То, что я рассказал вам, господин следователь, и есть история моего брака. Арманда вошла в наш дом без всяких предложений с моей стороны. Уже на следующий день все важнейшие решения принимала — или заставляла принимать меня — она.
С тех пор как Арманда появилась у нас, мать стала похожа на боязливую серую мышку. Она бесшумно мелькала за дверями и опять извинялась по любому поводу.
Тем не менее сначала она стояла на стороне Арманды.
Вы видели мою жену уже сорокалетней и только в зале суда. Но и десять лет назад ее отличали та же уверенность в себе, та же врожденная способность подчинять себе окружающих и, я сказал бы, незаметно командовать ими. Разве что тогда она была чуть пообтекаемей — не только в физическом, но и в моральном смысле.
Отныне наша прислуга обращалась за распоряжениями только к ней и десять раз на дню повторяла:
— Мадам Арманда сказала… Мадам Арманда велела…
Позднее я много размышлял: не с обдуманным ли заранее планом она вызвалась ухаживать за Анной Мари? Согласен, это вздор. Я не раз задавал себе этот вопрос. С точки зрения чисто материальной было ясно, что, истратив материнское наследство на лечение мужа, она сидела теперь на шее у отца. Но он располагал изрядным состоянием, которое после его смерти, даже будучи разделено между пятью дочерьми, обеспечило бы каждой кругленькую сумму…
Я учитывал также, что старик — маньяк и деспот, слывущий «оригиналом», что в наших краях означает очень многое. Верх над ним Арманде было ни за что не взять, и я убежден: в доме на площади Буальдье ей приходилось ходить по струнке.
Не здесь ли ключ к разгадке? Я не богат. Профессия моя, коль скоро ею занимается человек, знающий пределы своих возможностей, а я именно таков, не позволяет сколотить состояние и зажить на широкую ногу.
Я некрасив, господин следователь… Словом, я строил самые рискованные предположения: мое кряжистое мужицкое тело, лоснящаяся от здоровья физиономия, рост и вес, наконец… Вы же знаете: утонченнейшие дамы и те иногда…
Нет! Теперь я знаю: сексуально Арманда в норме, даже ниже нормы.
Остается одно объяснение. У отца она жила как в меблированных комнатах. У нее не было дома.
В наш она вошла случайно, благодаря стечению обстоятельств. И сейчас я выложу вам все, что у меня на душе, выложу, даже рискуя, что вы удивленно пожмете плечами. Я рассказывал вам о первом ее визите, в вечер первого нашего бриджа. Я упомянул, что она все замечала и смотрела на все с легкой улыбкой на губах.
В этой связи мне вспоминается одна мелкая подробность. Показывая наш еще пустой салон, мать обмолвилась:
— Мы, наверно, купим гостиную, выставленную на прошлой неделе у Дюран-Вейля.
Я говорил с ней на этот счет, хотя и не очень определенно. Имелся в виду гарнитур мебели из Бове — кресла с золочеными ножками.
Ноздри Арманды, только что вошедшей в наш дом и познакомившейся с нами, слегка раздулись.
Если я идиот, тем хуже для меня, господин следователь. Но вот что я вам скажу: уже в ту минуту Арманда прекрасно знала, что мы не купим гостиную, выставленную у Дюран-Вейля.
Я не предполагаю никакого умысла. Не утверждаю, будто она знала, что выйдет за меня. Я просто говорю «знала» — и только.
Как все крестьяне, я привык к общению с животными.
Мы всегда держали собак и кошек, и они до такой степени вписывались в наш быт, что если моей матери нужно вспомнить, когда произошло то или иное событие, она говорит:
— Это было в год, когда мы потеряли нашего бедного Брута.
Или:
— …когда наша кошка окотилась на шкафу.
Так вот, порой в деревне за вами — и ни за кем другим — увязывается собака, входит по вашим пятам в дом и невозмутимо, с полной уверенностью в своей правоте решает, что отныне этот дом — ее жилище.
В Бурнефе, например, у нас поселилась и прожила три года старая рыжая полуслепая сука, и собакам отца пришлось примириться с ее присутствием. Вдобавок ко всему она была неопрятна, и я нередко слышал, как отец грозился:
— Вот возьму ружье и продырявлю ей башку!
Он этого не сделал. Собака, которую мы прозвали Рыжулей, умерла своей, хотя и не легкой, смертью: агония ее растянулась на трое суток, и все это время мать клала ей компрессы на брюхо.
Позднее мне тоже случалось думать: «Вот возьму ружье да продырявлю ей башку!»
Но я этого не сделал. Это я о другой — о той, что…
Короче, я пытаюсь объяснить вам, господин следователь, что Арманда вошла к нам в дом совершенно естественно и так же естественно в нем осталась.
Больше того. Там, где дело идет о таких неотвратимых приговорах судьбы, каждый старается стать ее сообщником, как бы примазаться к ней.
С первых же дней у моих приятелей вошло в привычку осведомляться:
— Ну, как Арманда?
Им казалось в порядке вещей, что Арманда живет у нас; значит, справляться о ее здоровье следует именно у меня.
Две недели спустя, когда болезнь дочери пошла на убыль, мне с той же многозначительной простотой начали твердить:
— Изумительная женщина!
Причем таким тоном, словно я уже обладал ею.
Мать и та… Да вы теперь сами все знаете — я достаточно порассказал вам о ней… Ладно, она женит сына, коль скоро он не стал священником. С одним, правда, непременным условием: дом должен остаться ее домом, где она будет распоряжаться по своему усмотрению.
Так вот, господин следователь, мать первая высказалась за Арманду, когда та еще жила у нас на правах добровольной сиделки. Как-то за ужином я удивился, почему зеленый горошек приготовлен не так, как обычно, и мать ответила:
— Я спросила Арманду, как ей больше нравится, и приготовила по ее рецепту. Правда, вкусно?
Арманда сразу же стала называть меня Шарлем и сама попросила называть ее по имени. Кокетства в ней не было. Даже выйдя за меня, она продолжала одеваться подчеркнуто строго, и, помнится, кто-то сказал о ней:
— Госпожа Алавуан — ходячая статуя.
После выздоровления Анны Мари она почти ежедневно навещала ее. Мать часто не успевала погулять с внучками, и тогда Арманда отправлялась с ними на воздух в парк префектуры.
Мать сказала мне:
— Она очень любит наших девочек.
Один из моих пациентов ляпнул:
— Только что встретил вашу жену с дочурками на углу улицы Республики.
И как-то, когда мы всей семьей сидели за столом, Анна Мари с важным видом заявила:
— Мне так велела мама Арманда.
Задолго до нашей свадьбы, состоявшейся полгода спустя, Арманда уже управляла моим домом и семьей.
Еще немного, и в городе меня звали бы не «доктор Алавуан», а «будущий муж госпожи Арманды».
Вправе ли я утверждать, что не хотел этого? Нет, я не возражал. Прежде всего, мне надо было думать о дочерях. «Они будут так счастливы, что у них есть мама…»
Мать моя старела, но отказывалась с этим примириться и с утра до вечера сновала по дому, растрачивая последние силы.
Ну, полно! Я обязан быть до конца искренним, господин следователь, иначе и писать не стоит. Вот два слова, подытоживающих мое тогдашнее состояние:
Во-первых, трусость.
Во-вторых, тщеславие.
Трусость — потому что у меня не хватило духу отрезать: «Нет». Против меня были все. Все, словно по молчаливому уговору, подталкивали меня к браку.
А я не желал эту изумительную женщину. Я не особенно желал и Жанну, свою первую жену, но был в то время молод и женился просто, чтобы жениться. Вступая с ней в брак, я не знал, что мне предстоит постоянно терзаться желанием изменить ей.
С Армандой я знал это заранее. Признаюсь вам в смешной вещи. Если бы, предположим, не существовало ни условностей, ни так называемой житейской мудрости, я предпочел бы жениться не на дочери господина Илера де Ланюсса, а на Лоретте из Ормуа, деревенской девушке с пышными белыми ляжками.
Да что там Лоретта! Я предпочел бы служаночку Люсиль, с которой мне однажды приспичило заняться любовью, когда она чистила обувь. Так и не успев поставить ботинок на пол, Люсиль комично держала его в руке.
Но я перебрался в город. Обзавелся красивым домом.
Скрип шагов по мелкому гравию аллеи и тот был для меня приметой роскоши. В конце концов я позволил себе приобрести вещь, о которой давно мечтал, — поливальную установку для лужаек.
Я ведь неспроста уверял вас, господин следователь, что разница в целое поколение значит очень немало.
Арманда обогнала меня не знаю уж на сколько поколений. Вероятнее всего — таких примеров в Вандее сколько угодно, — предки ее разбогатели за счет национальных имуществ в годы Революции, а потом украсили свою фамилию частицей «де».
Как видите, я делаю все, что в моих силах, чтобы держаться как можно ближе к правде. Приближусь я к ней еще больше или чуточку отступлю от нее — теперь это, в сущности, не имеет значения. Я считаю себя настолько искренним, насколько это в человеческих силах.
И в мыслях у меня ясность, какая появляется лишь после того, как оказываешься по ту сторону.
Тем не менее я полностью отдаю себе отчет в собственном бессилии. Все, что я говорю, — правда и в то же время ложь. А ведь много-много вечеров подряд, вытянувшись на постели рядом с Армандой и силясь уснуть, я спрашивал себя, почему, собственно, она здесь.
Сегодня я задаю себе тот же вопрос и боюсь, что, прочитав мое письмо, вы тоже зададитесь им — только применительно к себе.
Я женился на Арманде. В тот же вечер она очутилась в моей постели. В тот же вечер я занялся с ней любовью, и это не доставило радости ни ей, ни мне; я стеснялся своей потливости, своей неловкости и неопытности.
Знаете, что было труднее всего? Целоваться с Армандой из-за постоянной улыбки, играющей у нее на губах.
Прошло десять лет, но мне по-прежнему кажется, что она потешалась надо мной, когда я «вскакивал в седло», как выразился бы мой отец.
Чего я только не передумал о ней! Вот вы не видели нашего дома. Любой ларошец скажет, что это одно из самых уютных жилищ в городе. Даже наша старая мебель настолько посвежела, что мы с матерью едва узнавали ее.
Но для меня дом навсегда стал домом Арманды.
Здесь вкусно кормили, но это была ее кухня.
Знакомые? Через год я уже считал их не своими, а ее знакомыми.
Позднее, когда произошли известные события, все, даже те, в ком я видел близких друзей, кого знал со студенческих, а то и с детских лет, — все, как один, встали на ее сторону.
— Счастливчик! Откопать себе такую жену!
Да, господин следователь. Да, господа. Я смиренно признаю это. И как раз потому, что десять лет изо дня в день признавал это, я…
Довольно! Я опять срываюсь. Но мне так явственно почудилось: еще одно усилие — и я доберусь до самой сути!
В медицине самое главное — диагноз. Как только болезнь распознана, остается лишь лечить или браться за скальпель. Вот я и стараюсь распознать болезнь.
Я не любил Жанну и никогда не задумывался, люблю ее или нет. Я не любил ни одну из женщин, с которыми спал. Мне это попросту было ни к чему. Да что там! Мне казалось, что слово «любовь» нельзя употреблять без стыда, кроме как в вульгарном обороте «заниматься любовью».
Слово «сифилис» и то лучше: оно, по крайней мере, выражает то, что обозначает.
Разве в деревне говорят «любовь»?
Нет, у нас скажут иначе:
— Я огулял такую-то.
Мой отец горячо любил мою мать, и тем не менее я уверен: он никогда не говорил с ней о любви. Не помню также, чтобы моя мать произнесла хоть одну из тех сентиментальных фраз, какие слышишь в кино или читаешь в романах.
С Армандой я тоже не говорил о любви. Как-то вечером, когда мы ужинали все вместе, разговор зашел о цвете гардин для новой гостиной. Арманда считала, что они должны быть красными, ярко-красными; мать это привело в ужас.
— Извините, — спохватилась Арманда. — Я говорю об этом так, словно я у себя.
И тут без раздумий, не понимая даже, что говорю, и словно отпуская банальный комплимент, я выпалил:
— Почему бы и нет? Это зависит только от вас.
Так я сделал предложение и больше не произнес об этом ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26