— Не такая уж я дура, чтобы говорить про это.
— Потому что хотели сделать то, что не удалось Марселену? Знаете, Жинетта, вы ведь очень своекорыстны.
— Это всегда говорят женщинам, которые пытаются обеспечить свое будущее. — В голосе ее вдруг почувствовалась горечь.
— Я думаю, вы скоро выйдете замуж за господина Эмиля?
— При условии, что Жюстина решится умереть и в последний момент не оставит таких распоряжений, которые помешают ее сыну на ком-либо жениться. Только не думайте, что я это сделаю с большой радостью!
— Словом, если бы комбинация Марселена удалась, вы не стали бы выходить замуж?
— Во всяком случае, не за этого зануду.
— Тогда вы бросили бы свое заведение в Ницце?
— Ни минуты не задумываясь, клянусь вам.
— И что бы вы стали делать?
— Уехала бы в деревню. Все равно куда. Разводила бы цыплят и кроликов.
— Что же Марселей сказал вам по телефону?
— Вы снова скажете, что я лгу.
Он пристально посмотрел на нее и уронил:
— Теперь уж нет.
— Ладно! Наконец-то вы стали мне верить! Так вот, он мне сказал, что случайно напал на замечательное дело. Именно так он и выразился. И еще добавил, что на этом деле можно сорвать большой куш, но он еще окончательно не решил.
— Он ни на кого не намекал?
— Нет. Но я не помню, чтобы он когда-нибудь напускал на себя такую таинственность. Ему нужна была справка. Он меня спросил, нет ли у нас в доме «Большого Ларусса». Я ответила, что в нашем доме таких книг не держат. Тогда он стал настаивать, чтобы я пошла в муниципальную библиотеку и посмотрела.
— Что же ему хотелось узнать?
— Ну что ж, была не была! Все равно вы до всего уже дознались, и у меня не осталось никаких шансов.
— Неужели никаких?
— К тому же я в этом деле ничего не поняла. Мне казалось, что если я приеду сюда, то здесь на месте что-нибудь придумаю.
— Кто же умер в тысяча восемьсот девяностом году?
— Значит, вам показали телеграмму? Так он ее не уничтожил?
— На почте, как обычно, сохранилась копия.
— Какой-то Ван-Гог, художник. Я прочитала, что он покончил с собой. Он был очень бедный, а теперь за его полотна дерутся, и стоят они Бог знает сколько. Я думала, уж не отыскал ли Марсель какую-нибудь из его картин.
— А это было не так?
— Думаю, что нет. Когда он мне звонил, он даже не знал, что этот господин умер.
— Что же вы тогда подумали?
— Клянусь вам, я ничего не поняла. Я только подумала, что раз Марсель с помощью этих сведений может загрести деньги, то почему это не могу сделать я. Но это пришло мне в голову, только когда Марселя уже убили.
Ведь для своего удовольствия никого не убивают. У Марселя не было врагов. У него нечего было украсть. Понимаете?
— Вы полагаете, что преступление связано с картиной Ван-Гога? — В голосе Мегрэ не было иронии. Он сидел, глядя в окно и покуривая трубку. — Вы, безусловно, были правы, — добавил он.
— Теперь поздно. Раз вы уж здесь, мне все это ни к чему. А вам все еще нужно, чтобы я оставалась на острове? Учтите, для меня это отдых от работы, а пока вы меня здесь задерживаете, старая хрычовка ничего не может сказать.
— В таком случае оставайтесь.
— Благодарю вас. Вы опять становитесь таким, каким я вас знала в Париже.
Он не дал себе труда ответить ей комплиментом.
— А теперь отдыхайте.
Мегрэ спустился с лестницы, прошел мимо Шарло, который бросил на него насмешливый взгляд, и уселся на террасе рядом с Леша.
Наступило самое сладостное время дня. Весь остров отдыхал, и море вокруг него, и деревья, и скалы, и даже почва под ногами прохожих на площади теперь, когда спала дневная жара, казалось, дышали в ином ритме.
— Узнали что-нибудь новое, шеф?
Мегрэ попросил проходившую мимо Жожо принести ему чего-нибудь выпить.
— Боюсь, что да, — ответил он наконец, вздыхая.
И так как инспектор посмотрел на него с удивлением, продолжал: — Я хочу сказать, что мне, конечно, не придется здесь долго оставаться. А тут так хорошо, не правда ли? Но ведь, с другой стороны, есть еще и мистер Пайк.
Не лучше ли из-за м-ра Пайка и из-за того, что он станет рассказывать в Скотленд-Ярде, быстро и с успехом закончить дело?
— Господин Мегрэ, Париж на проводе.
Видимо, Люка получил информацию из Остенде.
Глава 8
М-р Пайк и бабушка
Было воскресенье и настолько воскресное, что от этого чуть ли не тошнило. Полусерьезно-полушутя Мегрэ всегда охотно утверждал, что у него есть способность чуять воскресенье, еще не встав с кровати, даже еще не открыв глаза.
Здесь с колоколами творилось нечто невообразимое.
Однако это были не настоящие церковные колокола, а тонкоголосые, легкие, как те, что бывают в часовнях и монастырях. Вероятно, воздух здесь был чище, плотнее, чем всюду. Было хорошо слышно, как язык колокола ударял по бронзе, извлекая из нее какую-то маленькую ноту, но тут-то и начиналось удивительное.
Первое звено звуков вырисовывалось в бледном и еще свежем небе, расширялось несмело, как кольцо табачного дыма, принимало совершенную форму круга, из которого, словно по волшебству, выходили другие круги, все крупнее, все чище. Звуковые круги уходили за пределы площади, домов, распространялись за гавань и разносились далеко над морем, где покачивались маленькие лодки. Чувствовалось, что звуки летят над холмами и скалами, и они еще не успевали замереть, как язык снова ударял по металлу, и возникали другие звуковые круги; они опять множились, рождая все новые и новые, и их слушали с таким же невинным изумлением, с каким смотрят на фейерверк.
Даже в простом звуке шагов по неровной почве площади было что-то пасхальное, и Мегрэ, бросив взгляд в окно, ожидал увидеть девочек, пришедших к первому причастию и путающихся маленькими ножками в своих длинных вуалях.
Как и накануне, он надел туфли, брюки, накинул пиджак поверх ночной рубашки с воротом, вышитым красным шелком, спустился по лестнице, вошел в кухню и был разочарован. Он бессознательно хотел, чтобы повторилось вчерашнее утро, хотел сесть у плиты возле Жожо, приготовлявшей кофе, увидеть прозрачный прямоугольник открытой двери. Но сегодня здесь уже было с полдюжины рыбаков. На пол была опрокинута целая корзина рыбы: розовые морские ежи, синие и зеленые рыбины, нечто вроде морской змеи, с красными и желтыми пятнышками, названия которых Мегрэ не знал. Еще живые, они обвивались вокруг ножки стула.
— Желаете чашку кофе, господин Мегрэ?
Его обслуживала не Жожо, а сам хозяин. Может быть, потому, что было воскресенье, Мегрэ чувствовал себя как ребенок, которого лишили обещанного удовольствия.
С ним это бывало, в особенности по утрам, когда он подходил к зеркалу, чтобы побриться. Он смотрел на свое широкое лицо, на большие глаза, под которыми часто появлялись мешки, на поредевшие волосы.
Нарочно, словно для того, чтобы напугать самого себя, принимал строгий вид. Говорил себе:
— Вот господин дивизионный комиссар!
Кто посмел бы не принимать его всерьез? Множество людей с нечистой совестью дрожали при упоминании его имени. Он обладал властью допрашивать их до тех пор, пока они не закричат от страха, посадить в тюрьму, послать на гильотину.
На этом самом острове находится некий человек, который так же, как он, слышит звон колоколов, дышит воскресным воздухом, человек, который еще накануне вечером пил вино в том же ресторане, что и он, и который через несколько дней будет раз и навсегда заперт в четырех стенах.
Мегрэ проглотил чашку кофе, налил другую, отнес ее к себе в комнату; он с трудом мог поверить, что все это серьезно: еще так недавно он носил короткие штанишки и утром, по морозцу, с закоченевшими от холода пальцами переходил площадь у себя в деревне, чтобы прислуживать во время мессы в маленькой церкви, освещенной только восковыми свечами.
Теперь он был взрослым, и никто этому не удивлялся; только он сам время от времени с трудом мог представить себе, что это действительно так.
Может быть, и у других иногда возникает такое же ощущение? Например, м-р Пайк: не спрашивает ли он себя иногда, как люди могут принимать его всерьез? Не возникает ли у него порой, хотя бы изредка, такое ощущение, словно все это только игра, «жизнь в шутку»?
А майор? Может быть, он просто толстый мальчишка, какие бывают в каждом классе, пухлый и сонный, над которым даже учитель невольно начинает подсмеиваться?
Вчера вечером, незадолго до происшествия с Политом, м-р Пайк произнес ужасную фразу: это было внизу, когда почти все, как и накануне вечером, собрались в «Ковчеге». Естественно, инспектор Скотленд-Ярда сел за столик майора, и в эту минуту оба они, несмотря на разницу в возрасте и телосложении, казалось, принадлежали к одной семье. Им не только привили в колледже одинаковые манеры, но и позже, Бог знает где, они научились одинаково вести себя после выпивки.
Они не были грустны, скорее охвачены тоской по родине и держались как бы отчужденно. Они производили впечатление двух «боженек», с меланхолическим снисхождением взирающих на мирскую суету. Когда Мегрэ подсел к ним, м-р Пайк вздохнул:
— На прошлой неделе она стала бабушкой.
Он не смотрел на ту, о ком говорил, имя которой всегда избегал называть. Но речь могла идти только о м-с Уилкокс. Она была здесь, в другом конце зала, и сидела на банкетке в обществе Филиппа. Голландец с Анной занимали соседний столик.
М-р Пайк помолчал, потом прибавил уже не таким бесстрастным голосом:
— Ее дочь и зять не позволяют ей показываться в Англии. Майор хорошо их знает.
Бедная старушка! Потому что вдруг обнаружилось, что м-с Уилкокс в действительности старая женщина. Не хотелось даже насмехаться над ее косметикой, над ее крашеными волосами — у корней они были седыми — и над ее искусственным возбуждением.
Это была бабушка, и Мегрэ в тот момент вспомнил свою: он попытался представить себе, как бы он реагировал в детстве, если бы ему показали такую женщину, как м-с Уилкокс, и предложили: «Пойди поцелуй бабушку!»
Ей запрещали жить на родине, и она не протестовала. Она прекрасно знала, что последнее слово будет не за ней и что она окажется неправой. Как те пьяницы, которым дают только строго определенную сумму карманных денег и которые пытаются плутовать, стреляя рюмку то здесь, то там.
Случалось ли ей, как случается пьяницам, расчувствоваться, думая о своей судьбе, и плакать в одиночестве, забившись в угол?
Может быть, с ней это бывает, когда она много выпьет? Филипп в случае надобности наливал ей рюмку, в то время как Анна, сидя на своей банкетке, думала только об одном: когда же наконец она пойдет спать?
Мегрэ брился. Он не мог попасть в единственную ванную, которую заняла Жинетта.
Время от времени он бросал взгляд на площадь, которая была уже не того цвета, как в прежние дни. Кюре как раз служил заутреню. У него в деревне кюре справлялся с этим так быстро, что юный Мегрэ едва успевал бросать ему ответные возгласы, бегом поспевая подавать церковные сосуды.
Странная у него профессия! Ведь он такой же человек, как другие, а у него в руках судьба других.
Вчера вечером он по очереди рассматривал их всех, выпив немного, как раз столько, чтобы чувства слегка обострились. Де Греф со своим четким профилем временами поглядывал на него, не скрывая иронии, и, казалось, бросал ему вызов. Филипп, несмотря на свое громкое имя и своих предков, был слеплен из более грубого теста и старался соблюдать внешнее достоинство всякий раз, как м-с Уилкокс приказывала ему что-нибудь, словно лакею.
Вероятно, он мстил ей в другое время, в этом можно было не сомневаться, но пока что ему приходилось публично терпеть унижения.
Вчера он стерпел такое, что всем вокруг стало неловко. Бедному Полю, который, к счастью, не знал, кто нанес удар Филиппу, еле-еле удалось немного поднять общее настроение.
Там, внизу, они, наверное, говорили об этом. На острове о таком происшествии, вероятно, будут говорить весь день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20