– Нет. На этот раз он направился к улице Шардон-Лагаш. Он нес какой-то пакет.
– Какой величины?
– Довольно большой, продолговатый.
– Длиной тридцать, сорок сантиметров?
– Я сказал бы – сорок.
– А шириной?
– Около двадцати.
– Вы не ложились спать?
– Нет. Я еще успел точно в три часа сорок восемь минут услышать шум полицейской машины и увидеть, как полдюжины полицейских высочили на тротуар, потом вошли в дом.
– Если я правильно понял, весь вечер и всю ночь вы не вставали со своего кресла.
– Только в половине пятого, когда я лег в постель.
– А потом вы ничего больше не слышали?
– Слышал, как машины ездили взад и вперед.
Тут тоже время совпадало с показаниями Жоссе, потому что он пришел в Отейское отделение полиции в половине четвертого, и через несколько минут, как только его начали допрашивать, на улицу Лопер был послан автобус.
Мегрэ передал этот отчет Комелио. Немного позже судебный следователь попросил его к себе в кабинет, где, кроме него, никого не было.
– Читали?
– Разумеется.
– Вас ничего не поразило?
– Одна деталь. Я собираюсь поговорить с вами об этом позже.
– А меня поражает то, что Жоссе сказал правду по большинству пунктов, тех, которые не касаются самого преступления. Его времяпрепровождение указано точно для большей части ночи. Но он говорит, что вернулся домой самое позднее в десять часов пяти минут, а мсье Лалэнд видел, как он вошел в дом в десять часов сорок пять минут. Значит, Жоссе в это время не спал в кресле в первом этаже, как он утверждает. В десять часов сорок пять минут он ходил по комнатам второго этажа, и свет был зажжен в обеих спальнях. Заметьте, что как раз в это время, по предположению доктора Поля, и было совершено преступление… Что вы на это скажете?
– Я хотел бы сделать простое замечание. По словам Торранса, мсье Лалэнд в течение всего их разговора не переставая курил очень темные сигары, маленькие итальянские сигары, которые в просторечии называют гробовыми гвоздями.
– Не понимаю, какая связь…
– Я думаю, он курит и ночью, сидя в своем кресле. А в таком случае ему наверняка хочется пить.
– Так, может быть, питье стоит возле него.
– Конечно. Ему семьдесят шесть лет, как сказано в протоколе.
Судебный следователь все еще не понимал, к чему клонит Мегрэ.
– Вот мне и думается, – продолжал Мегрэ, – не испытал ли он в какой-то момент потребности выйти в туалет… Старики, вообще говоря…
– Он утверждает, что не вставал с кресла, а все говорит за то, что это человек, достойный доверия…
– И человек упрямый, который хочет быть прав во что бы то ни стало.
– Но ведь он знал Жоссе только по внешнему виду и не имел никаких причин, чтобы…
И все же Мегрэ охотно расспросил бы врача, у которого лечился мсье Лалэнд. Вот уже второй раз ему хотелось прибегнуть к такого рода свидетельству.
– Вы забываете о профессиональной тайне…
– Увы, я о ней не забываю!
– И вы упускаете из виду, что Жоссе-то заинтересован в том, чтобы солгать…
Самоубийство Дюше в Фонтенэ-ле-Конт решительно повернуло общественное мнение против Адриена Жоссе. В печати много говорилось об этом. Были опубликованы фотоснимки Аннет, которая, рыдая, садилась в поезд, чтобы ехать в Фонтенэ.
– Мой бедный папа! Если бы я знала…
Взяли интервью у служащих супрефектуры, у торговцев из Фонтенэ-ле-Конт. Все они пели дифирамбы начальнику отдела.
– Достойный человек, исключительной прямоты характера. Подкошенный горем уже со времени смерти жены, он не мог вынести бесчестья…
На вопросы репортеров мэтр Ленэн отвечал как человек, который готовится к сокрушительному отпору.
– Подождите! Следствие только начинается…
– Есть у вас новые сведения?
– Я их приберегаю для моего друга судебного следователя Комелио.
Адвокат объявил день и час, когда он сделает разоблачение, подогревая любопытство, и, когда, по его собственному выражению, бомба взорвалась, в коридорах Дворца правосудия было столько репортеров и фотокорреспондентов, что пришлось вызвать дополнительную охрану.
«Неизвестность» продолжалась три часа, в течение которых в кабинете судебного следователя оставались взаперти четверо: Адриен Жоссе, которого много раз фотографировали, когда он проходил, мэтр Ленэн, имевший не меньший успех, Комелио и его секретарь
Что касается Мегрэ, то он занимался административными делами в своем кабинете на набережной Орфевр.
Через два часа после заседания ему принесли газеты. В каждой из них заголовок гласил:

«Жоссе обвиняет!»
Подзаголовки были разные:

«Жоссе, прижатый к стенке, перешел в наступление».
Или:

«Защита применяет отчаянный маневр».
Комелио, по своему обыкновению, отказался от заявления и сидел, запершись в своем кабинете.
Ленэн тоже, по своему обыкновению, не только прочел журналистам письменное заявление, но и утверждал, что его клиент, которого увели под конвоем, только что дал настоящую пресс-конференцию.
Заявление было кратким.
«До сих пор Адриен Жоссе, которого хотят обвинить в убийстве жены, по-рыцарски хранил молчание о ее частной жизни и не разоблачал ее поведения.
В тот момент, когда дело уже должно было быть послано в обвинительную палату, он, наконец, решился и по настоянию своего адвоката приподнял завесу; благодаря этому следствие приняло новое направление.
Таким образом станет известно, что можно подозревать несколько человек в убийстве Кристины Жоссе, о которой мы до сих пор почти ничего не знали, поскольку следователи были заняты только тем, чтобы обосновать обвинение ее мужа».
Мегрэ хотел бы знать, что предшествовало этому решению, быть в курсе тех разговоров, которые вели между собой эти два человека, адвокат и его подзащитный, в камере тюрьмы Сантэ.
Это заставило его снова подумать о сцене на улице Коленкур. Отец Аннет вошел и почти ничего не сказал. Он только спросил:
– Что вы намерены делать дальше?
И тут же Жоссе, который прятался за спину мсье Жюля, когда приходилось уволить служащего, обещал развестись, чтобы жениться на этой девушке.
Если так, то разве не мог такой ловкий и бесцеремонный человек, как Ленэн, заставить его сказать все, что захочет?
Репортеры, конечно, засыпали адвоката вопросами.
– Вы хотите сказать, что у мадам Жоссе был любовник?
Председатель коллегии адвокатов таинственно улыбался.
– Нет, господа. Не любовник.
– Ну так любовники?
– Это было бы слишком просто и ничего бы не объяснило.
Никто ничего не понимал. Но он-то знал, к чему клонит.
– У мадам Жоссе были «подопечные», на что, впрочем, она имела полное право. Ее друзья, ее приятельницы подтвердят вам это: в известных кругах говорили об этих «протеже», как говорят о беговых лошадях того или иного владельца.
Он словоохотливо объяснял:
– Совсем молоденькой она вышла замуж за очень известного человека, Остина Лауэлла, который воспитал ее и ввел в общество… В общество сильных мира сего, тех, кто дергает за веревочки марионеток. Вначале, как и многие другие, она была только украшением этого общества… Поймите меня правильно: она ведь не была Остином Лауэллом… Она была хорошенькая мадам Лауэлл, которую он одевал, осыпал драгоценностями, выставлял на бегах, на больших премьерах, в кабаре и салонах…
Овдовев, когда ей было меньше тридцати лет, она захотела продолжать эту жизнь, но уже сама по себе, если можно так выразиться. Она не хотела больше быть второстепенной частью пары. Теперь она хотела быть главной. Вот почему, вместо того чтобы выйти замуж за человека из своей среды, хотя сделать это ей было бы легко, она отыскала Жоссе за прилавком аптеки. Ей хотелось господствовать, в свою очередь, ей хотелось иметь возле себя такого человека, который был бы обязан ей всем, который был бы ее вещью. К несчастью, молодой помощник аптекаря оказался более сильной личностью, чем она думала. Он так преуспел в своем предприятии по производству фармацевтических товаров, что сам сделался значительным лицом. Вот и всё. В этом и состоит драма. Она старела, чувствовала, что скоро перестанет нравиться мужчинам…
– Простите, – прервал его журналист, – у нее уже были любовники?
– Кристина Жоссе никогда не жила по правилам буржуазной морали. Пришел день, когда она, потеряв возможность господствовать над своим мужем, стала господствовать над другими. Их-то я и назвал ее «подопечными», употребив слово, которое она выбрала сама и которое она произносила с самодовольной улыбкой. Их было много. Некоторые из них известны. О других пока еще никто не знает, но следствие, надеюсь, их обнаружит. Большей частью это были неизвестные артисты, художники, музыканты, певцы. Бог знает, где она с ними знакомилась, но ей хотелось выдвинуть их во что бы то ни стало. Я мог бы упомянуть об одном певце, теперь довольно известном, который обязан своим успехом только случайной встрече с мадам Жоссе в гараже, где он работал механиком. Если некоторые достигли успеха, то другие оказывались бездарными, и она их бросала. Нужно ли добавлять, что эти молодые люди не всегда безропотно соглашались вновь погрузиться в неизвестность? Она представляла их своим друзьям как будущую надежду сцены, живописи или кино. Она их одевала, оплачивала им приличную квартиру; они были с ней на дружеской ноге. И вдруг сразу становились ничем.
– Вы могли бы назвать их фамилии?
– Я оставляю эту заботу судебному следователю. Я передал ему список лиц, среди которых есть, конечно, и хорошие парни. Мы никого не обвиняем. Мы говорим только, что есть люди, которые имели основание сердиться на Кристину Жоссе…
– А кто именно?
– Надо, вероятно, поискать среди последних из ее «подопечных».
Мегрэ уже думал об этом. У него с самого начала была мысль навести справки о частной жизни жертвы преступления и о ее окружении.
До сей поры он при этом наталкивался на стену. И здесь опять, так же как и в отношении Комелио, дело шло о классовой принадлежности, почти что о касте.
Кристина Жоссе вращалась в еще более замкнутом мире, чем судебный следователь, среди тех немногих людей, чьи имена постоянно мелькают в газетах – каждый их поступок служит предметом обсуждения, о них публикуют фантастические сплетни, но в действительности широкая публика почти ничего о них не знает.
Мегрэ был еще только инспектором, когда он метко сострил по этому поводу: его шутку часто повторяли новичкам на набережной Орфевр. Когда ему поручили следить за банкиром, которого потом, несколько месяцев спустя, арестовали, он сказал своему начальнику:
– Чтобы понять его образ мыслей, мне следовало бы по утрам есть яйца всмятку и рогалики вместе с финансистами…
Разве у каждого общественного слоя нет своего языка, своих табу, снисходительности к своим?
Когда он спрашивал:
– Что вы думаете о мадам Жосее?
Ему неизменно отвечали:
– О Кристине? Это восхитительная женщина…
Потому что в своем кругу ее почти никогда не называли мадам Жоссе: она была Кристиной.
– Женщина, которая интересуется всем, страстная, влюбленная в жизнь…
– А ее муж?
– Славный малый…
Это говорилось более холодным тоном, и было ясно, что Жоссе, несмотря на свои коммерческие успехи, никогда не был безоговорочно принят теми, с кем общалась его жена.
Его терпели, как терпят жену какого-нибудь знаменитого человека, шептали:
– В конце концов, если он ей нравится…
Комелио наверняка был взбешен. Он, должно быть, еще больше взбесился после того, как прочел газеты. Он провел следствие, которое его удовлетворяло, и уже приближался момент передачи всех материалов в Обвинительную палату.
А теперь все приходилось начинать сначала. Невозможно было игнорировать обвинения Ленэна, который постарался придать им гласность.
Теперь уже нужно будет допрашивать не консьержек, не шоферов такси, не соседей с улицы Лопер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18