Жене сказал, что после банкета заеду на бульвар Пастера. Я довольно часто так делаю. По воскресеньям мы здесь обедаем вдвоем, но иногда, когда у меня срочное дело и нужно спокойно поработать, я прихожу сюда один.
— Где происходил банкет?
— Во дворце д'Орсей.
— Портфель вы взяли с собой?
— Нет, я запер его на ключ и оставил под охраной моего шофера, которому я полностью доверяю.
— Вы вернулись прямо сюда?
— Около половины одиннадцатого. У министров есть то преимущество, что они не обязаны оставаться после речей.
— Отчет вы прочли?
— Да.
— Он показался вам подлинным? Министр утвердительно кивнул.
— Если его опубликовать, это действительно будет взрывом бомбы?
— Вне всякого сомнения.
— Почему?
— Потому что профессор Калам как бы предсказал катастрофу, которая и произошла. Хотя меня и поставили во главе министерства общественных работ, я не в состоянии пересказать вам его рассуждения и особенно технические детали, которые он приводит в поддержку своего мнения. Но что совершенно ясно — он был категорически против проекта, и каждый, кто прочел этот отчет, должен был голосовать против постройки Клерфона, по крайней мере в том виде, в котором он был запроектирован. Или требовать продолжения изысканий. Вы понимаете?
— Начинаю понимать.
— Каким образом еженедельнику «Молва» стало известно содержание отчета, не знаю. Может быть, у них есть копия? И этого не знаю. Насколько могу судить, единственным человеком, который вчера вечером владел отчетом Калама, был я.
— Что же произошло?
— К полуночи я решил позвонить премьеру, но мне ответили, что он находится в Руане на каком-то политическом собрании. Я чуть не позвонил туда…
— Но не сделали этого?
— Нет. И только потому, что подумал о подслушивании. У меня было такое ощущение, что я держу ящик с динамитом, которым можно не только взорвать правительство, но и скомпрометировать кое-кого из моих коллег. Совершенно невероятно, чтобы те, кто прочел этот отчет, могли…
Мегрэ понял, что хотел сказать Пуан.
— Вы оставили отчет здесь?
— Да.
— В бюро?
— Оно запирается на ключ. Я полагал, что здесь он находится в большей безопасности, чем в министерстве, где бывает слишком много людей, которых я едва знаю.
— Пока вы изучали отчет, ваш шофер был внизу?
— Я его отпустил. Потом взял такси на углу бульвара.
— Вы говорили с вашей женой по возвращении?
— Только не об отчете Калама. И назавтра я никому ни слова не сказал о нем до часа дня, до тех пор, пока не встретился с премьер-министром в Палате депутатов. Ему я все рассказал.
— Он был взволнован?
— Мне так показалось. Любой глава правительства в его положении был бы взволнован. Он попросил привезти и передать ему этот документ.
— Но отчета в вашем бюро уже не было?
— Да.
— Дверной замок был взломан?
— Не думаю.
— Вы виделись с премьером?
— Нет, я почувствовал себя совсем больным. Вернулся на бульвар Сен-Жермен и отменил все встречи. Жена позвонила премьер-министру и сказала, что у меня был обморок, я плохо себя чувствую и встречусь с ним завтра.
— Ваша жена в курсе дела?
— Первый раз в жизни я ей солгал. Даже не помню точно, что я ей наговорил, но несколько раз, кажется, сам себе противоречил.
— Она знает, что вы сейчас здесь?
— Она думает, что я на собрании. Я не уверен, что вы понимаете, в каком положении я очутился. Внезапно я почувствовал себя совершенно одиноким, и у меня такое ощущение, что стоит мне открыть рот, как все набросятся на меня с обвинениями. Никто не поверит, что я говорю правду. Отчет Калама был у меня. За исключением Пикмаля, я единственный человек, который держал его в руках. И главное: за последние годы я по крайней мере трижды был у Артюра Нику в его имении в Самуа. В гостях у главного подрядчика!
Пуан внезапно поник. Плечи у него опустились, подбородок стал не таким волевым. Казалось, он говорит: «Делайте, что хотите, но я больше ничего не знаю».
Мегрэ, не спрашивая разрешения, налил себе стопку водки и, только поднеся ее ко рту, подумал, что надо бы налить и министру.
Глава 2
Телефонный звонок премьер-министра
Вне всякого сомнения, за долгие годы службы Мегрэ уже не раз испытывал подобное ощущение, но, как ему казалось, впервые так остро. Небольшие размеры комнаты, тепло и уют, безусловно, способствовали этому, и не последнюю роль в создании этого ощущения сыграли и запах деревенской водки, и бюро, напоминавшее ему бюро его отца, и увеличенные фотографии «стариков» на стенах. Мегрэ и впрямь чувствовал себя врачом, которого срочно вызвали к больному и которому пациент вручает свою судьбу.
Самое любопытное, что человек, сидящий напротив в ожидании его диагноза, был похож на него если не как родной брат, то по меньшей мере как. двоюродный. Сходство было не только внешним. Одного взгляда на семейные фотографии комиссару было достаточно, чтобы увидеть, что и у Пуана и у него одинаковое происхождение. Оба родились в деревне в крестьянских семьях, правда, уже отнюдь не патриархальных. Возможно, родители Пуана с самого его рождения мечтали сделать из него врача или адвоката. Так же, как родители Мегрэ.
Пуан превзошел все их ожидания. Живы ли они еще, чтобы порадоваться этому?
Мегрэ не посмел задать этот вопрос. Перед ним сидел человек, удрученный, но не сломленный. Глядя на Пуана, Мегрэ испытывал сложное чувство — неприязни, раздражения и даже отчаяния.
Однажды в жизни Мегрэ уже находился в сходной ситуации, хотя и не столь драматичной, и причиной тоже была политика. Нет, он ничего не совершил. Он действовал так, как и положено человеку, не только честному, но и строго исполняющему служебные обязанности.
Тем не менее все или почти все осуждали его. Ему пришлось предстать перед дисциплинарной комиссией, и так как все было против него, его признали виноватым.
Именно тогда ему пришлось на некоторое время уйти из Уголовной полиции. Примерно год он работал в Люсонской оперативной бригаде в Вандее. Как раз в том департаменте, который Пуан представлял в парламенте.
Его жена и друзья не переставали твердить ему, что совесть его чиста, а это — главное. И все же он чувствовал себя так, словно в чем-то действительно был виноват. В последние дни работы в Уголовной полиции, когда его дело еще обсуждалось в верхах, он не решался отдавать приказания подчиненным, даже Люка и Жанвье, а, спускаясь по главной лестнице, старался быть как можно незаметней.
Пуан сейчас тоже был не способен объективно и ясно оценить свое положение. Он рассказал все, что мог. В течение последних часов он вел себя как человек, который погружается в бездну и не надеется больше на спасение — разве только на чудо.
Не странно ли, что он обратился за помощью именно к Мегрэ, которого не знал и никогда не видел?
И Мегрэ, еще не отдавая себе в том отчета, уже взял дело в свои руки. Его вопросы походили на вопросы врача, который старается поставить правильный диагноз.
— Вы проверили: Пикмаль действительно существует?
— Я поручил секретарше позвонить в Школу дорог и мостов, и ей подтвердили, что Жюль Пикмаль работает там смотрителем уже пятнадцать лет.
— Вам не показалось странным, что Пикмаль вручил документ не директору Школы, а непосредственно вам?
— Не знаю. Я об этом как-то не подумал.
— Это, по-моему, говорит о том, что он отдавал себе отчет в важности документа. Не правда ли?
— Пожалуй.
— Итак, после того, как был найден отчет Калама, Пикмаль единственный человек, кроме вас, конечно, кто имел возможность ознакомиться с его содержанием.
— Не считая того или тех, у кого он сейчас.
— Пока оставим их. Если не ошибаюсь, то помимо Пикмаля, еще один человек с часа дня вторника знал, что у вас находится этот документ?
— Вы имеете в виду премьер-министра?
Пуан растерянно посмотрел на Мегрэ. Главе правительства Оскару Мальтеру было шестьдесят пять. С сорока лет он являлся членом почти всех кабинетов. Его отец в свое время был префектом, один из братьев-депутатом, второй — губернатором в колониях.
— Надеюсь, вы не предполагаете…
— Я ничего не предполагаю, господин министр. Я пытаюсь понять. Отчет Калама вчера вечером лежал в этом бюро. Сегодня днем его здесь уже не было. Вы уверены, что дверь не была взломана?
— Можете убедиться сами. Ни на дереве, ни на замке нет следов взлома. Дверь, вероятно, открыли отмычкой.
— А замок вашего бюро?
— Посмотрите. Он очень простой. Мне самому иногда доводилось, забыв ключ, открывать его куском проволоки.
— Разрешите мне продолжить обычные для полицейского вопросы хотя бы для того, чтобы устранить все неясности. У кого, кроме вас, есть ключ от этой квартиры?
— У жены, разумеется.
— Вы мне сказали, что она не в курсе дела Калама.
— Я ничего ей об этом не говорил. Она даже не знает, что я был здесь вчера и нахожусь сегодня.
— Она интересуется политикой?
— Читает газеты. Старается быть в курсе, чтобы мы могли говорить о моей работе. Когда мне предложили выставить кандидатуру на выборах, она пыталась отговорить меня. Более того, не хотела, чтобы я стал министром. Она не тщеславна.
— Она уроженка Ла-Рош-Сюр-Йон?
— Ее отец был там стряпчим.
— Вернемся к вопросу о ключах. У кого еще они есть?
— У моей секретарши, мадемуазель Бланш.
— Ее фамилия?
Мегрэ все записывал в свою черную записную книжку.
— Ламот. Бланш Ламот. Ей должно быть… сорок один… нет, сорок два года.
— Вы давно ее знаете?
— Она начала работать у меня машинисткой, когда ей едва минуло семнадцать лет, сразу после школы. С тех пор мы работаем вместе.
— Она тоже из Ла-Рош?
— Из деревни неподалеку. Ее отец был мясником.
— Красива?
Пуан задумался. Как видно, такого вопроса он себе никогда не задавал.
— Нет. Красивой ее не назовешь.
— Влюблена в вас?
Мегрэ улыбнулся, увидев, как министр покраснел.
— Откуда вы знаете? Вероятно, она по-своему влюблена в меня. Не думаю, чтоб в ее жизни когда-нибудь был мужчина.
— Ревнует вас к жене?
— Не в обычном смысле этого слова. Подозреваю, что она ревнует к тому, что считает своей областью.
— То есть она опекает вас на работе.
Пуан, хотя и прожил большую жизнь, казалось, был крайне поражен, хотя Мегрэ открывал простые истины.
— Вы сказали, что она была у вас в кабинете, когда доложили о приходе Пикмаля, и вы попросили ее выйти. Когда вы снова ее вызвали, вы еще держали отчет в руках?
— Кажется, да… Но уверяю вас…
— Поймите, господин министр, я никого не обвиняю, никого не подозреваю. Так же, как и вы, я пытаюсь разобраться. Есть ли еще у кого-нибудь ключ от этой квартиры?
— У моей дочери.
— Сколько ей лет?
— Анн-Мари? Двадцать четыре.
— Замужем?
— Она выходит, вернее, должна была выйти замуж в следующем месяце. Теперь, когда собирается такая гроза, я уже ни в чем не могу быть уверенным. Вам знакома фамилия Курмон?
— Слышал.
Если Мальтеры были известны в политических кругах, то Курмоны были не менее известны в дипломатических, и по меньшей мере в течение трех поколений. Робер Курмон, владелец особняка на улице Фэзандери, один из последних французов, носящих монокль, вот уже более тридцати лет назначался послом то в Токио, то в Лондон и, кроме того, был членом Французского Института.
— Сын Робера Курмона?
— Да, Ален Курмон. Ему тридцать два, он уже был атташе при трех или четырех посольствах, а сейчас является начальником очень важного отдела в министерстве иностранных дел. Он получил назначение в Буэнос-Айрес и через три недели после свадьбы должен был уехать туда. Теперь вы понимаете, что положение куда трагичнее, чем могло показаться вначале. Скандал, который разразится завтра или послезавтра…
— Ваша дочь часто приходила сюда?
— До того, как мы получили квартиру при министерстве.
— А с тех пор никогда?
— Предпочитаю быть с вами откровенным, комиссар. Иначе не стоило вас и приглашать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Где происходил банкет?
— Во дворце д'Орсей.
— Портфель вы взяли с собой?
— Нет, я запер его на ключ и оставил под охраной моего шофера, которому я полностью доверяю.
— Вы вернулись прямо сюда?
— Около половины одиннадцатого. У министров есть то преимущество, что они не обязаны оставаться после речей.
— Отчет вы прочли?
— Да.
— Он показался вам подлинным? Министр утвердительно кивнул.
— Если его опубликовать, это действительно будет взрывом бомбы?
— Вне всякого сомнения.
— Почему?
— Потому что профессор Калам как бы предсказал катастрофу, которая и произошла. Хотя меня и поставили во главе министерства общественных работ, я не в состоянии пересказать вам его рассуждения и особенно технические детали, которые он приводит в поддержку своего мнения. Но что совершенно ясно — он был категорически против проекта, и каждый, кто прочел этот отчет, должен был голосовать против постройки Клерфона, по крайней мере в том виде, в котором он был запроектирован. Или требовать продолжения изысканий. Вы понимаете?
— Начинаю понимать.
— Каким образом еженедельнику «Молва» стало известно содержание отчета, не знаю. Может быть, у них есть копия? И этого не знаю. Насколько могу судить, единственным человеком, который вчера вечером владел отчетом Калама, был я.
— Что же произошло?
— К полуночи я решил позвонить премьеру, но мне ответили, что он находится в Руане на каком-то политическом собрании. Я чуть не позвонил туда…
— Но не сделали этого?
— Нет. И только потому, что подумал о подслушивании. У меня было такое ощущение, что я держу ящик с динамитом, которым можно не только взорвать правительство, но и скомпрометировать кое-кого из моих коллег. Совершенно невероятно, чтобы те, кто прочел этот отчет, могли…
Мегрэ понял, что хотел сказать Пуан.
— Вы оставили отчет здесь?
— Да.
— В бюро?
— Оно запирается на ключ. Я полагал, что здесь он находится в большей безопасности, чем в министерстве, где бывает слишком много людей, которых я едва знаю.
— Пока вы изучали отчет, ваш шофер был внизу?
— Я его отпустил. Потом взял такси на углу бульвара.
— Вы говорили с вашей женой по возвращении?
— Только не об отчете Калама. И назавтра я никому ни слова не сказал о нем до часа дня, до тех пор, пока не встретился с премьер-министром в Палате депутатов. Ему я все рассказал.
— Он был взволнован?
— Мне так показалось. Любой глава правительства в его положении был бы взволнован. Он попросил привезти и передать ему этот документ.
— Но отчета в вашем бюро уже не было?
— Да.
— Дверной замок был взломан?
— Не думаю.
— Вы виделись с премьером?
— Нет, я почувствовал себя совсем больным. Вернулся на бульвар Сен-Жермен и отменил все встречи. Жена позвонила премьер-министру и сказала, что у меня был обморок, я плохо себя чувствую и встречусь с ним завтра.
— Ваша жена в курсе дела?
— Первый раз в жизни я ей солгал. Даже не помню точно, что я ей наговорил, но несколько раз, кажется, сам себе противоречил.
— Она знает, что вы сейчас здесь?
— Она думает, что я на собрании. Я не уверен, что вы понимаете, в каком положении я очутился. Внезапно я почувствовал себя совершенно одиноким, и у меня такое ощущение, что стоит мне открыть рот, как все набросятся на меня с обвинениями. Никто не поверит, что я говорю правду. Отчет Калама был у меня. За исключением Пикмаля, я единственный человек, который держал его в руках. И главное: за последние годы я по крайней мере трижды был у Артюра Нику в его имении в Самуа. В гостях у главного подрядчика!
Пуан внезапно поник. Плечи у него опустились, подбородок стал не таким волевым. Казалось, он говорит: «Делайте, что хотите, но я больше ничего не знаю».
Мегрэ, не спрашивая разрешения, налил себе стопку водки и, только поднеся ее ко рту, подумал, что надо бы налить и министру.
Глава 2
Телефонный звонок премьер-министра
Вне всякого сомнения, за долгие годы службы Мегрэ уже не раз испытывал подобное ощущение, но, как ему казалось, впервые так остро. Небольшие размеры комнаты, тепло и уют, безусловно, способствовали этому, и не последнюю роль в создании этого ощущения сыграли и запах деревенской водки, и бюро, напоминавшее ему бюро его отца, и увеличенные фотографии «стариков» на стенах. Мегрэ и впрямь чувствовал себя врачом, которого срочно вызвали к больному и которому пациент вручает свою судьбу.
Самое любопытное, что человек, сидящий напротив в ожидании его диагноза, был похож на него если не как родной брат, то по меньшей мере как. двоюродный. Сходство было не только внешним. Одного взгляда на семейные фотографии комиссару было достаточно, чтобы увидеть, что и у Пуана и у него одинаковое происхождение. Оба родились в деревне в крестьянских семьях, правда, уже отнюдь не патриархальных. Возможно, родители Пуана с самого его рождения мечтали сделать из него врача или адвоката. Так же, как родители Мегрэ.
Пуан превзошел все их ожидания. Живы ли они еще, чтобы порадоваться этому?
Мегрэ не посмел задать этот вопрос. Перед ним сидел человек, удрученный, но не сломленный. Глядя на Пуана, Мегрэ испытывал сложное чувство — неприязни, раздражения и даже отчаяния.
Однажды в жизни Мегрэ уже находился в сходной ситуации, хотя и не столь драматичной, и причиной тоже была политика. Нет, он ничего не совершил. Он действовал так, как и положено человеку, не только честному, но и строго исполняющему служебные обязанности.
Тем не менее все или почти все осуждали его. Ему пришлось предстать перед дисциплинарной комиссией, и так как все было против него, его признали виноватым.
Именно тогда ему пришлось на некоторое время уйти из Уголовной полиции. Примерно год он работал в Люсонской оперативной бригаде в Вандее. Как раз в том департаменте, который Пуан представлял в парламенте.
Его жена и друзья не переставали твердить ему, что совесть его чиста, а это — главное. И все же он чувствовал себя так, словно в чем-то действительно был виноват. В последние дни работы в Уголовной полиции, когда его дело еще обсуждалось в верхах, он не решался отдавать приказания подчиненным, даже Люка и Жанвье, а, спускаясь по главной лестнице, старался быть как можно незаметней.
Пуан сейчас тоже был не способен объективно и ясно оценить свое положение. Он рассказал все, что мог. В течение последних часов он вел себя как человек, который погружается в бездну и не надеется больше на спасение — разве только на чудо.
Не странно ли, что он обратился за помощью именно к Мегрэ, которого не знал и никогда не видел?
И Мегрэ, еще не отдавая себе в том отчета, уже взял дело в свои руки. Его вопросы походили на вопросы врача, который старается поставить правильный диагноз.
— Вы проверили: Пикмаль действительно существует?
— Я поручил секретарше позвонить в Школу дорог и мостов, и ей подтвердили, что Жюль Пикмаль работает там смотрителем уже пятнадцать лет.
— Вам не показалось странным, что Пикмаль вручил документ не директору Школы, а непосредственно вам?
— Не знаю. Я об этом как-то не подумал.
— Это, по-моему, говорит о том, что он отдавал себе отчет в важности документа. Не правда ли?
— Пожалуй.
— Итак, после того, как был найден отчет Калама, Пикмаль единственный человек, кроме вас, конечно, кто имел возможность ознакомиться с его содержанием.
— Не считая того или тех, у кого он сейчас.
— Пока оставим их. Если не ошибаюсь, то помимо Пикмаля, еще один человек с часа дня вторника знал, что у вас находится этот документ?
— Вы имеете в виду премьер-министра?
Пуан растерянно посмотрел на Мегрэ. Главе правительства Оскару Мальтеру было шестьдесят пять. С сорока лет он являлся членом почти всех кабинетов. Его отец в свое время был префектом, один из братьев-депутатом, второй — губернатором в колониях.
— Надеюсь, вы не предполагаете…
— Я ничего не предполагаю, господин министр. Я пытаюсь понять. Отчет Калама вчера вечером лежал в этом бюро. Сегодня днем его здесь уже не было. Вы уверены, что дверь не была взломана?
— Можете убедиться сами. Ни на дереве, ни на замке нет следов взлома. Дверь, вероятно, открыли отмычкой.
— А замок вашего бюро?
— Посмотрите. Он очень простой. Мне самому иногда доводилось, забыв ключ, открывать его куском проволоки.
— Разрешите мне продолжить обычные для полицейского вопросы хотя бы для того, чтобы устранить все неясности. У кого, кроме вас, есть ключ от этой квартиры?
— У жены, разумеется.
— Вы мне сказали, что она не в курсе дела Калама.
— Я ничего ей об этом не говорил. Она даже не знает, что я был здесь вчера и нахожусь сегодня.
— Она интересуется политикой?
— Читает газеты. Старается быть в курсе, чтобы мы могли говорить о моей работе. Когда мне предложили выставить кандидатуру на выборах, она пыталась отговорить меня. Более того, не хотела, чтобы я стал министром. Она не тщеславна.
— Она уроженка Ла-Рош-Сюр-Йон?
— Ее отец был там стряпчим.
— Вернемся к вопросу о ключах. У кого еще они есть?
— У моей секретарши, мадемуазель Бланш.
— Ее фамилия?
Мегрэ все записывал в свою черную записную книжку.
— Ламот. Бланш Ламот. Ей должно быть… сорок один… нет, сорок два года.
— Вы давно ее знаете?
— Она начала работать у меня машинисткой, когда ей едва минуло семнадцать лет, сразу после школы. С тех пор мы работаем вместе.
— Она тоже из Ла-Рош?
— Из деревни неподалеку. Ее отец был мясником.
— Красива?
Пуан задумался. Как видно, такого вопроса он себе никогда не задавал.
— Нет. Красивой ее не назовешь.
— Влюблена в вас?
Мегрэ улыбнулся, увидев, как министр покраснел.
— Откуда вы знаете? Вероятно, она по-своему влюблена в меня. Не думаю, чтоб в ее жизни когда-нибудь был мужчина.
— Ревнует вас к жене?
— Не в обычном смысле этого слова. Подозреваю, что она ревнует к тому, что считает своей областью.
— То есть она опекает вас на работе.
Пуан, хотя и прожил большую жизнь, казалось, был крайне поражен, хотя Мегрэ открывал простые истины.
— Вы сказали, что она была у вас в кабинете, когда доложили о приходе Пикмаля, и вы попросили ее выйти. Когда вы снова ее вызвали, вы еще держали отчет в руках?
— Кажется, да… Но уверяю вас…
— Поймите, господин министр, я никого не обвиняю, никого не подозреваю. Так же, как и вы, я пытаюсь разобраться. Есть ли еще у кого-нибудь ключ от этой квартиры?
— У моей дочери.
— Сколько ей лет?
— Анн-Мари? Двадцать четыре.
— Замужем?
— Она выходит, вернее, должна была выйти замуж в следующем месяце. Теперь, когда собирается такая гроза, я уже ни в чем не могу быть уверенным. Вам знакома фамилия Курмон?
— Слышал.
Если Мальтеры были известны в политических кругах, то Курмоны были не менее известны в дипломатических, и по меньшей мере в течение трех поколений. Робер Курмон, владелец особняка на улице Фэзандери, один из последних французов, носящих монокль, вот уже более тридцати лет назначался послом то в Токио, то в Лондон и, кроме того, был членом Французского Института.
— Сын Робера Курмона?
— Да, Ален Курмон. Ему тридцать два, он уже был атташе при трех или четырех посольствах, а сейчас является начальником очень важного отдела в министерстве иностранных дел. Он получил назначение в Буэнос-Айрес и через три недели после свадьбы должен был уехать туда. Теперь вы понимаете, что положение куда трагичнее, чем могло показаться вначале. Скандал, который разразится завтра или послезавтра…
— Ваша дочь часто приходила сюда?
— До того, как мы получили квартиру при министерстве.
— А с тех пор никогда?
— Предпочитаю быть с вами откровенным, комиссар. Иначе не стоило вас и приглашать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20