..
С вдохновением:
- Но любовникам не изменяла никогда!
Прозаик П., с особенным значением:
- И если уж говорить всерьез, то на кусочке самой обыкновенной
среднестатистической человеческой кожи, не превышающем семи квадратных
сантиметров, как правило, находится не менее шестисот сорока пяти потовых
желез...
Божидар Божилов, неожиданно просыпаясь (он задремал прямо за столом):
- Так сколько театров вы говорите действует в вашем сибирском городе?
Знаменитый поэт Л., угощая уже подрумянившегося, но все еще строгого
поэта К.:
- Это редкое, это домашнее, это полынное вино. Его можно пить много и
в любую погоду. Оно освежает память и ставит дыхание. Но если ты захочешь
сменить воду в аквариуме... О, если ты захочешь сменить воду в
аквариуме!.. Ты все будешь понимать, но ноги не понесут тебя к туалету!
Николай Инджов, доверительно:
- Настоящий поэт не должен быть красив. Настоящий поэт всегда
немножечко Квазимодо.
И спрашивал, внезапно вдохновясь:
- - Знаешь, что губит поэтов?
- Скорее скажи!
- Алкахол, алкахол, и артистки.
Всички хубаво.
Все прекрасно.
Но ведь я уже все это когда-то видел, все слышал когда-то. И вовсе не
на официальном приеме...
Но где? Где?
Я вспомнил.
Ну да. Все это я уже видел и слышал в баре Домжура, куда вечерами
любил приходить Люха. В баре Домжура функционировали самые необыкновенные
формы жизни. Например, писатель Петрович. О Петровиче говорили, что до
пяти, может, даже до семи лет он пользовался только одним словом -
трактор.
Малыш, хочешь конфету? Трактор! Малыш, не пора гулять? Трактор!
Малыш, ты не очень устал? Трактор! Малыш, ты любишь мамочку? Трактор!
Заметьте, столь своеобразный словарь не помешал Петровичу стать столь
же своеобразным писателем. Из трех изданных им книг одна была совсем не
дурна. Впрочем, это не спасало Петровича от запоев. И придавало его
существованию некую ирреальность.
Николай Кынчев, неторопливо:
Иногда даже Солнце после дождей может двоиться в отсыревшем небе, но
ты, ты всегда единственная страна и другой не бываешь ни при какой погоде.
Даже зная множество первородных слов, не так-то просто найти для тебя
определение. Но как человек с крыльями это еще не ангел, так и ты - отнюдь
не самое обыкновенное место.
Божидар Божилов, окончательно проснувшись, величественно утвердился
на стуле. Он утвердился на стуле величественно и прямо - как
восклицательный знак.
Болгары говорят: удивителен знак.
В отеле, проводив коллег в номера, я сменил рубашку и решил на
полчасика спуститься в бар. Почему не посидеть полчасика, коли тебе не
дали орден?
Так я и сделал.
Да и Люха не давал мне покоя. А лучшего места для размышлений, чем
бар, попросту не существует.
В баре было пусто. У окна сидел мадьяр в расшитой узорами льняной
рубашке, за дальним столиком две густо накрашенные девицы. Увидев, что я
заказываю виски, они дружно пересели за мой столик. Я попросил бармена
принести еще два бокала.
- Видно, что вы человек интересный, - сказала одна. - Мы тоже
интересные девушки. Мы - девушки-инженерки-электронщики.
Чем ближе к востоку, тем большее число проституток имеет высшее
техническое образование. Я не раз это замечал. На всякий случай я
поправил:
- Не электронщики. Электронщицы.
- Так, - согласились девушки. - Инженеры-электронщицы.
И спросили:
- Ты поляк?
- Руснак, - ответил я.
Бог видит, я ничего не хотел от инжерш-электронщиц. Мне просто
хотелось посидеть одному. Я хотел подумать о Люхе. А еще мне было приятно
сознавать, что я опять в Софии. Я люблю Софию. Не потому, что ей пять
тысяч лет, видал я старух похлеще, а потому что это действительно старый
город, и это славянский город, и по нему можно бродить как по родному, и
на каждом углу в нем ждет тебя что-то новое. На террасе ресторана "Рила"
можно увидеть Раду Александрову, обдумывающую за чашкой кофе новое
стихотворение. На улице Ангела Кынчева можно встретить Любена Дилова,
похожего на движущийся монумент преуспевающего писателя (всегда при
монументе будет деталь его барельефа - Агоп Мелконян). В кафе у подземного
перехода можно услышать старый спор. Кто-то будет кричать, что Никола
Вапцаров и Антон Попов погибли не как болгарские герои, а как носители
македонского национального сознания, а кто-то пустит в ход пивную кружку,
доказывая, что все это совсем наоборот.
Короче, я ничего не хотел от инженерш-электронщиц.
Но их глаза изумленно округлились.
Я обернулся, прослеживая направление их взглядов.
По лестнице мимо бара медлительно спускались вниз два очень
иностранных писателя в черных глухих пиджаках, непредставимых при такой
духоте.
Аолкахол, алкахол, и артистки.
Настоящую книгу делают отчаяние и вина.
Как ни прискорбно.
Мучаясь от бессонницы, чувствуя, что уже не усну до утра, я несколько
раз пытался дозвониться до Ивана Цанева, но что-то где-то заклинило, -
поднимая трубку, я все время нарывался на взволнованный нервный разговор
мужчины и женщины.
Мне в этом разговоре не было места, но почему-то разговор мужчины и
женщины меня огорчал.
Это был чисто ночной разговор. Я их слышал, они меня не могли
слышать. Они не слышали меня, даже когда я начинал кричать в трубку.
Что-то, повторяю, где-то заело.
Женщину звали Искра. Боюсь, сейчас ее, наверное, перименовали. Она
отвечала мужчине нетерпеливо, иногда резко, но трубку все равно не
бросала. Особенно, когда мужчина цитировал стихи.
Рагарбили, рагарбили... Съботни автомобили... Хайде, юноша немити и
момичета немили, да му мислим няма смисъл, да се силям няма Сили!..
Една лягат във окопи. Други ходят на кохили. Ний живем във рагарбили.
Существумаме във мили...
Башев.
Владимир Башев.
Дальше там еще лучше.
Крихме се в костюми тесни... Пред перални и котлони тлеем като пред
икони...
Ночь. София. Дальние голоса.
Скоро я понял, что неизвестный мужчина всю жизнь добивается Искры. Во
всех смыслах добивается. Наверное, когда-то они были вместе, потом
разошлись. А мужчина из бывших рокеров. Похоже, он всегда был небогат, но
на хороший мотоцикл сумел накопить. Каждую ночь с приятелями гонял на
мотоциклах по ночной Софии, предварительно сняв глушитель. Известное дело.
"Хайде, юноши немити и момичата немили..."
Когда-то Искра была с ним, но что-то такое там случилось. Теперь он
снова хотел быть с Искрой. А она отвечала: в Калькутте. Только в
Калькутте! Если возьмешь меня, то в Калькутте.
Смеясь, она требовала: в Калькутте!
Не знаю, о какой Калькутте она говорила. Может, так называли какую-то
виллу? Или пустырь? Или бар, на худой случай?
Не знаю.
В какой-то момент связь восстановилась, долгие гудки отрезали от меня
взволнованные нервные голоса.
"Возьми меня в Калькутте".
Неплохое название для фантастической повести о негодяе Люхе,
спрятавшем чужие серпрайзы на каком-то очень уединенном коричневом
карлике.
В ту ночь я нашел фразу, с которой должна была начаться будущая
повесть. Ведь даже Миша Веллер утверждает: "Первая фраза - это камертон,
задающий звучание всей вещи". Не он придумал, но сказано верно.
Вытащив блокнот, я записал:
"Привет, старина! Мне уже сорок лет. Хрен знает, как я очутился на
Земле, но если встретишь ублюдка У, скажи ему, пусть не мыслит жизни без
осложнений."
Так у меня должен был заговорить Люха. А если его спросят, кто такой
У, он уклончиво ответит - один приятель. А если его спросят, бывают ли на
свете такие имена, он только уклончиво усмехнется: смотря на каком свете.
И правильно.
Я например, вырос в провинции. В провинции много случается такого,
чем в большом городе и не пахнет. А Люха он тоже из провинции. Пусть из
галактической, но провинции. Люхе обязательно понравится в Домжуре. Он
полюбит, выпив, садиться напротив бармена Сережи. Вдвоем они должны
неплохо смотреться, особенно к закрытию бара, когда многие условности
отпадают сами собой. Они будут сидеть друг против друга и негромко тянуть:
"Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов". Многие
считают эти слова народными, но сочинил их сибирский фантаст Михеев.
Впрочем, решил я, Люху такие детали не должны трогать. Это не его
тоска. Он, скажем, будет дивиться совсем другому. Тому, например, что
журналист Ре много курит. Ну и рожа, скажет Люха при первом знакомстве с
журналистом Ре. Люхе резонно возразят: почему рожа? Лицо. Такая вот форма
жизни. И вообще, резонно возразят Люхе, никогда не оскорбляй человека,
пока не выпьешь с ним первые сто грамм. Этот Ре, он на самом деле мастер.
Кореец по происхождению, в журналистике он не одну собаку сьел.
Так он правда кореец? - удивится Люха.
А вот об этом не надо!
Короче, решил я, Люха станет у меня завсегдатаем бара. Ведь это
только я, автор, знаю, что он человек не бедный. На очень уединенном
коричневом карлике он заблаговременно припрятал на старость большую часть
похищенных им серпрайзов.
Далеко, конечно.
А пока Люха бедует, живет от крошечного гонорара до другого
крошечного гонорара, выпивает с писателем Петровичем и дружит с издателем
М. Издатель М., кстати, человек милый, беззлобный. Он только раз в жизни
участвовал в коллективвной драке. Но именно он что-то там не то дернул,
что незамедлительно привело к гибели около тридцати бутылок хорошего
армянского коньяка.
И так далее.
Ближе всего Люха сойдется с компанией молодых фантастов и поэтов,
людей достаточно свободных. Он даже прочтет некоторые их книги. Его
потрясет особенная образность, присущая молодым фантастам.
"Моралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся
пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно
выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату. По его
пробуждающемуся мозгу медленно, как дождевые черви, поползли первые
утренние мысли - они касались окружающего беспорядка..."
Такие описания напоминали Люхе покинутую им сферу Эгги.
Ладно, не будем.
В конце концов, сейф с серпрайзами Люха грабанул именно для того,
чтобы однажды где-нибудь на самом краю Галактики, на самом дальнем ее и
тихом краю поставить собственный кабачок, в котором можно, никого не
боясь, часами спорить о свободном искусстве.
Другими словами: петь песнь.
Петь песнь - это буквальный термин. Люха вынес его из сферы Эгги, из
тех прошлых времен, когда он еще не был землянином Люхой, имел много
псевдоподий и жвал, и активно бегал от галактической полиции, одно время
даже прятался на Марсе, приняв форму красного мыслящего камня. В его
кабачок, думал Люха, без спроса не сунется ни одна полицейская крыса, к
какой бы цивилизации она ни принадлежала. А сам Люха займется настоящим
делом, начнет, к примеру, составлять бедекер по всем питейным заведениям
города. Он даже чертежик к бедекеру учинит и снабдит его подробной
легендой. И издаст чертежик у издателя М. Такой чертежик может разойтись в
миллионах экземпляров. Кому не интересно пройтись от тайного погребка,
скрывшегося в недрах железнодорожного вокзала, до ресторана "Поганка",
криво поставленного совсем в другом углу города. Естественно, в бедекере
будет точно указана широта и долгота каждой питейной точки. Вкус выпивки
не зависит от широты и долготы, но это придаст изданию респектабельность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
С вдохновением:
- Но любовникам не изменяла никогда!
Прозаик П., с особенным значением:
- И если уж говорить всерьез, то на кусочке самой обыкновенной
среднестатистической человеческой кожи, не превышающем семи квадратных
сантиметров, как правило, находится не менее шестисот сорока пяти потовых
желез...
Божидар Божилов, неожиданно просыпаясь (он задремал прямо за столом):
- Так сколько театров вы говорите действует в вашем сибирском городе?
Знаменитый поэт Л., угощая уже подрумянившегося, но все еще строгого
поэта К.:
- Это редкое, это домашнее, это полынное вино. Его можно пить много и
в любую погоду. Оно освежает память и ставит дыхание. Но если ты захочешь
сменить воду в аквариуме... О, если ты захочешь сменить воду в
аквариуме!.. Ты все будешь понимать, но ноги не понесут тебя к туалету!
Николай Инджов, доверительно:
- Настоящий поэт не должен быть красив. Настоящий поэт всегда
немножечко Квазимодо.
И спрашивал, внезапно вдохновясь:
- - Знаешь, что губит поэтов?
- Скорее скажи!
- Алкахол, алкахол, и артистки.
Всички хубаво.
Все прекрасно.
Но ведь я уже все это когда-то видел, все слышал когда-то. И вовсе не
на официальном приеме...
Но где? Где?
Я вспомнил.
Ну да. Все это я уже видел и слышал в баре Домжура, куда вечерами
любил приходить Люха. В баре Домжура функционировали самые необыкновенные
формы жизни. Например, писатель Петрович. О Петровиче говорили, что до
пяти, может, даже до семи лет он пользовался только одним словом -
трактор.
Малыш, хочешь конфету? Трактор! Малыш, не пора гулять? Трактор!
Малыш, ты не очень устал? Трактор! Малыш, ты любишь мамочку? Трактор!
Заметьте, столь своеобразный словарь не помешал Петровичу стать столь
же своеобразным писателем. Из трех изданных им книг одна была совсем не
дурна. Впрочем, это не спасало Петровича от запоев. И придавало его
существованию некую ирреальность.
Николай Кынчев, неторопливо:
Иногда даже Солнце после дождей может двоиться в отсыревшем небе, но
ты, ты всегда единственная страна и другой не бываешь ни при какой погоде.
Даже зная множество первородных слов, не так-то просто найти для тебя
определение. Но как человек с крыльями это еще не ангел, так и ты - отнюдь
не самое обыкновенное место.
Божидар Божилов, окончательно проснувшись, величественно утвердился
на стуле. Он утвердился на стуле величественно и прямо - как
восклицательный знак.
Болгары говорят: удивителен знак.
В отеле, проводив коллег в номера, я сменил рубашку и решил на
полчасика спуститься в бар. Почему не посидеть полчасика, коли тебе не
дали орден?
Так я и сделал.
Да и Люха не давал мне покоя. А лучшего места для размышлений, чем
бар, попросту не существует.
В баре было пусто. У окна сидел мадьяр в расшитой узорами льняной
рубашке, за дальним столиком две густо накрашенные девицы. Увидев, что я
заказываю виски, они дружно пересели за мой столик. Я попросил бармена
принести еще два бокала.
- Видно, что вы человек интересный, - сказала одна. - Мы тоже
интересные девушки. Мы - девушки-инженерки-электронщики.
Чем ближе к востоку, тем большее число проституток имеет высшее
техническое образование. Я не раз это замечал. На всякий случай я
поправил:
- Не электронщики. Электронщицы.
- Так, - согласились девушки. - Инженеры-электронщицы.
И спросили:
- Ты поляк?
- Руснак, - ответил я.
Бог видит, я ничего не хотел от инжерш-электронщиц. Мне просто
хотелось посидеть одному. Я хотел подумать о Люхе. А еще мне было приятно
сознавать, что я опять в Софии. Я люблю Софию. Не потому, что ей пять
тысяч лет, видал я старух похлеще, а потому что это действительно старый
город, и это славянский город, и по нему можно бродить как по родному, и
на каждом углу в нем ждет тебя что-то новое. На террасе ресторана "Рила"
можно увидеть Раду Александрову, обдумывающую за чашкой кофе новое
стихотворение. На улице Ангела Кынчева можно встретить Любена Дилова,
похожего на движущийся монумент преуспевающего писателя (всегда при
монументе будет деталь его барельефа - Агоп Мелконян). В кафе у подземного
перехода можно услышать старый спор. Кто-то будет кричать, что Никола
Вапцаров и Антон Попов погибли не как болгарские герои, а как носители
македонского национального сознания, а кто-то пустит в ход пивную кружку,
доказывая, что все это совсем наоборот.
Короче, я ничего не хотел от инженерш-электронщиц.
Но их глаза изумленно округлились.
Я обернулся, прослеживая направление их взглядов.
По лестнице мимо бара медлительно спускались вниз два очень
иностранных писателя в черных глухих пиджаках, непредставимых при такой
духоте.
Аолкахол, алкахол, и артистки.
Настоящую книгу делают отчаяние и вина.
Как ни прискорбно.
Мучаясь от бессонницы, чувствуя, что уже не усну до утра, я несколько
раз пытался дозвониться до Ивана Цанева, но что-то где-то заклинило, -
поднимая трубку, я все время нарывался на взволнованный нервный разговор
мужчины и женщины.
Мне в этом разговоре не было места, но почему-то разговор мужчины и
женщины меня огорчал.
Это был чисто ночной разговор. Я их слышал, они меня не могли
слышать. Они не слышали меня, даже когда я начинал кричать в трубку.
Что-то, повторяю, где-то заело.
Женщину звали Искра. Боюсь, сейчас ее, наверное, перименовали. Она
отвечала мужчине нетерпеливо, иногда резко, но трубку все равно не
бросала. Особенно, когда мужчина цитировал стихи.
Рагарбили, рагарбили... Съботни автомобили... Хайде, юноша немити и
момичета немили, да му мислим няма смисъл, да се силям няма Сили!..
Една лягат във окопи. Други ходят на кохили. Ний живем във рагарбили.
Существумаме във мили...
Башев.
Владимир Башев.
Дальше там еще лучше.
Крихме се в костюми тесни... Пред перални и котлони тлеем като пред
икони...
Ночь. София. Дальние голоса.
Скоро я понял, что неизвестный мужчина всю жизнь добивается Искры. Во
всех смыслах добивается. Наверное, когда-то они были вместе, потом
разошлись. А мужчина из бывших рокеров. Похоже, он всегда был небогат, но
на хороший мотоцикл сумел накопить. Каждую ночь с приятелями гонял на
мотоциклах по ночной Софии, предварительно сняв глушитель. Известное дело.
"Хайде, юноши немити и момичата немили..."
Когда-то Искра была с ним, но что-то такое там случилось. Теперь он
снова хотел быть с Искрой. А она отвечала: в Калькутте. Только в
Калькутте! Если возьмешь меня, то в Калькутте.
Смеясь, она требовала: в Калькутте!
Не знаю, о какой Калькутте она говорила. Может, так называли какую-то
виллу? Или пустырь? Или бар, на худой случай?
Не знаю.
В какой-то момент связь восстановилась, долгие гудки отрезали от меня
взволнованные нервные голоса.
"Возьми меня в Калькутте".
Неплохое название для фантастической повести о негодяе Люхе,
спрятавшем чужие серпрайзы на каком-то очень уединенном коричневом
карлике.
В ту ночь я нашел фразу, с которой должна была начаться будущая
повесть. Ведь даже Миша Веллер утверждает: "Первая фраза - это камертон,
задающий звучание всей вещи". Не он придумал, но сказано верно.
Вытащив блокнот, я записал:
"Привет, старина! Мне уже сорок лет. Хрен знает, как я очутился на
Земле, но если встретишь ублюдка У, скажи ему, пусть не мыслит жизни без
осложнений."
Так у меня должен был заговорить Люха. А если его спросят, кто такой
У, он уклончиво ответит - один приятель. А если его спросят, бывают ли на
свете такие имена, он только уклончиво усмехнется: смотря на каком свете.
И правильно.
Я например, вырос в провинции. В провинции много случается такого,
чем в большом городе и не пахнет. А Люха он тоже из провинции. Пусть из
галактической, но провинции. Люхе обязательно понравится в Домжуре. Он
полюбит, выпив, садиться напротив бармена Сережи. Вдвоем они должны
неплохо смотреться, особенно к закрытию бара, когда многие условности
отпадают сами собой. Они будут сидеть друг против друга и негромко тянуть:
"Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов". Многие
считают эти слова народными, но сочинил их сибирский фантаст Михеев.
Впрочем, решил я, Люху такие детали не должны трогать. Это не его
тоска. Он, скажем, будет дивиться совсем другому. Тому, например, что
журналист Ре много курит. Ну и рожа, скажет Люха при первом знакомстве с
журналистом Ре. Люхе резонно возразят: почему рожа? Лицо. Такая вот форма
жизни. И вообще, резонно возразят Люхе, никогда не оскорбляй человека,
пока не выпьешь с ним первые сто грамм. Этот Ре, он на самом деле мастер.
Кореец по происхождению, в журналистике он не одну собаку сьел.
Так он правда кореец? - удивится Люха.
А вот об этом не надо!
Короче, решил я, Люха станет у меня завсегдатаем бара. Ведь это
только я, автор, знаю, что он человек не бедный. На очень уединенном
коричневом карлике он заблаговременно припрятал на старость большую часть
похищенных им серпрайзов.
Далеко, конечно.
А пока Люха бедует, живет от крошечного гонорара до другого
крошечного гонорара, выпивает с писателем Петровичем и дружит с издателем
М. Издатель М., кстати, человек милый, беззлобный. Он только раз в жизни
участвовал в коллективвной драке. Но именно он что-то там не то дернул,
что незамедлительно привело к гибели около тридцати бутылок хорошего
армянского коньяка.
И так далее.
Ближе всего Люха сойдется с компанией молодых фантастов и поэтов,
людей достаточно свободных. Он даже прочтет некоторые их книги. Его
потрясет особенная образность, присущая молодым фантастам.
"Моралов проснулся, подвигал ногой, запутавшейся не то в сбившемся
пододеяльнике, не то в не до конца снятых штанах, и хмуро, привычно
выглянул из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату. По его
пробуждающемуся мозгу медленно, как дождевые черви, поползли первые
утренние мысли - они касались окружающего беспорядка..."
Такие описания напоминали Люхе покинутую им сферу Эгги.
Ладно, не будем.
В конце концов, сейф с серпрайзами Люха грабанул именно для того,
чтобы однажды где-нибудь на самом краю Галактики, на самом дальнем ее и
тихом краю поставить собственный кабачок, в котором можно, никого не
боясь, часами спорить о свободном искусстве.
Другими словами: петь песнь.
Петь песнь - это буквальный термин. Люха вынес его из сферы Эгги, из
тех прошлых времен, когда он еще не был землянином Люхой, имел много
псевдоподий и жвал, и активно бегал от галактической полиции, одно время
даже прятался на Марсе, приняв форму красного мыслящего камня. В его
кабачок, думал Люха, без спроса не сунется ни одна полицейская крыса, к
какой бы цивилизации она ни принадлежала. А сам Люха займется настоящим
делом, начнет, к примеру, составлять бедекер по всем питейным заведениям
города. Он даже чертежик к бедекеру учинит и снабдит его подробной
легендой. И издаст чертежик у издателя М. Такой чертежик может разойтись в
миллионах экземпляров. Кому не интересно пройтись от тайного погребка,
скрывшегося в недрах железнодорожного вокзала, до ресторана "Поганка",
криво поставленного совсем в другом углу города. Естественно, в бедекере
будет точно указана широта и долгота каждой питейной точки. Вкус выпивки
не зависит от широты и долготы, но это придаст изданию респектабельность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16