Йонкер молча опустил голову, но потом, взяв себя в руки, негромко сказал:
— Наверное, все…
— И про Ниццу и про Стэнли Хобсона?
— Да.
— Вы с ней познакомились в Лондоне?
— Да, в имении моих друзей под Лондоном. В то время Мирелла пользовалась большой популярностью в определенных кругах.
— И вы влюбились в нее? Сами предложили ей руку и сердце?
— Да.
— Вы и тогда уже знали о ней все?
— Вам это покажется невероятным, но северянин понял бы меня. Я поручил одному частному детективному бюро навести о ней справки. Мне сообщили, что она много лет жила с Хобсоном, известным в уголовном мире под кличкой «Лысый Стэн». Работал он чисто. Английской полиции удалось лишь один раз упрятать его за решетку и то всего на два года.
Выйдя из тюрьмы, он разыскал Миреллу в Манчестере. К тому времени она уже была мадам Мьюр. После развода она переехала в Лондон и здесь порвала со Стэнли. Он только время от времени приходил к ней клянчить деньги.
В дверь постучали.
— Пиво, шеф.
— Вы, господин Йонкер, конечно, предпочли бы коньяк. К сожалению, не могу предложить вам тот ликер, который вы обычно пьете у себя дома. Принесите бутылку коньяку из моего кабинета — обратился Мегрэ к инспектору. — Она в стенном шкафу.
И опять они остались с глазу на глаз. Голландец залпом выпил рюмку коньяка, и щеки его слегка порозовели.
— Видите ли, господин Мегрэ, я не могу жить без нее… В моем возрасте опасно влюбляться. Она сказала мне, что Хобсон ее шантажирует и что избавиться от него можно, только заплатив немалую сумму. Я поверил ей и дал деньги.
— Как началась эта история с картинами?
— Вы не поверите мне, не поймете. Ведь вы не коллекционер.
— Нет, почему же? Только я коллекционирую не картины, а людей.
— Хотел бы знать, какое место в вашей коллекции занимаю я. Наверное, в рубрике старых идиотов?..
Ко мне часто обращаются за советом по поводу того или иного полотна. Если какая-нибудь малоизвестная картина побывала в моей коллекции, ценность ее сразу возрастает.
— Иными словами, в подлинности ее никто больше не усомнится, — вставил Мегрэ.
— Да. Впрочем, это привилегия любого крупного коллекционера. Утром я уже говорил вам, что иногда продаю кое-какие из своих картин, чтобы купить другие, еще более редкие и ценные. Раз начав, я не в силах был отказаться от этого. И вот однажды я ошибся: принял подделку за подлинник.
В голосе голландца звучали тоскливое безразличие и тупая покорность судьбе.
— А это был как-никак Ван-Гог, только не из тех его полотен, что достались мне от отца. Я купил картину через одного маклера и мог бы поклясться, что это подлинный Ван-Гог. Я даже вывесил ее в гостиной. Один коллекционер из Южной Америки предложил мне за нее сумму, на которую я мог в тот момент купить другую картину, о которой давно мечтал.
Сделка состоялась. Через несколько месяцев ко мне явился Голлан. Тогда я знал его только понаслышке.
— Когда это было?
— Примерно год назад. Он заговорил о моем Ван-Гоге, которого случайно увидел у того любителя из Венесуэлы, и доказал мне, что это искуснейшая подделка.
«Я не стал просвещать на этот счет вашего покупателя, — сказал он. — Для вас будет весьма неприятно, если бы вдруг обнаружилось, что вы продали подделку. Переполошились бы все, кому вы продавали картины, и вся ваша коллекция оказалась бы под подозрением».
Повторяю, вы не коллекционер, господин Мегрэ, и поэтому не можете себе представить, какой это был для меня удар.
Голлан приходил и еще. В один прекрасный день он заявил, что разыскал автора этих подделок. По его словам, это был гениальный юноша, который вполне может работать и под Мане, и под Ренуара, и под кого угодно. «Так что, — говорит, — делайте выводы!»
— Ваша жена присутствовала при этом разговоре?
— Не помню… Кажется, я сам рассказал ей об этом после ухода Голлана.
Она ли мне первая посоветовала принять это предложение, или я уже раньше принял решение — трудно сказать. Говорят, что я богат, но все в мире относительно. Одни картины я действительно в состоянии купить, но есть и такие, которые мне не по средствам. А мне хотелось бы их иметь. Теперь вы меня понимаете?
— Вы решили как бы пропускать подделки через свою коллекцию, после чего их подлинность ни у кого не вызвала сомнения. Так?
— Примерно так. Для начала я поместил среди своих картин две-три подделки и…
— Одну минуту! Когда вас лично познакомили с Палестри?
— Спустя месяц-другой. Вскоре я продал две его картины через Голлана. Так и пошло. Голлан сбывал подделки коллекционерам из Южной Америки или в провинциальные музеи.
Палестри доставлял нам много хлопот. Это действительно был гений, но безумный, и вдобавок еще сексуальный маньяк. Вы, наверное, поняли это, когда вошли в его комнату?
— Я начал понимать, в чем дело, еще раньше, когда увидел вашу жену перед мольбертом.
— Увы, я вынужден был прибегнуть к этому маскараду.
— Когда и как вы обнаружили, что за вашим домом следят?
— Это, собственно, не я заметил. Хобсон…
— Значит, Хобсон опять «подружился» с вашей женой?
— Они оба клялись, что между ними теперь ничего нет. Хобсон — приятель Голлана. Он-то и нашел Палестри. Я достаточно ясно говорю?
— Да.
— Я завяз в этой истории. Пришлось пойти на то, чтобы Палестри работал в ателье, где никому не пришло бы в голову искать его. Ночевал он в той самой комнате. В город не просился, но поставил условия, чтобы ему приводили сюда женщин известного сорта и платили бы им, разумеется. Кроме женщин и живописи, его ничто на свете не волновало.
— Мне говорили, что он работал как одержимый.
— Да, так оно и было. Поставит перед собой две-три картины какого-нибудь мастера, носится вокруг них с кистью, как матадор вокруг быка. Иногда дело шло быстро, иногда затягивалось на пару дней, но в конце концов он создавал картину настолько точно выдержанную в духе и манере подлинника, что никому бы и в голову не пришло, что это подделка. Но квартирант это был не из приятных.
— Вы имеете в виду ночные визиты девиц?
— Не только. Он был еще и хам, каких мало, грубил всем подряд, даже моей жене… Да, господин Мегрэ, одной страсти для человека более чем достаточно — с меня вполне хватило бы моих картин и увлечения искусством. Но я встретил Миреллу… И все же, поверьте, это не ее вина… Так о чем это вы меня спросили?
Ах да! Кто первый заметил, что за нами следят. Одна из наших вечерних посетительниц… Я не запомнил ее имени, кажется, она танцовщица из ночного кабаре на Елисейских полях. Лючиа познакомился с ней и привел к Палестри.
На следующий день она позвонила Лючиа и сказала, что когда она возвращалась от нас, за ней увязался какой-то «папаша». Потом пристал к ней, начал выспрашивать… После этого Лючиа и Стэн стали наблюдать за кварталом и заметили, что вечерами по авеню Жюно слоняется какой-то маленький, невзрачный человечек…
Однажды они увидели, как он входил в дом напротив с девушкой, которая там живет, и в тот же вечер засекли его на четвертом этаже у окна. Он стоял в темноте, думая, что его не видно с улицы. Но он, как видно, был заядлый курильщик, это его и выдало. Время от времени за окном вспыхивал огонек его сигареты.
— И никому из вас не пришло в голову, что он из полиции?
— Мы думали об этом. Но Хобсон божился, что, будь это полицейский, его сто раз бы сменили, а тут все один и тот же. В конце концов Стэн решил, что этот деятель, работает на какую-нибудь другую банду или же на свой страх и риск старается узнать о нас побольше, чтобы потом пошантажировать.
Надо было срочно перевести куда-нибудь Палестри. Это взяли на себя Лючиа и Хобсон. Вчера вечером они и увезли его в машине Голлана.
— Голлан, я думаю, был в курсе дела?
Йонкер пропустил вопрос мимо ушей и продолжал:
— Палестри не хотел уезжать. За год каторжного труда он дал нам много и теперь решил, что он больше не нужен и мы собираемся его ликвидировать.
Пришлось подсунуть ему снотворного. Но он как-то ухитрился еще до этого выбросить свои ботинки в сад через окно.
— Вы помогали тащить его в машину?
— Нет.
— А ваша жена?
— Конечно, нет. Мы ждали, когда его увезут, чтобы привести в порядок ателье и комнату, где он жил. Еще накануне Стэн увез из дома подрамники и холсты, над которыми Палестри уже начал работать. Клянусь, я не знал, что они собираются убить инспектора. Поверьте мне… если можете… Я понял это, лишь услышав выстрелы.
Наступило продолжительное молчание. Мегрэ устало и с каким-то невольным сочувствием смотрел на сидящего перед ним старика, Йонкер нерешительно потянулся к бутылке коньяку.
— Вы позволите?
Осушив вторую рюмку и поставив ее на поднос, голландец вымученно улыбнулся.
— Во всяком случае, я человек конченый, так ведь? Хотел бы знать, чего мне будет больше всего недоставать…
О чем он думал? О картинах ли, которые обошлись ему так дорого? О жене, без которой не мог жить, хотя и знал, чего она стоит…
— Вот увидите, господин Мегрэ, никто не поверит, что умный вроде бы человек, да еще в мои годы, способен так увлекаться и так себе навредить.
И, подумав, добавил:
— Коллекционеры, пожалуй, поймут.
А в соседней комнате Люка начал допрашивать Лысого Стэна.
Еще целых два часа в кабинетах беспрестанно хлопали двери, вопросы сыпались за вопросами, трещали пишущие машинки.
Как и накануне, свет в управлении погас около часа ночи.

Месяцем позже Лоньон вышел из больницы, худой, как скелет, но сияющий: в полицейском комиссариате восемнадцатого района он прослыл героем. К тому же Мегрэ постарался, чтобы газеты поместили на первых полосах фотографию Невезучего, а не его собственную.
В тот же день он по совету врачей на два месяца уехал с женой в Арденны, в деревню.
Де Лючиа схватили на бельгийской границе. Он и Хобсон получили по десять лет каторги.
Голлан доказал на суде, что к покушению на авеню Жюно он не причастен и в итоге отделался двумя годами тюрьмы за мошенничество.
Йонкер получил год тюрьмы с зачетом срока предварительного заключения.
Его освободили из-под стражи после вынесения приговора.
Из суда он вышел под руку с женой: Миреллу оправдали за отсутствием улик.
Мегрэ, стоявший в глубине зала, ушел еще раньше — одним из первых. Он не хотел встречаться с четой Йонкеров и, кроме того, обещал сразу же после приговора позвонить мадам Мегрэ.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15