— Мы с Марселем остались добрыми друзьями, но о том, чтобы жить вместе, не могло быть и речи. Он об этом больше и не помышлял. Думаю, и не хотел этого.
Понимаете? Он больше не имел никакого отношения к нашей среде. Послушайте, я сейчас видела Шарло…
— Вы его знаете?
— Я несколько раз встречала его здесь. Нам случалось есть за одним столом.
— Вы собирались повидать его сегодня на Поркероле?
— Нет. Клянусь, я говорю правду. Только меня стесняет ваша манера задавать вопросы. Прежде вы мне доверяли. Вы немного жалели меня. А теперь меня больше не за что жалеть, правда? Я теперь даже не чахоточная.
— Вы много зарабатываете?
— Меньше, чем можно было бы думать. Жюстина — страшная скряга. И сын ее тоже. Конечно, я ни в чем не нуждаюсь. Даже немного откладываю, но недостаточно, чтобы жить потом на ренту.
— Вы говорили о Марселе.
— Я уже не помню что!.. Ах да. Как вам объяснить?
Когда вы его знавали, он пытался играть роль закоренелого преступника. Посещал в Париже бары, где можно встретить людей вроде Шарло и даже убийц. Делал вид, что принадлежит к их бандам, а они не принимали его всерьез.
— Значит, он был там на вторых ролях?
— Потом и это прекратилось. Он перестал встречаться с этими людьми, жил на своей лодке или в лачуге.
Много пил. Всегда находил способ достать вина. Денежные переводы от меня тоже ему помогали. Но я знаю, что думают, когда человека вроде него находят убитым.
— Что именно?
— Вы тоже это знаете. Воображают, что это связано с определенной средой, что это сведение счетов или месть. А здесь совсем не то.
— Вы хотели сказать мне именно это, не правда ли?
— Я уже забыла, что хотела сказать. Вы так изменились! Простите, я имею в виду не внешность.
Мегрэ невольно улыбнулся ее смущению.
— Прежде даже у себя в кабинете на набережной Орфевр вы были не похожи на полицейского.
— Вы очень боитесь, чтобы я не заподозрил людей из вашей среды? Уж не влюблены ли вы, случайно, в Шарло?
— Конечно нет. Мне было бы очень трудно влюбиться в кого бы то ни было после всех перенесенных операций. И Шарло интересует меня не больше, чем другие.
— Ну а теперь договаривайте.
— Почему вы думаете, что я не все сказала? Даю честное слово, я не знаю, кто убил бедного Марселя.
— Но вы знаете, кто его не убивал.
— Да.
— Вы знаете, кого я мог бы заподозрить?
— В конце концов, вы все равно узнаете это, не сегодня, так завтра, если не знаете уже сейчас. Я сказала бы вам сразу, если бы вы допрашивали меня не так сухо.
Я должна выйти замуж за господина Эмиля, вот что!
— Когда?
— Когда умрет Жюстина.
— А почему нужно ждать ее смерти?
— Я же вам толковала, она ревнует ко всем женщинам. Из-за нее он не женился, из-за нее, насколько мне известно, у него никогда не было любовницы.
— А все-таки он собирается жениться?
— Потому что страшно боится одиночества. Пока жива мать, он спокоен. Она ухаживает за ним, как за грудным младенцем. Но она недолго протянет. Самое большее — год.
— Это сказал врач?
— У нее рак, а для операции она слишком стара. Что до него, то он всегда воображает, что вот-вот умрет. Несколько раз на дню задыхается, боится шевельнуться, как будто малейшее движение может стать для него роковым.
— Потому он и сделал вам предложение?
— Да. Он вбил себе в голову, что у меня хватит здоровья, чтобы ухаживать за ним. Даже потребовал, чтобы меня осмотрело несколько врачей. Нечего и говорить, что Жюстина об этом ничего не знает, а то бы она давно выставила меня за дверь.
— А Марселей?
— Я сказала ему.
— И как он это принял?
— Совершенно спокойно. Он считал, что я правильно делаю, стараясь обеспечить себя под старость. По-моему, ему было приятно, что я буду жить здесь.
— Господин Эмиль не ревновал к Марселену?
— С чего бы? Я же вам сказала, что между нами ничего не было.
— Словом, вы об этом обязательно хотели поговорить со мной?
— Я подумала обо всех предположениях, которые вы могли бы сделать и которые не соответствовали бы действительности.
— Например, что Марселей мог шантажировать господина Эмиля, и тот, чтобы избавиться от него…
— Марсель не занимался шантажом, а господин Эмиль скорее умрет с голоду, чем решится зарезать Цыпленка.
— Это точно, что вы в последние дни не приезжали на остров?
— В этом легко убедиться.
— Потому что вы все время были в своем заведении, в Ницце? Что ж, превосходное алиби.
— А мне оно нужно?
— Вы же сами утверждали, что я сейчас говорю как полицейский. Марселен все-таки мог стеснять вас. В особенности, если принять во внимание, что господин Эмиль — лакомый кусочек, очень лакомый. Если он женится на вас, он оставит вам после смерти приличное состояние.
— Да, довольно приличное. Теперь я сомневаюсь, правильно ли сделала, что приехала. Я не предвидела, что вы будете говорить со мною так. Я вам искренне во всем призналась.
Глаза у нее блестели, как будто она готова была заплакать, и Мегрэ созерцал теперь старое, плохо раскрашенное лицо, сморщенное в детской гримасе.
— Делайте что хотите. Я не знаю, кто убил Марселя.
Это катастрофа.
— В особенности для него.
— Да, и для него. Но он-то, по крайней мере, спокоен. Вы меня арестуете?
Жинетта сказала это с чуть заметной улыбкой, хотя было видно, что она боится и говорит более серьезным тоном, чем ей хотелось бы.
— Пока не собираюсь.
— Мне нужно поехать на похороны завтра утром.
Если вы желаете, я сразу же вернусь. Надо будет только послать за мной лодку на мыс Жьен.
— Может быть, пошлю.
— Вы ничего не скажете Жюстине?
— Не скажу, если не будет крайней необходимости.
Но я ее не предвижу.
— Вы на меня сердитесь?
— Да нет.
— Нет, сердитесь. Я это сразу почувствовала, еще прежде чем сошла с «Баклана». Я-то вас тут же узнала. И разволновалась, потому что вспомнила целый кусок своей жизни.
— Период, о котором вы жалеете?
— Может быть. Не знаю. Иногда я спрашиваю себя об этом.
Она встала, вздохнув, не надевая туфель. Ей хотелось расшнуровать корсет, и поэтому она ждала, чтобы комиссар ушел.
— Делайте как знаете, — вздохнула она наконец, когда он взялся за ручку двери.
У него слегка сжалось сердце, когда он оставил ее одну, постаревшую, запуганную, в маленькой комнатке, куда заходящее солнце проникало сквозь слуховое окно, окрашивая все: и обои, и стеганое одеяло — в розовый цвет, похожий на румяна.

— Стаканчик белого, господин Мегрэ.
Игроки в шары на площади закончили партию и окружили бар, разговаривая очень громко, с сильным акцентом. В углу ресторана, у окна, м-р Пайк сидел за столиком напротив Жефа де Грефа; оба были поглощены игрой в шахматы.
Возле них на банкетке сидела Анна и курила сигарету, вставленную в длинный мундштук. Она оделась.
На ней было хлопчатобумажное платьице, но чувствовалось, что под ним та же нагота, как и под парео.
Тело у нее было мясистое, чрезвычайно женственное, настолько созданное для ласк, что ее невольно хотелось представить себе в постели.
Де Греф облачился в серые шерстяные брюки и морскую тельняшку в синюю и белую полоску. На ногах были туфли на веревочной подошве, как почти у всех на острове, как те, что купил себе безупречный м-р Пайк.
Мегрэ поискал глазами инспектора, но Леша не было видно.
Ему пришлось принять стакан вина, который придвинул Поль, а люди у бара потеснились, чтобы освободить ему место.
— Итак, комиссар?
С ним уже заговаривали, и он знал, что через несколько минут лед будет сломан. Несомненно, обитатели острова с утра только и ждали этого момента, чтобы познакомиться с ним. Их было довольно много, не меньше десяти, все в одежде рыбаков. Двое-трое выглядели посолиднее; вероятно, это были мелкие рантье.
Что бы там ни подумал м-р Пайк, надо выпить.
— Вам нравится наше местное вино?
— Очень.
— В газетах пишут, что вы пьете только пиво. А Марселен говорил, что это неправда, что вы не отказываетесь и от графинчика кальвадоса. Бедный Марселей! Ваше здоровье, комиссар.
Поль, хозяин, который знал, чего надо ждать в подобных случаях, не ставил бутылку на место и держал ее наготове в руке.
— Это правда, что он был ваш приятель?
— Да, я его знавал. Он был неплохой парень.
— Конечно. А правильно написано в газете, что он родом из Гавра?
— Правильно.
— Это с его-то акцентом?
— Когда я был с ним знаком, лет пятнадцать назад, он говорил без акцента.
— Слышишь, Титен? Что я всегда говорил?
Выпили по четыре, по пять стаканов, перебрасываясь словами, просто так, для своего удовольствия.
— Чего вы сегодня хотите поесть, комиссар? Разумеется, у нас есть рыбная похлебка. Но может быть, вы не любите провансальской рыбной похлебки?
Мегрэ поклялся, что любит как раз только это кушанье, и все пришли в восторг. Сейчас не время было по очереди знакомиться с каждым из окружающих: отдельные лица не очень запоминаются в общей массе.
— А вы любите анисовую водку, настоящую, ту, которая запрещена? Налей всем по рюмке пастиса, Поль.
Наливай, наливай! Комиссар ничего не скажет.
Шарло сидел на террасе и читал газету; перед ним стояла рюмка.
— У вас уже есть какие-нибудь предположения?
— О чем?
— Да об убийстве же! Морен Бородач, который родился на острове и не уезжал с него семьдесят лет, никогда не слышал ни о чем подобном. Были случаи, когда люди тонули. Одна женщина с Севера лет пять-шесть назад пыталась покончить с собой, проглотив снотворное. Один итальянский матрос, поссорившись с Батистом, ударил его ножом в руку. Но чтобы настоящее преступление… Никогда, комиссар! Здесь даже самые злые становятся кроткими, как ягнята.
Все смеялись, пытались что-то сказать, потому что главное для них — говорить, сказать все равно что, чокнуться со знаменитым комиссаром.
— Вы лучше поймете это, когда пробудете здесь несколько дней. Вам следовало бы приехать сюда в отпуск, вместе с женой. Вас научили бы играть в шары.
Правда, Казимир? Казимир в прошлом году выиграл приз на конкурсе газеты «Пти-Провансаль», а вы, наверное, понимаете, что это значит.
Церковь в конце площади из розовой превратилась в лиловую, небо понемногу окрашивалось в бледно-зеленый цвет, и люди один за другим выходили из бара.
Порой вдали раздавался резкий голос женщины, кричавшей:
— Эй, Жюль, суп подан!
А не то какой-нибудь мальчишка храбро являлся за отцом и тянул его за руку.
— Значит, не сыграем партию?
— Уже поздно.
Мегрэ объяснили, что после партии в шары обычно играют в карты, но сегодня не успели из-за него. Матрос с «Баклана», немой великан с огромными босыми ногами, улыбался комиссару, показывая ослепительные зубы, и время от времени протягивал свой стакан, издавая странное кудахтанье, заменявшее слова «за ваше здоровье».
Посмотрев вниз, Мегрэ увидел, что де Греф со своей девушкой ушли и англичанин остался один перед шахматной доской.
Мы будем обедать через полчаса, — объявил Мегрэ.
Поль тихо спросил его, указывая на инспектора Скотленд-Ярда:
— Вы думаете, ему нравится наша кухня?
Несколько минут спустя Мегрэ и его коллега шагали по острову, направляясь к гавани. Они уже усвоили местные привычки. Солнце зашло, и в воздухе чувствовалось некое бесконечное успокоение. Звуки были уже не те, что днем. Теперь слышался легкий плеск воды о камни мола; серый цвет этих камней сделался резче и стал черным, таинственным; миноносец с белым номером на корпусе, выписанным крупными цифрами, бесшумно скользил к открытому морю со скоростью, казавшейся головокружительной.
— Я едва не проиграл ему, — начал м-р Пайк. — Он очень силен, очень уверен в себе.
— Это он предложил вам сыграть?
— Я взял шахматы, чтобы поупражняться. Он сел за соседний стол со своей подругой, и по тому, как он смотрел на фигуры, я сразу понял, что ему хочется сразиться со мной.
Наступило долгое молчание. Они шли по молу. Около белой яхты качалась маленькая лодка с надписью на корме:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20