— отозвалась Арманда.
Итак, господин следователь, вечером, впервые отправившись навестить Мартину на новой квартире у г-жи Дебер, я вез ей две приятные вести. Во-первых, моя жена приглашает ее провести с нами Сочельник, на что я уж никак не рассчитывал. Во-вторых, что еще до Нового года, то есть в пределах десяти дней, она, видимо, станет моей ассистенткой.
Несмотря на это, мне с самого полудня казалось, что я кружу в пустоте. Мартины в доме больше не было. За завтраком место ее оказалось незанятым, и я уже спрашивал себя, не подводит ли меня память: вправду ли еще вчера Мартина сидела напротив меня, между Армандой и моей матерью?
Она одна в чужом доме, знакомом мне только с фасада. Вышла из-под моего контроля. Видится с посторонними и, разумеется, разговаривает с ними, улыбается им.
А я не могу броситься к ней. Мне надо обойти больных, дважды заглянуть домой — неотложный прием…
Еще одна деталь, господин следователь. Не сердитесь — она необходима. Когда мне предстояли визиты в городе, я, как большинство врачей, вынужден был перед уходом оставлять дома список больных, чтобы при необходимости меня можно было разыскать по телефону.
Таким образом, мое время постоянно контролировалось.
Арманда держалась за это правило особенно упрямо.
Если, уходя, я забывал указать в блокноте, лежавшем в прихожей, адреса, по которым отправляюсь, она немедленно это замечала, и не успевал я запустить мотор, жена уже стучала в стекло, требуя, чтобы я вернулся.
Сколько раз за нашу совместную жизнь меня вот так возвращали назад! И я не смел возразить — Арманда была права.
Я до сих пор ломаю голову, что ею руководило.
— Ревность? Хочу в это верить — и не могу. Если вам угодно, объясню, что имею в виду.
У нас с Армандой никогда не было речи о любви. Вам известна предыстория нашего брака. Любовь для моей жены, если она вообще испытала это чувство, что я допускаю, была в прошлом: она любила своего первого, ныне покойного мужа.
Наш брак был браком по рассудку. Арманда любила мой дом. Любила известный образ жизни, который я ей обеспечивал. А у меня были две дочери, целиком отданные на попечение бабки, что я находил не слишком желательным.
Быть может, со временем Арманда все-таки полюбила меня? За последние месяцы этот вопрос не раз ставил меня в тупик. Раньше я, не колеблясь, ответил бы «нет».
Я был убежден, что она любит и всегда любила только себя. Ревниво она могла относиться только к одному — к своему влиянию на меня. Понимаете? Она боялась, как бы я не оборвал ниточку, за которую она меня дергает.
Обо всем этом и о многом другом я думал еще до Мартины: мне и тогда случалось бунтовать.
Теперь, когда я очутился по ту сторону и от всего оторвался, во мне стало больше терпимости и понимания.
Выступая, скажем, свидетельницей в суде, Арманда могла бы ожесточить меня своей манерой держаться, спокойствием, уверенностью в себе. Все чувствовали — и моя жена старалась дать это почувствовать, — что она не держит на меня зла, что, если я буду оправдан, она готова вновь принять меня и ухаживать за мной как за больным. Это тоже можно объяснить ее потребностью властвовать, потребностью во все более высоком представлении о себе и своем характере.
Так вот нет! Если оставить в стороне любовь — теперь-то мне известно, что означает это слово, — я убежден, что Арманда действительно любила меня — примерно так же, как она любит моих дочерей.
С ними она всегда была очень хороша. Весь Ла-Рош подтвердит, что она относилась и относится к ним по-матерински. Она до такой степени сроднилась с ними, что я постепенно утратил из-за этого всякий к ним интерес.
Пусть мои девочки простят меня. Как объяснить им, что моим отцовским чувствам не давали проявиться?
Арманда любила меня, как их, — с ласковой и снисходительной строгостью. Поняли наконец? Я никогда не был для нее мужем, любовником — подавно. Я был существом, заботу о котором и ответственность за которое она взяла на себя, а следовательно, получила на него права. В том числе право контролировать мои действия и поступки. Вот что, на мой взгляд, лежало в основе ее ревности.
Я же после знакомства с Мартиной познал совсем иную ревность и никому — разрази меня гром, если лгу! — не желаю испытать что-либо подобное. Не понимаю почему, но этот день в особенности остался в моей памяти днем света и тени. У меня было такое ощущение, словно он весь состоит из переходов от холодной уличной мглы к светлому домашнему теплу. С тротуара я видел мягко освещенные окна, золотистые шторы.
Я пробегал сотни метров во мраке, на минуту сбрасывал мокрое пальто и мимоходом окунался в чужую жизнь, ни на миг не забывая о тьме, царящей за стеклами окон.
Боже, как я волновался!
«Она у себя, одна… Впрочем, эта толстуха госпожа Дебер наверняка сидит у нее».
Я цеплялся за эту успокоительную мысль. Г-жа Дебер — одна из тех женщин в возрасте, которым довелось кое-что пережить. Муж ее служил багажным кассиром.
Они жили недалеко от вокзала в довольно уютном двухэтажном доме из розового кирпича с крыльцом в три ступеньки и дубовой навощенной дверью с множеством ненужных медных накладок. Все годы брака г-жа Дебер мечтала иметь детей, обращалась ко мне, ко всем моим ларошским коллегам, ездила в Нант, даже в Париж и везде получала одинаковый ответ.
Муж ее угодил под поезд прямо на Ларошском вокзале, в двухстах метрах от собственного дома, и с тех пор, боясь одиночества, она сдавала второй этаж.
Подумать только! Сперва я радовался, что за Мартиной присматривают моя мать и Арманда, теперь — что рядом с ней г-жа Дебер.
Раз десять я чуть было не поехал к ней в промежутке между двумя визитами. Прошел я и мимо «Покер-бара».
Оснований заглянуть туда у меня было еще меньше, чем прежде, и все-таки я насилу удержался.
Мы пообедали под успокоительный стук вилок о фарфор. Мне оставалось еще несколько визитов в городе.
— Я, вероятно, загляну, к этой девушке — не нужно ли ей чего. Завтра я должен написать Артари, как она тут.
Я боялся, что мне возразят, начнут отговаривать.
Однако Арманда промолчала, хотя, без сомнения, слышала, что я сказал, и только мать посмотрела на меня чуточку пристальней, чем обычно.
Широкий проспект был проложен на месте бывших городских стен. Это квартал казарм. По вечерам лишь перед редкими лавками на тротуар ложатся прямоугольники света.
Меня лихорадило. Сердце учащенно билось. Я увидел дом: свет слева, на первом этаже, окно второго тоже освещено. Я позвонил. Услышал, как по коридору шаркают шлепанцы г-жи Дебер.
— Вы, доктор? Мадмуазель только-только вернулась.
Я взлетел по лестнице. Постучал. Уставился на полоску света под дверью, и тут спокойный голос произнес:
— Войдите.
Абажур на лампе был из голубоватого шелка, под абажуром плыла струйка дыма.
Почему я нахмурился? Почему у меня родилось ощущение пустоты? Видимо, я ожидал, что сразу окажусь лицом к лицу с Мартиной. Она лежала на кровати, одетая, улыбающаяся, с сигаретой в зубах.
Тогда, вместо того чтобы броситься к ней, обнять ее и выложить обе добрые вести, которые столько раз смаковал по дороге, я в упор выпалил:
— Что ты там делаешь?
Таким тоном я не говорил еще ни разу в жизни. Я никогда не был человеком властным и резким. Вечно боялся задеть, обидеть. И сейчас сам удивился своей грубости.
Она ответила, продолжая улыбаться, но уже с тенью Тревоги во взгляде:
— Отдыхаю и жду тебя.
— Разве ты знала, что я приду?
— Конечно знала.
Думаю, разозлило меня то, что я опять увидел Мартину точно такой же, какой встретил в американском баре в Нанте, особенно ее журнальная улыбка, которую я уже начинал ненавидеть.
— Ты выходила на улицу?
— Но мне же надо было поесть. У меня еще хозяйство не налажено.
С Армандой, которую не любил, я был само терпение, с Мартиной стремился быть жестоким.
А ведь чего проще — подойди, обними, прижми к себе.
Я мечтал об этом весь день. Сто раз заранее переживал нашу встречу, и вот все получилось по-другому. Я стоял, даже не сняв пальто, и вода с ботинок стекала на ковер.
— Где ты обедала?
— В ресторанчике «Зеленый дуб». Один человек посоветовал.
— Конечно, не госпожа Дебер.
«Зеленый дуб» мне знаком. Он не для приезжих: его не вдруг найдешь в глубине двора, напоминающего двор фермы. Это почти семейный пансион, и бывают там чиновники-холостяки, завсегдатаи, люди, периодически наезжающие в Ла-Рош по торговым делам.
— Ручаюсь, ты пила аперитив.
Мартина больше не улыбалась. Она сидела на краю кровати, глядя на меня с беспокойным и обиженным видом девочки, не понимающей, за что ее бранят.
Она, в общем, еще не знала меня. Не представляла себе, какой у меня характер, какой будет наша любовь.
И все-таки, господин следователь, она принимала нашу любовь, какой бы та ни оказалась. Вы понимаете, что это значит? Я понял лишь много позднее.
Я весь напрягся: навязчивая идея овладела мной, как человеком, который выпил сверх меры.
— Ты была в «Рокер-баре».
Я этого не знал. Но так боялся, что почти не сомневался в своей правоте.
— По-моему, где-то вроде этого. Не могла же я целый день сидеть взаперти! Захотелось подышать воздухом. Я погуляла по городу.
— И тебя потянуло на выпивку?
Черт возьми, да разве все, что я о ней знал, не было связано с барами?
— Опять по своему вонючему болоту заскучала?
Больше всего на свете я ненавидел это ее болото!
Ненавидел высокие табуреты, на которых так удобно закидывать ногу на ногу; портсигар, извлеченный из сумочки; жирные следы красной помады на сигарете, без которой для Мартины нет жизни, как, впрочем, и без коктейля, за приготовлением которого она обожает следить; наконец, взгляд, которым она окидывает мужчин, ожидая от них восхищения, — она изголодалась по нему…
Не сознавая, что делаю, я схватил ее за руки. Рывком поставил на ноги:
— Признайся, тебе этого не хватало? Признайся, ты рассчитывала встретить Боке? Признайся!
Я до боли сжал ей запястья. Я больше не понимал, люблю или ненавижу ее.
— Признайся! Я знаю, что угадал. Тебе опять охота путаться с ним!
Мартина могла бы все отрицать. Этого я от нее и ждал. Думаю, этим бы и удовлетворился. Но она понурилась и пробормотала:
— Не знаю. Может быть.
— Тебе охота путаться с ним, да?
Я стискивал ей руки, видел, что ей больно, страшно, что она то и дело невольно поглядывает на дверь.
Мне кажется, именно с этого дня, с этой минуты я почувствовал, что способен ударить ее. А ведь я был растроган, даже испытывал к ней жалость: она вся побелела, на лице проступили страх и усталость. Сигарета упала на ковер, и Мартина, опасаясь пожара, пыталась притушить ее ногой. Я заметил это и взбесился еще сильней: как она смеет в такой момент думать о ерунде!
— Тебе нужен мужчина?
Она грустно покачала головой.
— Сознавайся!
— Нет.
— Тогда выпивка?
— Пожалуй.
— Тебе нужно, чтобы к тебе липли. Тебе всегда это нужно. Ты готова остановить на улице полицейского и наболтать ему, что в голову взбредет, только бы он приволокнулся за тобой.
— Пусти! Больно.
— Шлюха!
Выругавшись, я тряхнул ее сильнее, чем прежде, потом толкнул, и Мартина покатилась по полу. Но не закричала, не попыталась встать, а только вытянула руку, закрываясь от ударов, которых ждала.
— Вставай!
Она медленно повиновалась, не спуская с меня глаз, в которых читалось нечто вроде ужаса, но не было ненависти и злобы.
Мало-помалу я осознал все это и остолбенел. Я веду себя с ней, как животное, и она терпит! Я оскорбляю ее, и она не отвечает мне оскорблением!
Она лишь пробормотала что-то вроде:
— Не надо. Больно.
Я застыл на месте и тоном, еще похожим на прежний, позвал:
— Иди сюда.
Секунду она колебалась. Потом шагнула вперед, по-прежнему защищая голову рукой. Она не сомневалась, что я ударю ее, господин следователь, и все-таки шла. Шла!
А ведь мы встретились всего три дня назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Итак, господин следователь, вечером, впервые отправившись навестить Мартину на новой квартире у г-жи Дебер, я вез ей две приятные вести. Во-первых, моя жена приглашает ее провести с нами Сочельник, на что я уж никак не рассчитывал. Во-вторых, что еще до Нового года, то есть в пределах десяти дней, она, видимо, станет моей ассистенткой.
Несмотря на это, мне с самого полудня казалось, что я кружу в пустоте. Мартины в доме больше не было. За завтраком место ее оказалось незанятым, и я уже спрашивал себя, не подводит ли меня память: вправду ли еще вчера Мартина сидела напротив меня, между Армандой и моей матерью?
Она одна в чужом доме, знакомом мне только с фасада. Вышла из-под моего контроля. Видится с посторонними и, разумеется, разговаривает с ними, улыбается им.
А я не могу броситься к ней. Мне надо обойти больных, дважды заглянуть домой — неотложный прием…
Еще одна деталь, господин следователь. Не сердитесь — она необходима. Когда мне предстояли визиты в городе, я, как большинство врачей, вынужден был перед уходом оставлять дома список больных, чтобы при необходимости меня можно было разыскать по телефону.
Таким образом, мое время постоянно контролировалось.
Арманда держалась за это правило особенно упрямо.
Если, уходя, я забывал указать в блокноте, лежавшем в прихожей, адреса, по которым отправляюсь, она немедленно это замечала, и не успевал я запустить мотор, жена уже стучала в стекло, требуя, чтобы я вернулся.
Сколько раз за нашу совместную жизнь меня вот так возвращали назад! И я не смел возразить — Арманда была права.
Я до сих пор ломаю голову, что ею руководило.
— Ревность? Хочу в это верить — и не могу. Если вам угодно, объясню, что имею в виду.
У нас с Армандой никогда не было речи о любви. Вам известна предыстория нашего брака. Любовь для моей жены, если она вообще испытала это чувство, что я допускаю, была в прошлом: она любила своего первого, ныне покойного мужа.
Наш брак был браком по рассудку. Арманда любила мой дом. Любила известный образ жизни, который я ей обеспечивал. А у меня были две дочери, целиком отданные на попечение бабки, что я находил не слишком желательным.
Быть может, со временем Арманда все-таки полюбила меня? За последние месяцы этот вопрос не раз ставил меня в тупик. Раньше я, не колеблясь, ответил бы «нет».
Я был убежден, что она любит и всегда любила только себя. Ревниво она могла относиться только к одному — к своему влиянию на меня. Понимаете? Она боялась, как бы я не оборвал ниточку, за которую она меня дергает.
Обо всем этом и о многом другом я думал еще до Мартины: мне и тогда случалось бунтовать.
Теперь, когда я очутился по ту сторону и от всего оторвался, во мне стало больше терпимости и понимания.
Выступая, скажем, свидетельницей в суде, Арманда могла бы ожесточить меня своей манерой держаться, спокойствием, уверенностью в себе. Все чувствовали — и моя жена старалась дать это почувствовать, — что она не держит на меня зла, что, если я буду оправдан, она готова вновь принять меня и ухаживать за мной как за больным. Это тоже можно объяснить ее потребностью властвовать, потребностью во все более высоком представлении о себе и своем характере.
Так вот нет! Если оставить в стороне любовь — теперь-то мне известно, что означает это слово, — я убежден, что Арманда действительно любила меня — примерно так же, как она любит моих дочерей.
С ними она всегда была очень хороша. Весь Ла-Рош подтвердит, что она относилась и относится к ним по-матерински. Она до такой степени сроднилась с ними, что я постепенно утратил из-за этого всякий к ним интерес.
Пусть мои девочки простят меня. Как объяснить им, что моим отцовским чувствам не давали проявиться?
Арманда любила меня, как их, — с ласковой и снисходительной строгостью. Поняли наконец? Я никогда не был для нее мужем, любовником — подавно. Я был существом, заботу о котором и ответственность за которое она взяла на себя, а следовательно, получила на него права. В том числе право контролировать мои действия и поступки. Вот что, на мой взгляд, лежало в основе ее ревности.
Я же после знакомства с Мартиной познал совсем иную ревность и никому — разрази меня гром, если лгу! — не желаю испытать что-либо подобное. Не понимаю почему, но этот день в особенности остался в моей памяти днем света и тени. У меня было такое ощущение, словно он весь состоит из переходов от холодной уличной мглы к светлому домашнему теплу. С тротуара я видел мягко освещенные окна, золотистые шторы.
Я пробегал сотни метров во мраке, на минуту сбрасывал мокрое пальто и мимоходом окунался в чужую жизнь, ни на миг не забывая о тьме, царящей за стеклами окон.
Боже, как я волновался!
«Она у себя, одна… Впрочем, эта толстуха госпожа Дебер наверняка сидит у нее».
Я цеплялся за эту успокоительную мысль. Г-жа Дебер — одна из тех женщин в возрасте, которым довелось кое-что пережить. Муж ее служил багажным кассиром.
Они жили недалеко от вокзала в довольно уютном двухэтажном доме из розового кирпича с крыльцом в три ступеньки и дубовой навощенной дверью с множеством ненужных медных накладок. Все годы брака г-жа Дебер мечтала иметь детей, обращалась ко мне, ко всем моим ларошским коллегам, ездила в Нант, даже в Париж и везде получала одинаковый ответ.
Муж ее угодил под поезд прямо на Ларошском вокзале, в двухстах метрах от собственного дома, и с тех пор, боясь одиночества, она сдавала второй этаж.
Подумать только! Сперва я радовался, что за Мартиной присматривают моя мать и Арманда, теперь — что рядом с ней г-жа Дебер.
Раз десять я чуть было не поехал к ней в промежутке между двумя визитами. Прошел я и мимо «Покер-бара».
Оснований заглянуть туда у меня было еще меньше, чем прежде, и все-таки я насилу удержался.
Мы пообедали под успокоительный стук вилок о фарфор. Мне оставалось еще несколько визитов в городе.
— Я, вероятно, загляну, к этой девушке — не нужно ли ей чего. Завтра я должен написать Артари, как она тут.
Я боялся, что мне возразят, начнут отговаривать.
Однако Арманда промолчала, хотя, без сомнения, слышала, что я сказал, и только мать посмотрела на меня чуточку пристальней, чем обычно.
Широкий проспект был проложен на месте бывших городских стен. Это квартал казарм. По вечерам лишь перед редкими лавками на тротуар ложатся прямоугольники света.
Меня лихорадило. Сердце учащенно билось. Я увидел дом: свет слева, на первом этаже, окно второго тоже освещено. Я позвонил. Услышал, как по коридору шаркают шлепанцы г-жи Дебер.
— Вы, доктор? Мадмуазель только-только вернулась.
Я взлетел по лестнице. Постучал. Уставился на полоску света под дверью, и тут спокойный голос произнес:
— Войдите.
Абажур на лампе был из голубоватого шелка, под абажуром плыла струйка дыма.
Почему я нахмурился? Почему у меня родилось ощущение пустоты? Видимо, я ожидал, что сразу окажусь лицом к лицу с Мартиной. Она лежала на кровати, одетая, улыбающаяся, с сигаретой в зубах.
Тогда, вместо того чтобы броситься к ней, обнять ее и выложить обе добрые вести, которые столько раз смаковал по дороге, я в упор выпалил:
— Что ты там делаешь?
Таким тоном я не говорил еще ни разу в жизни. Я никогда не был человеком властным и резким. Вечно боялся задеть, обидеть. И сейчас сам удивился своей грубости.
Она ответила, продолжая улыбаться, но уже с тенью Тревоги во взгляде:
— Отдыхаю и жду тебя.
— Разве ты знала, что я приду?
— Конечно знала.
Думаю, разозлило меня то, что я опять увидел Мартину точно такой же, какой встретил в американском баре в Нанте, особенно ее журнальная улыбка, которую я уже начинал ненавидеть.
— Ты выходила на улицу?
— Но мне же надо было поесть. У меня еще хозяйство не налажено.
С Армандой, которую не любил, я был само терпение, с Мартиной стремился быть жестоким.
А ведь чего проще — подойди, обними, прижми к себе.
Я мечтал об этом весь день. Сто раз заранее переживал нашу встречу, и вот все получилось по-другому. Я стоял, даже не сняв пальто, и вода с ботинок стекала на ковер.
— Где ты обедала?
— В ресторанчике «Зеленый дуб». Один человек посоветовал.
— Конечно, не госпожа Дебер.
«Зеленый дуб» мне знаком. Он не для приезжих: его не вдруг найдешь в глубине двора, напоминающего двор фермы. Это почти семейный пансион, и бывают там чиновники-холостяки, завсегдатаи, люди, периодически наезжающие в Ла-Рош по торговым делам.
— Ручаюсь, ты пила аперитив.
Мартина больше не улыбалась. Она сидела на краю кровати, глядя на меня с беспокойным и обиженным видом девочки, не понимающей, за что ее бранят.
Она, в общем, еще не знала меня. Не представляла себе, какой у меня характер, какой будет наша любовь.
И все-таки, господин следователь, она принимала нашу любовь, какой бы та ни оказалась. Вы понимаете, что это значит? Я понял лишь много позднее.
Я весь напрягся: навязчивая идея овладела мной, как человеком, который выпил сверх меры.
— Ты была в «Рокер-баре».
Я этого не знал. Но так боялся, что почти не сомневался в своей правоте.
— По-моему, где-то вроде этого. Не могла же я целый день сидеть взаперти! Захотелось подышать воздухом. Я погуляла по городу.
— И тебя потянуло на выпивку?
Черт возьми, да разве все, что я о ней знал, не было связано с барами?
— Опять по своему вонючему болоту заскучала?
Больше всего на свете я ненавидел это ее болото!
Ненавидел высокие табуреты, на которых так удобно закидывать ногу на ногу; портсигар, извлеченный из сумочки; жирные следы красной помады на сигарете, без которой для Мартины нет жизни, как, впрочем, и без коктейля, за приготовлением которого она обожает следить; наконец, взгляд, которым она окидывает мужчин, ожидая от них восхищения, — она изголодалась по нему…
Не сознавая, что делаю, я схватил ее за руки. Рывком поставил на ноги:
— Признайся, тебе этого не хватало? Признайся, ты рассчитывала встретить Боке? Признайся!
Я до боли сжал ей запястья. Я больше не понимал, люблю или ненавижу ее.
— Признайся! Я знаю, что угадал. Тебе опять охота путаться с ним!
Мартина могла бы все отрицать. Этого я от нее и ждал. Думаю, этим бы и удовлетворился. Но она понурилась и пробормотала:
— Не знаю. Может быть.
— Тебе охота путаться с ним, да?
Я стискивал ей руки, видел, что ей больно, страшно, что она то и дело невольно поглядывает на дверь.
Мне кажется, именно с этого дня, с этой минуты я почувствовал, что способен ударить ее. А ведь я был растроган, даже испытывал к ней жалость: она вся побелела, на лице проступили страх и усталость. Сигарета упала на ковер, и Мартина, опасаясь пожара, пыталась притушить ее ногой. Я заметил это и взбесился еще сильней: как она смеет в такой момент думать о ерунде!
— Тебе нужен мужчина?
Она грустно покачала головой.
— Сознавайся!
— Нет.
— Тогда выпивка?
— Пожалуй.
— Тебе нужно, чтобы к тебе липли. Тебе всегда это нужно. Ты готова остановить на улице полицейского и наболтать ему, что в голову взбредет, только бы он приволокнулся за тобой.
— Пусти! Больно.
— Шлюха!
Выругавшись, я тряхнул ее сильнее, чем прежде, потом толкнул, и Мартина покатилась по полу. Но не закричала, не попыталась встать, а только вытянула руку, закрываясь от ударов, которых ждала.
— Вставай!
Она медленно повиновалась, не спуская с меня глаз, в которых читалось нечто вроде ужаса, но не было ненависти и злобы.
Мало-помалу я осознал все это и остолбенел. Я веду себя с ней, как животное, и она терпит! Я оскорбляю ее, и она не отвечает мне оскорблением!
Она лишь пробормотала что-то вроде:
— Не надо. Больно.
Я застыл на месте и тоном, еще похожим на прежний, позвал:
— Иди сюда.
Секунду она колебалась. Потом шагнула вперед, по-прежнему защищая голову рукой. Она не сомневалась, что я ударю ее, господин следователь, и все-таки шла. Шла!
А ведь мы встретились всего три дня назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26