Вдруг Берю издает львиный рык. С улицы Токвиль выворачивает тяжелый грузовик, заставивший “404-ку” сбавить скорость. Греноблец резко тормозит. Его машина идет опасными зигзагами, но он, не теряя ни полсекунды, огибает грузовик, водитель которого, высунув голову из окна дверцы, выдает все, что думает о его манере вождения. Берю идет на огромный риск. Не глядя, едет ли еще что-нибудь слева, он объезжает грузовик сзади. Он не сбавлял скорость, и мы приблизились к “пежо”.
Я наклоняюсь:
— Включай фары, Толстяк!
Он врубает фары на всю мощность. Улица пустынна. Ладно, рискну.
Прижимаю приклад автомата к плечу и даю очередь.
Все маслины вылетают, как один плевок.
— Попал! — орет Пино.
Берюрье едва успевает затормозить. “404-ка” Гренобльца начинает вилять, выписывает неподражаемые виражи, вылетает на тротуар и врезается в железный ставень какого-то магазина.
Наша машина останавливается рядом.
Я выскакиваю через крышу, а мои коллеги через дверцы. Зрелище, открывающееся нам, не из приятных. Малышка Мари-Жанна получила одну из маслин в голову, и та снесла ей полчерепушки. Что касается Гренобльца, он нанизался на руль, ось которого высовывается у него из спины. Плюс к этому его морда изрезана осколками лобового стекла.
— Вызывай “скорую” и полицию! — приказываю я Берю. — Пусть приезжают немедленно…
Я и Пино пытаемся открыть заблокированные дверцы машины. Нам удается справиться с правой… Мисс Панель мы оставляем без внимания по причине ее кончины! Она уже на том свете… А Греноблец, несмотря на свою ужасную рану, еще жив… Из его окровавленного горла вырывается глухой хрип…
Разумеется, появляются взволнованные обыватели и в квартале начинается суета.
— Помоги мне вытащить девку, — говорю я Пинюшу. — И скажи этим недоумкам, чтобы заткнулись до приезда патруля.
После того как мы уложили малышку на землю, я накрываю ее голову своим плащом и сажусь на ее место, рядом с гангстером. Он в таком состоянии, что я не могу его трогать… Думаю, когда из него вытащат эту палку, он сразу загнется.
Я немного поднимаю его голову.
— Эй, — говорю, — Греноблец, ты меня слышишь? Его хрип прекращается.
Я думаю, что он умер, но замечаю, что его глаза открыты и поворачиваются ко мне.
— Ты меня слышишь, парень? Это худой тип с седеющими волосами.
Несмотря на всю мою черствость, мне становится его жаль.
— Ты можешь говорить?
Он отвечает “да”, но это скорее стон, чем слово…
— Тебе больно?
— Да-а! — выдавливает он.
— Не волнуйся, тебя отвезут в больницу и там подлатают.
— Ха.., на… — бормочет он.
Черт возьми, он чувствует, что ему осталось немного.
— Надейся, Греноблец, пока жив, еще есть шанс… Я хочу спросить тебя об одной вещи… Где труп того мужика?
Он не отвечает… Его глаза закатываются… Белое лицо сереет…
Я чувствую, что веду себя как последняя свинья. Представляете себе меня, сидящего в разбитой машине рядом с умирающим, нанизанным на руль? И вместо того, чтобы помочь ему или оставить в покое, я его мучаю! Я совершаю преступление против человечности.
— Греноблец, ты должен мне это сказать. Хотя бы покажи жестом!
Господи, ведь ты же был ребенком… Дети честные… Так хоть в память об этом… В память о твоей матери скажи мне, где труп… Ты ведь можешь говорить…
Его глаза открываются необыкновенно широко, рот тоже. Он делает несколько вдохов… Из его горла вырывается нечленораздельный звук…
Фонетически это звучит как “Лискизал”.
Я чуть не плачу:
— Повтори, Греноблец… Повтори, я не понял… Скажи еще раз…
Я прижимаюсь ухом к его губам… Чувствую кожей его липкую кровь.
Странное дело, но это не вызывает у меня никакого отвращения…
Прерывистое хриплое дыхание умирающего щекочет мне ухо.
— Повтори, Греноблец, повтори… И происходит чудо… Он на секунду перестает дышать и говорит снова:
— Ли.., кий.., а.., зал…
— Ли кий а зал, — повторяю я за ним. — Что это может значить?
И вдруг какой-то передачей мысли до меня доходит.
— Лионский вокзал?
— А-ада!
И он отдает концы. Его лоб остается прижатым к разбитому лобовому стеклу, изо рта течет кровь… Я вылезаю из машины.
Пино смотрит на меня.
— Какой ты бледный! — восклицает он. Я перешагиваю через тело Мари-Жанны и грубо расталкиваю зевак. Вернувшийся Берюрье кричит мне:
— Они едут… Ты куда?
— Выпить стаканчик, я себя дерьмово чувствую.
— На углу улицы есть забегаловка…
— Приходи туда вместе с Пино, как только приедут полицейские…
— Понял!
Я вялой походкой дохожу до бистро, указанного моим достойным коллегой. Что-то мне хреново. Сегодня вечером жизнь особо тяжела… У меня, так сказать, началось несварение желудка от всех этих трупов.
Моя Маргарита… Падовани… Подружка Турка… Греноблец… А плюс ко всему маринующийся где-то безголовый труп!
Надо мне было стать крестьянином. Ходить за хвостом лошади — разве это не идеал? Выворачивая эту землю, выжимая из нее лучшие соки, прежде чем самому отправиться удобрять ее азотом… Я люблю деревья.
Не те пыльные и анемичные, что стоят в городских скверах, задыхаясь в кольце бетона, а другие… Те, что растут сами по себе, потому что ветер разносит семена, а земля плодородна… Те, на которых поют настоящие птицы… Те, под которыми растут грибы!
Открываю дверь бистро. Хозяин в синем фартуке на животе толкает речугу. Полупьяные, клиенты слушают его. А он говорит, что такие перестрелки характерны для квартала… Это уже четвертая за тридцать два года (из них четыре при оккупации), что он держит бистро.
— Вы не знаете, что именно там произошло? — обращается он ко мне.
Я сажусь на свободное место.
— Одни люди стреляли в других… Принесите мне рому и не волнуйтесь из-за этого!
Обидевшись, он с неохотой обслуживает меня. К счастью для его челюсти, он не ворчит, а то я в таком состоянии, что не смогу стерпеть брюзжание.
Я успеваю выпить один за другим четыре стакана рома, прежде чем появляются мои помощники. У них тоже усталый вид.
— Стакан красного! — решает Берюрье.
— А мне белого! — заказывает Пино из чувства противоречия. — У тебя на лице кровь, — говорит он мне. — Ты ранен?
Я вытираюсь платком.
Я им благодарен за то, что они не забрасывают меня вопросами.
Мы молча пьем, а хозяин и посетители с уважением смотрят на нас.
После появления Берю, пришедшего с автоматом в руке, они наконец поняли, что мы не просто выпивохи.
Когда я снова чувствую себя в своей тарелке, то говорю дуэту, сопровождающему меня:
— Типа, что сидел в машине, в блатном мире звали Меме Греноблец.
— Я его знал, — отвечает Берю. — Я брал его в пятьдесят третьем, когда еще работал в криминальной полиции. Кража со взломом…
— Этот парень был сообщником Падовани по делу с головой… Перед тем как загнуться, он мне сказал, что труп спрятан на Лионском вокзале…
— На Лионском вокзале! — бормочет Пино. — Надо бы поискать в камерах хранения. Обычно именно там прячут расчлененные трупы.
Берю вторит ему и начинает вспоминать громкие дела, начавшиеся или закончившиеся в камере хранения…
— Вместо копания в воспоминаниях лучше съездить на место, перебиваю я его.
— Одну секунду! — умоляет Пино. — Я хочу выпить теплого вина, чтобы немного взбодриться… От этой погони у меня отнимаются ноги.
Даю ему запрошенную отсрочку. Берю пользуется моментом, чтобы заказать себе сандвич, а я иду звонить в “Серебряный берег"
Бертье…
Старуха за стойкой по-прежнему на своем посту. Можно подумать, что она проводит там круглые сутки!
Она подзывает моего коллегу.
— Добрый вечер, господин комиссар, — почтительно здоровается он. Ничего нового. Та молодая женщина действительно попыталась выйти, но я попросил ее оставаться в ее номере, и она не настаивала…
— Кретин! В настоящий момент ваша киска находится на улице Токвиль в виде жмура… Спросите у дирекции, есть ли в гостинице второй выход… И подучитесь вашей профессии!
Я вешаю трубку, оставив его сгорать от стыда. Берю доканчивает свой сандвич. Без зубов!
— Ты похож на боа, — замечаю я.
— Что поделаешь, — извиняется он. — Волнения разжигают во мне аппетит.
— Ты роешь себе могилу зубами!
— Это менее утомительный способ, чем все остальные, — смеется Толстяк. — И не говори мне о зубах: они у меня в кармане!
— Ну, ребята, в путь, на вокзал! Мои партнеры со вздохом встают.
Глава 12
В камере хранения Лионского вокзала начинается большой шухер.
Служащий, судя по его припухшим зенкам, до нашего появления дрых между двумя чемоданами.
Мы ему объясняем, кто мы и что ищем. Тогда он протирает моргалы, прогоняя последние остатки сна, и сам организует поиски. Мы решаем обращать особое внимание на самые большие вещи и пускаем в ход свое обоняние, которое у простых смертных обычно развито слабо.
Если б вы могли нас видеть, ребята, то купили бы билеты на это представление! Пинюш на четвереньках обследует нижние полки. Он нюхает на Манер собаки-ищейки, и его глаза двигаются в такт движениям его носа. Берю просто приклеивается своим хоботом к чемоданам, лежащим на полках. Он глубоко вдыхает, закрывает глаза, качает головой и переходит к следующему. Что же касается меня, то я действую иначе взвешиваю чемоданчик, прежде чем к нему принюхиваться. Я знаю, сколько может весить человеческое мясо!
Вдруг Толстяк издает дикий вопль:
— Тут, ребята!
Мы подбегаем. Речь идет о деревянном ящике размером со средний чемодан. Воняет он так, как все бойни Ла Вилетт в жаркий день.
Замка на нем нет, а два ремня, закрывающие его, мы расстегиваем без труда. Нашим взорам предстает залитое кровью белое белье. Страшная вонь усиливается.
— Мы нашли, что нужно! — предупреждает Пино.
— Спасибо за информацию, — усмехаюсь я. — Надо залепить ноздри воском, чтобы не понять это.
Берю своими толстыми пальцами, не знающими отвращения, раздвигает белье, и мы можем сколько душе угодно восхищаться огромным тухлым окороком…
Нашему разочарованию нет границ…
Ситуацию лучше всех резюмирует опять-таки Толстяк:
— Дать протухнуть такому кусищу, в то время как бедным индусам нечего жрать! Какой вандализм!
Мы закрываем ящик, прежде чем продолжить наши поиски, но они ничего не дают.
Четыре часа утра; мы совершенно вымотались. Мою башку пилит ужасная боль; в глазах рябит.
— Буфет открыт? — спрашивает Берю служащего.
— Да…
Толстяк серый, как английское утро. Он смотрит на меня своими глазами, тусклыми от идиотизма и усталости.
— В этот час, — говорит он, — я предлагаю ром с лимонадом. Это прочищает мозги!
Мы покорно следуем за ним. В буфете дремлют несколько солдат, парочка влюбленных трется мордой о морду. Берю организует пир. Поев, мы, скрестив руки на животе, медленно погружаемся в размышления, которые являются прихожей сна.
Первым, через довольно большой промежуток времени, слово берет Пино. Он рыгает (из-за выпитого лимонада) и после этого звукового вступления решает издать более приятные для уха звуки.
— Я еще никогда не видел такого дела! — заявляет он.
— Я тоже, — уверяет Берюрье. — Ни разу. Не знаешь, какому святому молиться… Все разваливается в руках… Он секунду размышляет.
— Тонио, ты уверен, что Греноблец говорил именно о Лионском вокзале?
— Естественно!
— А если он тебя наколол? Я пожимаю плечами.
— Он подыхал. Ты думаешь, в такие мгновения хочется врать? Ему было проще промолчать!
— Согласен, но где здесь можно спрятать труп без головы? Кроме камеры хранения негде…
Он хочет сказать что-то еще, но я заставляю его замолчать почти римским жестом.
Я начинаю говорить сам, не для того, чтобы просветить моих помощников, а чтобы разобраться самому.
— Кажется, мы мало рассуждали об этой истории.
— Не понимаю, чего тебе надо, — заявляет Пино.
— Помолчи, мумия!
Он сжимается на стуле и начинает дергать себя за ус.
— Да, мы недостаточно копались в “как” и “почему”… А надо было бы…
Толстяк кладет на стол свой похожий на дорожный столбик палец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16