Когда она вернется, Кэрин?
– Не очень поздно. Не беспокойся об этом. Вокруг дома, как часовые, ходят два детектива. Один из них довольно симпатичный. Возможно, я приглашу его на ужин.
– Ну, ну, только посмей.
– Ты будешь ревновать?
– Ничуть, – ответил он. – Но это может привести к тому, что в Инвуде будет совершено убийство. Дорогая, я, возможно, приду очень поздно. Если не будет настроения, не жди меня.
– Я буду ждать. Хэнк, если тебе будет одиноко, позвони мне снова, ладно?
– Ладно.
Улыбнувшись, он повесил трубку и снова принялся за работу. В семь часов десять минут вечера раздался телефонный звонок. Рассеянно Хэнк поднял трубку:
– Алло?
– Мистер Белл, – раздался чей-то голос.
– Да, – сказал Хэнк.
Никакого ответа.
– Да. Мистер Белл слушает.
В аппарате царило полное и непрерываемое молчание.
Ничего не говоря, он ждал, когда на другом конце линии повесят трубку.
Трубку не вешали. На фоне тишины его кабинета молчание в телефоне казалось особенно многозначительным. Он почувствовал, как вспотела ладонь руки, сжимавшей черную пластмассовую телефонную трубку.
Хэнк облизнул губы. Сердце его колотилось, и он негодовал на это глупое прерывистое сердцебиение.
– Я вешаю трубку, – неожиданно для себя проговорил он вслух. Его заявление не произвело никакого впечатления на того, кто находился на другом конце линии.
Хэнк бросил трубку.
Когда он взял план допроса Луиза Ортега, руки его дрожали.
В этот вечер он ушел из кабинета в девять часов вечера.
Фанни, со слегка поникшей головой, с копной седых волос, открыла двери лифта, который все еще работал.
– Привет, Хэнк, – сказала она. – Засиживаешься за работой по ночам?
– Хотел закончить дело Морреза, – ответил он.
– Да, – произнесла она, закрывая дверь лифта. – Да, что поделаешь? Такова жизнь.
Он усмехнулся, но тут же вспомнил про телефонный звонок и усмешка сошла с его губ. Он вышел на улицу, взглянул на часы – девять часов десять минут. Если ему повезет, он будет дома около десяти. Выпить с Кэрин по стаканчику на ночь, возможно, на открытом воздухе, и затем спать.
Это был восхитительный, тихий вечер. Он пробудил в его душе какое-то смутное волнующее воспоминание. Он не мог точно определить его, но почувствовал себя вдруг очень молодым. Он знал, что это воспоминание связано с его юностью, с запахом летнего вечера, с гигантской черной аркой небосвода над головой, усеянного звездами, со звуками города вокруг него, мириадами звуков. Соединяясь вместе, они превращаются в один звук, характерный только для большого города, и который является его сердцебиением. В такой вечер, когда на фоне темного неба сверкают, словно драгоценные камни, огни города, отражаясь в водах Гудзона, хорошо было ехать на автомашине с открытым верхом по автостраде Вест-Сайда. В такой вечер хорошо было слушать «Лауру». Такой вечер предназначался для того, чтобы показать человеку, что романтика – это реально существующая вещь, ничего общего не имеющая с ежедневной мышиной возней.
Он невольно улыбался, когда входил в парк «Сити Холл». Он шагал легко, расправив плечи и высоко подняв голову, и чувствовал себя властелином города Нью-Йорка. Весь этот город целиком и полностью принадлежал ему, вся эта гигантская сказочная страна шпилей, минаретов и устремляющихся ввысь башен была создана только для его удовольствия. Хэнк ненавидел этот город, но, ей-богу, он пел в его крови и звучал наподобие сложной фуги Баха. Это был его город, а он был частью его. Вот почему, когда он проходил под распростертыми ветвями деревьев парка, ему казалось, словно он был слит воедино с его бетоном, асфальтом, железом и сверкающей сталью, словно он действительно олицетворял собой город и мгновенно понял, как чувствовал себя Фрэнки Анариллес, идя по улицам испанского Гарлема.
В этот момент он увидел ребят.
Их было восемь человек. Они сидели на двух скамейках, расположенных по обе стороны тропинки, которая, извиваясь, вела через парк. Лампочки на фонарях не горели. Скамейки, на которых сидели ребята, находились в полной темноте, и он не мог разглядеть их лица. Темнота еще больше сгущалась благодаря арке, образуемой густой кроной деревьев, растущих вдоль тропинки по крайней мере футов на пятьдесят. Темный участок тропинки начинался приблизительно шагов за десять от него.
Он заколебался и замедлил шаг, вспомнив про телефонный звонок: «Мистер Белл» – и затем молчание. Ему было интересно, означал ли этот звонок, что кто-то хотел убедиться в том, что он все еще находится в своем кабинете. К его дому в Инвуде было приставлено двое детективов, но… Вдруг ему стало страшно.
Ребята сидели на скамейках молча и неподвижно, наподобие восковых фигур, окутанных непроницаемой темнотой. Они сидели и ждали. У него было желание повернуться и выйти из парка, но он тут же решил, что это глупо. В этой группе юношей, сидевших в парке, не было ничего угрожающего. Бог ты мой, наверняка тысячи полицейских патрулируют в этом районе! Его правая нога вступила на неосвещенную часть тропинки, за ней последовала левая, затем снова правая и затем его окутала темнота. Когда он приблизился к скамейкам с их молчаливым грузом, к нему снова совершенно внезапно вернулся страх.
Ребята сидели тихо. Когда он проходил между скамейками, не глядя по сторонам и ничем не проявляя своего отношения к их присутствию, они не разговаривали и, как ему показалось, почти не дышали.
Нападение произошло быстро и в неожиданной форме, так как, если он и ожидал его, то что-нибудь вроде удара кулаком, а вместо этого что-то твердое, извивающееся, что-то живое с неистовством хлестнуло его по груди. Он сжал кулаки и повернулся к первому нападающему, но такой же живой ужас обрушился из темноты на его спину, и он услышал лязг металла, звук металлических цепей. Цепей?
Неужели они пользовались цепями? Но тут же почувствовал резкий удар по лицу чем-то металлическим, и у него уже не оставалось сомнения, что оружием в руках этих восьмерых ребят были цепи для автомобильных шин, снабженных шипами.
Он нанес удар по темной фигуре, и кто-то застонал от боли, а в это время другая цепь с размаху ударила его по ногам. Он ощутил страшную боль. Она пронзила весь позвоночник и взорвалась где-то внутри головы.
Следующий удар пришелся по груди, но он успел ухватиться за цепь и с силой дернул ее на себя, чувствуя, как распарывались его ладони о металлические шипы.
Вся эта сцена сопровождалась удивительным молчанием. Никто из ребят не вымолвил ни слова. Изредка раздавался стон, когда кому-нибудь из них он наносил удар, но ни один из них не произнес ничего членораздельного. Раздавался только звук тяжелой работы да лязг металлических цепей, молотящих в тесноте по его телу до тех пор, пока он не стал ощущать боль повсюду, но методическое избиение все еще не прекращалось. Одна из цепей полоснула его по икре левой ноги, и он почувствовал, что теряет равновесие. В его голове пронеслась мысль: «Я не должен падать, они затопчут меня, они будут бить меня армейскими ботинками», и тут же упал, стукнувшись плечом о бетонированную тропинку. В тот же самый момент кто-то ударил его ботинком по ребрам, несколько цепей опустились на лицо с дикой силой средневековой булавы. А затем удары цепей и ботинок смешались, вызывая одну общую боль. По-прежнему не было произнесено ни слова, слышался только лязг цепей, тяжелое дыхание ребят да приглушенный шум автомашины, доносившийся откуда-то с улицы.
Его охватила ярость, бессильная слепая ярость. Притупляя боль, она угрожала поглотить его. Это было несправедливое избиение, но в руках своих противников он был беспомощен и ничего не мог поделать. Он не мог остановить шипы, раздирающие его одежду, его тело, не мог удержать опускавшиеся на него тяжелые ботинки. «Прекратите, вы, проклятые дураки! – мысленно кричал он. – Вы хотите убить меня? Какого черта вы этим добьетесь?»
Хэнк почувствовал, как от удара ботинком по лицу лопнула кожа и потекла теплая кровь. «Я должен уберечь зубы», – мелькнуло у него в голове. В следующий момент ему показалось, что на него обрушивается весь город и что все звуки его устремляются на темный участок на тропинке парка размером в пятьдесят футов, в этот круговорот, где хлещут цепи и раздаются удары ботинками, ботинками. А внутри его росло страшное возмущение по поводу такой несправедливости к нему, и он задыхался от бессильной злости, пока, наконец, безумная, наподобие взрыва, боль в затылке, от которой из глаз у него посыпались искры, не унесла его, как вихрь, в небытие.
И в самый последний момент, когда он еще не полностью потерял сознание, он подумал, что даже не понял – кто это: «Орлы-громовержцы» или «Всадники»?
Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.
ГЛАВА X
Она стояла у кровати.
На ней была белая юбка и черный свитер, светлые волосы подняты вверх и завязаны на макушке маленькой ленточкой.
– Привет, пап, – сказала она.
– Привет, Дженни.
– Как ты себя чувствуешь?
– Немного лучше.
Он находился в госпитале уже три дня, но это был ее первый визит. Сидя на кровати с забинтованным лицом и телом, он смотрел на солнечные лучи, игравшие в волосах дочери, и благодарил бога, что прошла боль. Единственная боль, которая осталась, – это боль в его памяти о том, что с ним произошло. Полиция нашла его в парке после полуночи. Он лежал на тропинке, а вокруг были пятна крови. Позднее в госпитале доктор сказал ему, что он находился в тяжелом состоянии. Они обработали его раны и дали успокаивающее, и сейчас, спустя три дня, боль в теле прошла. Но другая боль все еще оставалась, боль недоумения, боль оттого, что он не мог понять этого нападения, которое само по себе было бессмысленным и жестоким.
– Почему они избили тебя, пап? – спросила Дженни.
– Я сам толком не знаю, – ответил он.
– Это имело какое-нибудь отношение к делу Морреза?
– Да. В искаженном смысле, я полагаю, имело.
– Ты делаешь что-нибудь неправильно?
– Неправильно? Почему? Нет. Что дает тебе основание так думать?
Дженни пожала плечами.
– Что, Дженни?
– Ничего. Просто… я подумала, может быть, ты делаешь что-нибудь неправильно. – Не думаю, Дженни.
– Хорошо, – сказала она и помолчала. – Мамуля пошла навестить парня, который написал тебе угрожающее письмо. Относительно тех «Орлов-громовержцев». Ты помнишь это письмо?
– И что?
– Полиция схватила его, папа. Он калека.
– Калека?
– Жертва полиомиелита. Он хромает. Его портрет был помещен в газете. Пап, он выглядит очень печальным. Когда я увидела его портрет, мне захотелось узнать, что значит быть калекой и… и вырасти в Гарлеме. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да. Думаю, что да.
– Мамуля сегодня утром ходила навестить его. Полиция ей разрешила. Она спросила его, действительно ли он имел намерение убить тебя.
– И что он ответил?
– Он сказал: «Да, черт возьми! Иначе зачем бы я стал посылать эту записку». – Она помолчала. – Но он не участвовал в избиении. Он даже не член клуба «Орлы-громовержцы», и на тот вечер, когда тебя избили, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я говорила с мамулей по телефону. Она сказала, что его отпустят под залог.
– Сколько?
– Две тысячи долларов. Пап, не правда ли, это покажется странным?
– Что, Дженни?
– Если бы у меня были две тысячи долларов, я бы внесла этот залог. Потому что, пап, он выглядел таким печальным. Он выглядел таким чертовски печальным. – Она помолчала. – Это о чем-нибудь говорит тебе?
– Немного, – ответил он.
Дженни кивнула.
– Они скоро отпустят тебя отсюда?
– Через неделю. Может быть, немного позже.
– Пап, каким бы ни был исход этого дела, есть… есть такая вероятность, что тебя снова будут бить?
– Полагаю, что такая вероятность существует.
– Ты боишься?
Они посмотрели друг другу в глаза, и он понял, что она ждала от него честного ответа, и все же он солгал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Не очень поздно. Не беспокойся об этом. Вокруг дома, как часовые, ходят два детектива. Один из них довольно симпатичный. Возможно, я приглашу его на ужин.
– Ну, ну, только посмей.
– Ты будешь ревновать?
– Ничуть, – ответил он. – Но это может привести к тому, что в Инвуде будет совершено убийство. Дорогая, я, возможно, приду очень поздно. Если не будет настроения, не жди меня.
– Я буду ждать. Хэнк, если тебе будет одиноко, позвони мне снова, ладно?
– Ладно.
Улыбнувшись, он повесил трубку и снова принялся за работу. В семь часов десять минут вечера раздался телефонный звонок. Рассеянно Хэнк поднял трубку:
– Алло?
– Мистер Белл, – раздался чей-то голос.
– Да, – сказал Хэнк.
Никакого ответа.
– Да. Мистер Белл слушает.
В аппарате царило полное и непрерываемое молчание.
Ничего не говоря, он ждал, когда на другом конце линии повесят трубку.
Трубку не вешали. На фоне тишины его кабинета молчание в телефоне казалось особенно многозначительным. Он почувствовал, как вспотела ладонь руки, сжимавшей черную пластмассовую телефонную трубку.
Хэнк облизнул губы. Сердце его колотилось, и он негодовал на это глупое прерывистое сердцебиение.
– Я вешаю трубку, – неожиданно для себя проговорил он вслух. Его заявление не произвело никакого впечатления на того, кто находился на другом конце линии.
Хэнк бросил трубку.
Когда он взял план допроса Луиза Ортега, руки его дрожали.
В этот вечер он ушел из кабинета в девять часов вечера.
Фанни, со слегка поникшей головой, с копной седых волос, открыла двери лифта, который все еще работал.
– Привет, Хэнк, – сказала она. – Засиживаешься за работой по ночам?
– Хотел закончить дело Морреза, – ответил он.
– Да, – произнесла она, закрывая дверь лифта. – Да, что поделаешь? Такова жизнь.
Он усмехнулся, но тут же вспомнил про телефонный звонок и усмешка сошла с его губ. Он вышел на улицу, взглянул на часы – девять часов десять минут. Если ему повезет, он будет дома около десяти. Выпить с Кэрин по стаканчику на ночь, возможно, на открытом воздухе, и затем спать.
Это был восхитительный, тихий вечер. Он пробудил в его душе какое-то смутное волнующее воспоминание. Он не мог точно определить его, но почувствовал себя вдруг очень молодым. Он знал, что это воспоминание связано с его юностью, с запахом летнего вечера, с гигантской черной аркой небосвода над головой, усеянного звездами, со звуками города вокруг него, мириадами звуков. Соединяясь вместе, они превращаются в один звук, характерный только для большого города, и который является его сердцебиением. В такой вечер, когда на фоне темного неба сверкают, словно драгоценные камни, огни города, отражаясь в водах Гудзона, хорошо было ехать на автомашине с открытым верхом по автостраде Вест-Сайда. В такой вечер хорошо было слушать «Лауру». Такой вечер предназначался для того, чтобы показать человеку, что романтика – это реально существующая вещь, ничего общего не имеющая с ежедневной мышиной возней.
Он невольно улыбался, когда входил в парк «Сити Холл». Он шагал легко, расправив плечи и высоко подняв голову, и чувствовал себя властелином города Нью-Йорка. Весь этот город целиком и полностью принадлежал ему, вся эта гигантская сказочная страна шпилей, минаретов и устремляющихся ввысь башен была создана только для его удовольствия. Хэнк ненавидел этот город, но, ей-богу, он пел в его крови и звучал наподобие сложной фуги Баха. Это был его город, а он был частью его. Вот почему, когда он проходил под распростертыми ветвями деревьев парка, ему казалось, словно он был слит воедино с его бетоном, асфальтом, железом и сверкающей сталью, словно он действительно олицетворял собой город и мгновенно понял, как чувствовал себя Фрэнки Анариллес, идя по улицам испанского Гарлема.
В этот момент он увидел ребят.
Их было восемь человек. Они сидели на двух скамейках, расположенных по обе стороны тропинки, которая, извиваясь, вела через парк. Лампочки на фонарях не горели. Скамейки, на которых сидели ребята, находились в полной темноте, и он не мог разглядеть их лица. Темнота еще больше сгущалась благодаря арке, образуемой густой кроной деревьев, растущих вдоль тропинки по крайней мере футов на пятьдесят. Темный участок тропинки начинался приблизительно шагов за десять от него.
Он заколебался и замедлил шаг, вспомнив про телефонный звонок: «Мистер Белл» – и затем молчание. Ему было интересно, означал ли этот звонок, что кто-то хотел убедиться в том, что он все еще находится в своем кабинете. К его дому в Инвуде было приставлено двое детективов, но… Вдруг ему стало страшно.
Ребята сидели на скамейках молча и неподвижно, наподобие восковых фигур, окутанных непроницаемой темнотой. Они сидели и ждали. У него было желание повернуться и выйти из парка, но он тут же решил, что это глупо. В этой группе юношей, сидевших в парке, не было ничего угрожающего. Бог ты мой, наверняка тысячи полицейских патрулируют в этом районе! Его правая нога вступила на неосвещенную часть тропинки, за ней последовала левая, затем снова правая и затем его окутала темнота. Когда он приблизился к скамейкам с их молчаливым грузом, к нему снова совершенно внезапно вернулся страх.
Ребята сидели тихо. Когда он проходил между скамейками, не глядя по сторонам и ничем не проявляя своего отношения к их присутствию, они не разговаривали и, как ему показалось, почти не дышали.
Нападение произошло быстро и в неожиданной форме, так как, если он и ожидал его, то что-нибудь вроде удара кулаком, а вместо этого что-то твердое, извивающееся, что-то живое с неистовством хлестнуло его по груди. Он сжал кулаки и повернулся к первому нападающему, но такой же живой ужас обрушился из темноты на его спину, и он услышал лязг металла, звук металлических цепей. Цепей?
Неужели они пользовались цепями? Но тут же почувствовал резкий удар по лицу чем-то металлическим, и у него уже не оставалось сомнения, что оружием в руках этих восьмерых ребят были цепи для автомобильных шин, снабженных шипами.
Он нанес удар по темной фигуре, и кто-то застонал от боли, а в это время другая цепь с размаху ударила его по ногам. Он ощутил страшную боль. Она пронзила весь позвоночник и взорвалась где-то внутри головы.
Следующий удар пришелся по груди, но он успел ухватиться за цепь и с силой дернул ее на себя, чувствуя, как распарывались его ладони о металлические шипы.
Вся эта сцена сопровождалась удивительным молчанием. Никто из ребят не вымолвил ни слова. Изредка раздавался стон, когда кому-нибудь из них он наносил удар, но ни один из них не произнес ничего членораздельного. Раздавался только звук тяжелой работы да лязг металлических цепей, молотящих в тесноте по его телу до тех пор, пока он не стал ощущать боль повсюду, но методическое избиение все еще не прекращалось. Одна из цепей полоснула его по икре левой ноги, и он почувствовал, что теряет равновесие. В его голове пронеслась мысль: «Я не должен падать, они затопчут меня, они будут бить меня армейскими ботинками», и тут же упал, стукнувшись плечом о бетонированную тропинку. В тот же самый момент кто-то ударил его ботинком по ребрам, несколько цепей опустились на лицо с дикой силой средневековой булавы. А затем удары цепей и ботинок смешались, вызывая одну общую боль. По-прежнему не было произнесено ни слова, слышался только лязг цепей, тяжелое дыхание ребят да приглушенный шум автомашины, доносившийся откуда-то с улицы.
Его охватила ярость, бессильная слепая ярость. Притупляя боль, она угрожала поглотить его. Это было несправедливое избиение, но в руках своих противников он был беспомощен и ничего не мог поделать. Он не мог остановить шипы, раздирающие его одежду, его тело, не мог удержать опускавшиеся на него тяжелые ботинки. «Прекратите, вы, проклятые дураки! – мысленно кричал он. – Вы хотите убить меня? Какого черта вы этим добьетесь?»
Хэнк почувствовал, как от удара ботинком по лицу лопнула кожа и потекла теплая кровь. «Я должен уберечь зубы», – мелькнуло у него в голове. В следующий момент ему показалось, что на него обрушивается весь город и что все звуки его устремляются на темный участок на тропинке парка размером в пятьдесят футов, в этот круговорот, где хлещут цепи и раздаются удары ботинками, ботинками. А внутри его росло страшное возмущение по поводу такой несправедливости к нему, и он задыхался от бессильной злости, пока, наконец, безумная, наподобие взрыва, боль в затылке, от которой из глаз у него посыпались искры, не унесла его, как вихрь, в небытие.
И в самый последний момент, когда он еще не полностью потерял сознание, он подумал, что даже не понял – кто это: «Орлы-громовержцы» или «Всадники»?
Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.
ГЛАВА X
Она стояла у кровати.
На ней была белая юбка и черный свитер, светлые волосы подняты вверх и завязаны на макушке маленькой ленточкой.
– Привет, пап, – сказала она.
– Привет, Дженни.
– Как ты себя чувствуешь?
– Немного лучше.
Он находился в госпитале уже три дня, но это был ее первый визит. Сидя на кровати с забинтованным лицом и телом, он смотрел на солнечные лучи, игравшие в волосах дочери, и благодарил бога, что прошла боль. Единственная боль, которая осталась, – это боль в его памяти о том, что с ним произошло. Полиция нашла его в парке после полуночи. Он лежал на тропинке, а вокруг были пятна крови. Позднее в госпитале доктор сказал ему, что он находился в тяжелом состоянии. Они обработали его раны и дали успокаивающее, и сейчас, спустя три дня, боль в теле прошла. Но другая боль все еще оставалась, боль недоумения, боль оттого, что он не мог понять этого нападения, которое само по себе было бессмысленным и жестоким.
– Почему они избили тебя, пап? – спросила Дженни.
– Я сам толком не знаю, – ответил он.
– Это имело какое-нибудь отношение к делу Морреза?
– Да. В искаженном смысле, я полагаю, имело.
– Ты делаешь что-нибудь неправильно?
– Неправильно? Почему? Нет. Что дает тебе основание так думать?
Дженни пожала плечами.
– Что, Дженни?
– Ничего. Просто… я подумала, может быть, ты делаешь что-нибудь неправильно. – Не думаю, Дженни.
– Хорошо, – сказала она и помолчала. – Мамуля пошла навестить парня, который написал тебе угрожающее письмо. Относительно тех «Орлов-громовержцев». Ты помнишь это письмо?
– И что?
– Полиция схватила его, папа. Он калека.
– Калека?
– Жертва полиомиелита. Он хромает. Его портрет был помещен в газете. Пап, он выглядит очень печальным. Когда я увидела его портрет, мне захотелось узнать, что значит быть калекой и… и вырасти в Гарлеме. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да. Думаю, что да.
– Мамуля сегодня утром ходила навестить его. Полиция ей разрешила. Она спросила его, действительно ли он имел намерение убить тебя.
– И что он ответил?
– Он сказал: «Да, черт возьми! Иначе зачем бы я стал посылать эту записку». – Она помолчала. – Но он не участвовал в избиении. Он даже не член клуба «Орлы-громовержцы», и на тот вечер, когда тебя избили, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я говорила с мамулей по телефону. Она сказала, что его отпустят под залог.
– Сколько?
– Две тысячи долларов. Пап, не правда ли, это покажется странным?
– Что, Дженни?
– Если бы у меня были две тысячи долларов, я бы внесла этот залог. Потому что, пап, он выглядел таким печальным. Он выглядел таким чертовски печальным. – Она помолчала. – Это о чем-нибудь говорит тебе?
– Немного, – ответил он.
Дженни кивнула.
– Они скоро отпустят тебя отсюда?
– Через неделю. Может быть, немного позже.
– Пап, каким бы ни был исход этого дела, есть… есть такая вероятность, что тебя снова будут бить?
– Полагаю, что такая вероятность существует.
– Ты боишься?
Они посмотрели друг другу в глаза, и он понял, что она ждала от него честного ответа, и все же он солгал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30