данов был человеком старой закалки – знал невообразимо много, до бесполезности, ибо нигде не мог применить свои познания. Но он был опытным собеседником и педагогом и быстро расположил к себе смышленого Николу. Под его руководством Никола прошел полный курс истории, постепенно освоил русский язык и проник в загадочный мир греков, римлян, германцев, франков и славян, где демократия и тирания, право и мораль, быт и искусство были перемешаны временем самым немыслимым образом. Никола читал речи известных ораторов и правителей, полководцев и теологов, перечитывал их, а некоторые даже заучивал наизусть. Его чувствительная к любой несправедливости – природной или человеческой – душа скрыто, но упорно подталкивала его к нравственным дилеммам далекого прошлого, мысль сновала между веками, ища и находя аналогии, зачастую неутешительные, которыми он осторожно делился со своим учителем. Сам неудачник в жизни, Данов на каждый пример Николы приводил еще и свой собственный, толковал их с размахом и, сам того не замечая, приходил к неизбежности примирения – так устроен мир, так было и так будет. Никола же не соглашался. Его молодой ум ощупывал горизонт и искал выход. Получив аттестат зрелости, питомец Данова твердо решил изучать право.
Каждое лето Никола покидал город и спешил в село, домой. Зажатое голыми холмами, село было равнинным, ни бедным, ни богатым. Подобно остальным крестьянам, его родители занимались в основном земледелием и немного виноградарством, возвели кирпичный, дом с пристройками, которые после создания общего хозяйства совсем не использовались. Только просторный сад, окружавший дом, продолжал дышать.
Никола сходил с пассажирского поезда, нагруженный книгами, взятыми у Данова. Завидев его, дежурный по станции бай Захарий кивал ему и знаком просил не торопиться. Подождав, пока поезд отправится, он вытаскивал тележку с маленькими резиновыми колесами, грузил на нее тяжелый чемодан, приговаривая: „Снова книжки… Эх, Кольчо, ученым станешь, прославишь наше село!" Затем он провожал его до дороги. У бай Захария было два сына, подрядившихся на строительные работы, так что видел он их только по праздникам. Он расспрашивал Николу, как прошел учебный год, долго ли еще осталось, что нового в городе. Твои мать и отец здоровы, заканчивал он, на днях виделись в поле, ждут тебя, не дождутся, горемыки. Ну давай, доброго тебе пути, тележку вернешь после обеда.
Никола трогался в путь, толкая перед собой необычную для пыльного села фабричную тележку, но шел не по главной улице, а задворками, мимо огородов и зарослей бузины. На следующее утро сразу впрягался в работу: днем – в кооперативном хозяйстве, вечерами же корпел над книгами. Его приглашали в мастерскую, где для него нашлась бы работенка полегче, но он выбирал поле, а еще с большим желанием виноградник. Работавших там разделяла густая листва, а со своим недугом он лучше всего чувствовал себя в одиночестве. На обед бригада собиралась вместе, чтобы перекусить и отдохнуть. Присаживался и он, поджимая под себя левую ногу, утомленный и разбитый, часто совсем без сил – виноградник брал свое. Люди ели, отпивали по глотку из бутылки с виноградной ракией, обед состоял из кринки айрана, лука и брынзы – потом растягивались на теплой земле. И так каждый божий день.
К вечеру он возвращался домой – когда пешком, когда на телеге, поил овец или подметал на скорую руку двор за домом, обходил грядки с овощами – то шест поправит, то сорвет подгнивший плод, польет перец и петрушку. Другую работу по дому и по хозяйству он оставлял родителям. Поджидая их, он любил устраиваться в саду, за которым следила мать, – не больно вылизанным, но ухоженным – или забирался на чердак и лежал там с закрытыми глазами. Нога болела, особенно лодыжка, распухшая и покрасневшая от дневных нагрузок. Сказывалась хромота, требовавшая от него больших затрат сил. Его товарищи, здоровые как быки, не подавали виду, что замечают его отставание, устраивали передышки, подбадривали его, не отдавая себе отчета в том, что именно это его и задевает: еще с детства он терпеть не мог жалости к себе. С той поры у него не осталось ни одного друга, кроме Дешки, жившей на сельской околице.
Худенькая, с белой, как мел, кожей и вечно красными глазами, Дешка росла в нищете. Вечно пьяный, ее отец работал на городской мельнице. В классе она часто засыпала за партой, то ли из-за бессонных ночей, то ли от слабых силенок, а может, замученная домашними побоищами. После звонка все, как угорелые, неслись во двор, и лишь они вдвоем, как больные птенцы, оставались за партами – Дешка на второй, а он – на предпоследней. Первое время они все молчали, стеснялись, потом обвыклись, стали перекидываться фразами. Со временем он узнал, как она проводит время дома, где спит, что ест, как над ней измывается отец. Дешка говорила ровным голосом, очень тоненьким и тихим, уставившись глазами в одну точку. И вдруг внезапно замолкала. Наступал его черед, а он не знал, чем се потешить, – дома все было нормально, отец и мать заботились о нем, водили по врачам, чего только не перепробовали: и компрессы, и горячие припарки, растирания и массажи у одного старика в далеком селе, – все он перетерпел. Однако постепенно смирились, лишь смотрели, чтобы не нагружать его тяжелой работой. Маленький Никола чувствовал, Что он не такой, как остальные дети: о нем постоянно тревожились, его жалели и молчаливо отгораживали от жизни окружающих. И это вносило смятение в его и без того стеснительную душу… Ты почему не идешь играть? – интересовался Никола, а Дешка отвечала, что она не любит играть… Вообще не любишь? – озадаченно спрашивал Никола… Вообще… А мне так хочется поиграть, признавался он и вздрагивал… А может, нам вдвоем поиграть? – неожиданно оживлялась Дешка… А во что?.. Ну хотя бы в учителя и ученика, предлагала она.
Так начались их игры в пустой классной комнате – один выходил к доске и экзаменовал другого, потом они менялись местами. Повторяли слова учительницы, писали на доске, проверяли домашние работы, пока им не надоедало. Тогда они усаживались за одну парту и сидели молча или предавались мечтам: кто кем станет в будущем. Дешка колебалась в выборе: стать ли ей учительницей или домохозяйкой, не все так просто. Учительницей трудно себя представить, но вот домохозяйкой… Родит двоих детей, будет их сама воспитывать, не нужен ей никакой муж, мужчины все время пьют и ругаются, а она будет вести хозяйство – в доме все заблестит от чистоты, а по воскресеньям будет ходить с детьми в церковь, там так красиво. Никола не находил, что в церкви так уж красиво, ничего особенного, к тому же этот удушливый запах ладана… А мне нравится, как он пахнет, прямо в душу проникает… О душе Никола имел довольно смутное представление, хотя подозревал, что и у него она есть. Но пичкать ее ладаном не имел ни малейшего желания… Ты когда-нибудь молился? – однажды спросила Дешка… Кому молиться?.. Да так, никому, просто молиться… Господу?.. Да хотя бы и ему… А чего ему молиться?! – резко оборвал он. – Как будто он мне поможет?.. Говорят, что некоторым помогает, тихо промолвила Дешка… Кто тебе сказал?.. Бабушка говорила… Бабушкины сказки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21