Вот тогда-то и был разыгран следующий акт этого представления.
Двигая шкафчик, они чуть сильнее накренили его, и с самого верха слетел пыльный старый коричневый конверт внушительных размеров и смачно хлопнул Разумовского по макушке.
– Однако, – мягко выразился тот.
А я стояла и смотрела на него взглядом, полным узнавания. Ну конечно, конверт, с которого для меня началась вся эта история.
Аристотель Петрович – легконогий вестник нашей почты, аврал с протекающим потолком, телефонный звонок… Я вспомнила тот день в мельчайших подробностях, будто кино смотрела. Звонок, звонок, позвольте, что же было связано со звонком? Он был явно междугородный. Я не успела взять трубку. Больше не перезванивали. А потом сосед затопил меня, и я забыла и о конверте, и о звонке.
По коричневой шкурке шла красная отчетливая надпись «Нике Казанской», то есть писал человек, знавший, как мне не нравится мое полное имя; скачущие печатные буквы, хоть и под линеечку – никогда Жорж не умел писать нормальными печатными буквами.
Я стояла как зачарованная и смотрела на пакет, который мне мог прислать только Жорж.
Трое мужчин собрались вокруг меня и пытались заглянуть мне в лицо. Взгляды у них были встревоженные. И то сказать – падает со шкафчика пыльный конверт, хлопает по макушке одного, а в ступор впадает другой.
– Конверт, – уточнила я, показывая на пол.
– Конверт, конверт, – покладисто грянули хором мои гости. Видимо, повествование о годах минувших навело их на общую мысль о том, что с головой у меня в любой момент могут начаться проблемы. И вот, кажется, начались. Поэтому, если я говорю «конверт», надо соглашаться, что «конверт», тем более что это действительно конверт.
Вся эта жуткая работа мысли на скорости триста тридцать три оборота отразилась на их лицах. И мне даже стало как-то жаль мужчин, вынужденных иметь со мной дело. Но ненадолго жаль, честно говоря. Я потянулась к заветному предмету, Игорь и Володя кинулись его поднимать и естественно столкнулись лбами. Раздался хорошо слышный стук, оба одновременно ойкнули и выпрямились, одинаковым жестом потирая травмированные лбы. Прямо картинка Эшера – он любил такие черно-белые зеркальные изображения.
– Судя по твоему лицу, там что-то важное, – сказал Макс.
– Я сама не знаю, важное или нет, – жалобно объяснила я. И даже поставила рекорд краткости, описывая события, сопутствующие появлению конверта в моем доме. Правда, краткость краткостью, но про унитаз-слоник в цветочках я не могла не упомянуть. Почему-то сравнение унитаза со слоником насмешило моих дорогих гостей больше всего. Они хохотали от души, постанывая, повизгивая и вытирая выступившие на глазах слезы. Поняв, что какое-то время они будут заняты собой, я приступила к содержимому конверта. Вскрывала я его с особой тщательностью, как будто от этого что-то могло зависеть. Даже не поленилась порыться в тумбочке в поисках ножниц и аккуратно разрезать его сбоку. Затем вытряхнула над кухонным столом.
Бумаги, скрепленные какими-то тинейджерскими скрепочками в красно-желто-синюю полоску, тяжело плюхнулись на гладкую поверхность.
– Кто же присылает письма оптом за истекший отчетный период? – поинтересовался Макс. – Или это не письма? Тогда извини.
– Были бы письма, тоже не грех извиниться, – поведала я безответному стульчику, сиротливо ютившемуся в уголке. На самом деле не стоило вообще заводиться: педагогика – это не моя стезя, а Макс слишком большой мальчик, чтобы я питала надежды его перевоспитать. Да и вообще не до него сейчас.
Чаще всего я стараюсь не опережать события и не вылазить со своим мнением первой в том случае, если рядом еще кто-то жаждет высказаться по данному поводу. Это золотое правило исповедовал незабвенный Юрий Никулин: если у него спрашивали, слышал ли он какой-то анекдот, он неизменно отвечал: «От вас – нет».
Сейчас рядом со мной находилось трое взрослых неравнодушных ко мне мужчин, гораздо лучше разбирающихся в проблеме, которая свалилась мне на голову (ну не мне, ну Разумовскому), нежели я сама. Однако я подавила готовые вырваться уже слова и замерла над своими бумагами. Такую свинью мог подложить только Жорж и никто другой. И что теперь со всем этим прикажете делать?
С одной стороны, документы, которые я держала в руках, оказались пропуском в новую, уже третью по счету жизнь. С другой – сам факт их существования многое объяснял. Теперь я уже совершенно не удивлялась тому, что бывшие коллеги проявляют такой безудержный интерес к моей скромной персоне.
Пока я тут раздумывала над новым поворотом сюжета, мои гости, отсмеявшись, принялись за работу. Шкафчик они водрузили на место, после чего придвинули к кухонному столу табуретки, бухнули на плиту чайник и принялись что-то обсуждать. Похоже, Владимир Ильич и Игорь Владиславович нашли-таки общий язык. Это радовало. Хотя они так увлеклись беседой друг с другом, что перестали замечать, где находятся и который сейчас час, а это уже настораживало. Подполковник Одинцов – а ведь в голове не укладывается, что тот самый Макс, который уныло докладывал мне про какое-то очередное фиаско со свежезнакомой барышней, вдруг стал таким солидным и взрослым – потоптался-потоптался рядом да и пристроился третьим в тесной компании этих заговорщиков.
Нет, ну прямо марксистский кружок: и ночь на дворе, и приглушенные голоса, и чаёчек, и тайный заговор намечается, и даже Владимир Ильич имеется в наличии – для полного боекомплекта.
* * *
Игорь чувствовал, что господин Абессинов чего-то упорно не договаривает. «Ясно чего, – мстительно думал Разумовский, вглядываясь в соперника. – Конечно, он связан с криминалом. Конечно, вся эта оргтехника только прикрытие, а на самом деле не удивлюсь, если он давно уже оружие возит. Так что если среди бандитов пошел какой-то слух о заказном убийстве, могло и до него докатиться. Да и „доброжелатели“ всегда отыщутся: кто в расчете на благодарность, выраженную материально, кто по иным причинам. Но нашептать на ухо Владимиру Ильичу, что так, мол, и так – на девочку вашу некто зуб точит, вполне могли. То-то он примчался сам не свой на ночь глядя. А теперь не знает, как объяснить источник информации. Я его даже понимаю, и где-то мне его жаль. Кажется, что любит он ее не меньше моего. Но если он Нику обманывал, то сейчас это должно выясниться, а сдается мне – наша Валерия-Вероника не из тех, кто такие штуки спускает».
За окном светлело. Розовое солнце внезапно и шустро вскарабкалось на положенное место над давно уже не дымящими трубами химзавода. Эти трубы нагло встревали в пейзаж и портили его своим нелепым видом. Когда над ними столбом стоял черный жирный дым, их хоть ругали со вкусом и от души, а теперь они торчали и точно – ни Богу свечка, ни черту кочерга.
Одинцов тихонько посапывал, уронив голову на руки и умакнув русый чуб в недопитый чай.
Ника шелестела бумагами в комнате и время от времени звякала чем-то: похоже, что бокалом. Если бы Игорь не знал ее, то сказал бы, что она методично надирается коньяком, преследуя какую-то тайную цель. Оставалось неясным, что она такого обнаружила в этом треклятом конверте. Не похоже на Веронику Валентиновну: пренебрегая правилами хорошего тона, наплевать на гостей и углубиться в изучение каких-то документов, ни словом при этом не обмолвившись. Выходит, что-то важное нашлось среди бумаг, и, значит, нужно ждать и терпеть, а спать хотелось невыносимо.
Наконец за стенкой что-то грюкнуло, задвигалось, будто переставляли мебель. Ника появилась на кухне минут пять спустя:
– Игорь, буди Макса, и отправляйтесь спать. Я постелила вам во второй комнате.
– Не нужно, мы домой пойдем. Да и на работу пора бы… – вяло засопротивлялся Разумовский, у которого глаза уже отказывались открываться – хоть спичку вставляй. Внезапно он отчетливо понял, что если немедленно, сию минуту, не упадет в постель и не погрузится в сладкий сон, то за себя не ручается. Потом мелькнула мысль, что Зевс станет волноваться, но не впервые. А погулять вечером они успели, так что совесть чиста.
Он поднялся из-за стола, ухватил Макса за шиворот. Бравый подполковник, услышав о том, что в комнате его ждет диван, не на шутку обрадовался и даже для виду отнекиваться не стал. Просто чмокнул Нику в макушку и сообщил, что часам к трем вполне будет пригоден для продолжения разговора и даже для порождения умных мыслей. С чем и отбыл на отведенное ему спальное место. Володя выглядел на диво свежим и отдохнувшим, словно успел выспаться где-то часиков с десять – двенадцать.
– Кофе сварить? – спросила Ника.
Она уже переоделась и теперь передвигалась по тесной кухоньке в милом домашнем наряде, в котором казалась еще меньше, тоньше и беззащитней. Володьке сделалось страшно, что он может ее потерять, что с ней что-то случится и… Додумать он не решился – просто схватил девушку в охапку, прижал к себе, краем сознания отмечая, что нельзя сжимать ее в объятиях слишком крепко, а то сделает ей больно.
Она прильнула к нему, расслабилась. Он почувствовал, как обмякли напряженные мускулы, как быстро стало теплеть ее тело. Бессонная ночь не прошла даром: сейчас Володя затруднился бы сказать, сколько ей лет, но на совсем юную девушку она уже не походила. И не морщины выдавали (не было их), не цвет лица – слоновая кость всегда считалась верхом совершенства. А вот глаза выдавали, грустные, умные глаза, которых просто не может быть у человека, не отхлебнувшего большой глоток из чаши страданий. Если молодой человек и сомневался в чем-то, то теперь наверняка знал, что все узнанное им этой странной ночью – правда от первого и до последнего слова.
Завернутые в вишневый шелк перчатка, хорагай и меч стали казаться уже чем-то вроде видения или сказочного сна.
– После тех, необыкновенных, ты сможешь жить со мной? – тревожно спросил он. И добавил печально: – Если вообще захочешь.
– Скорее всего захочу, – без тени кокетства, вполне серьезно ответила Ника. – И конечно, смогу. Другое дело, что тебе тяжело, это я понимаю, как никто другой. Поэтому давай-ка сядем, если у тебя еще есть силы, и повытаскиваем на свет божий наши самые страшные скелеты из самых дряхлых шкафов.
– У каждого в шкафу есть свой скелет, – не то согласился Володька, не то процитировал английскую пословицу. – Ничего себе предложение.
– Страшно?
– Мне – да.
– Мне тоже.
Они сели за стол, держась за руки. Было не очень удобно, зато не так неуютно на душе.
– Кофе остывает, – прошептала Ника.
– Неважно. Видишь ли, нам действительно нужно уезжать, потому что тебя обязательно убьют, если мы останемся тут.
– Это ты всю ночь напролет твердил.
– Да, всю ночь… Курить можно?
– Ты же не куришь. У тебя и сигарет-то нет.
– А у тебя?
– И у меня нет. Уже нет. Как-то незаметно бросила.
– Это плохо.
– Плохо не это. Плохо, что ты не то не доверяешь мне, не то сомневаешься, говорить ли самое главное. Интересно, как ты рассчитываешь жить рядом с человеком, к которому так своеобразно относишься?
– Если бы ты знала, что мне нужно тебе рассказать, ты бы не судила так строго.
– Вполне возможно. Но ты не даешь мне шанса узнать и не судить. Поэтому мне придется сделать первый шаг самой. Тебя наняли. Новое задание. Ты должен убить меня. Это тебя мучит? – И она сильно сжала его тонкое, изысканное запястье, пробежала чуткими пальцами по предмету, который находился под рубашкой.
– Хорошая штука, – сказала безо всякого перехода. – О многом говорит.
Он застыл как изваяние, глядя на нее немигающими синими глазами. Глаза темнели от боли и напряжения, в них отражалось что-то такое, что применительно к другому человеку вполне могло быть истолковано как ужас.
– У тебя глаза почти совсем черные стали, – сказала Ника после довольно долгой паузы.
– И ты об этом говоришь так спокойно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Двигая шкафчик, они чуть сильнее накренили его, и с самого верха слетел пыльный старый коричневый конверт внушительных размеров и смачно хлопнул Разумовского по макушке.
– Однако, – мягко выразился тот.
А я стояла и смотрела на него взглядом, полным узнавания. Ну конечно, конверт, с которого для меня началась вся эта история.
Аристотель Петрович – легконогий вестник нашей почты, аврал с протекающим потолком, телефонный звонок… Я вспомнила тот день в мельчайших подробностях, будто кино смотрела. Звонок, звонок, позвольте, что же было связано со звонком? Он был явно междугородный. Я не успела взять трубку. Больше не перезванивали. А потом сосед затопил меня, и я забыла и о конверте, и о звонке.
По коричневой шкурке шла красная отчетливая надпись «Нике Казанской», то есть писал человек, знавший, как мне не нравится мое полное имя; скачущие печатные буквы, хоть и под линеечку – никогда Жорж не умел писать нормальными печатными буквами.
Я стояла как зачарованная и смотрела на пакет, который мне мог прислать только Жорж.
Трое мужчин собрались вокруг меня и пытались заглянуть мне в лицо. Взгляды у них были встревоженные. И то сказать – падает со шкафчика пыльный конверт, хлопает по макушке одного, а в ступор впадает другой.
– Конверт, – уточнила я, показывая на пол.
– Конверт, конверт, – покладисто грянули хором мои гости. Видимо, повествование о годах минувших навело их на общую мысль о том, что с головой у меня в любой момент могут начаться проблемы. И вот, кажется, начались. Поэтому, если я говорю «конверт», надо соглашаться, что «конверт», тем более что это действительно конверт.
Вся эта жуткая работа мысли на скорости триста тридцать три оборота отразилась на их лицах. И мне даже стало как-то жаль мужчин, вынужденных иметь со мной дело. Но ненадолго жаль, честно говоря. Я потянулась к заветному предмету, Игорь и Володя кинулись его поднимать и естественно столкнулись лбами. Раздался хорошо слышный стук, оба одновременно ойкнули и выпрямились, одинаковым жестом потирая травмированные лбы. Прямо картинка Эшера – он любил такие черно-белые зеркальные изображения.
– Судя по твоему лицу, там что-то важное, – сказал Макс.
– Я сама не знаю, важное или нет, – жалобно объяснила я. И даже поставила рекорд краткости, описывая события, сопутствующие появлению конверта в моем доме. Правда, краткость краткостью, но про унитаз-слоник в цветочках я не могла не упомянуть. Почему-то сравнение унитаза со слоником насмешило моих дорогих гостей больше всего. Они хохотали от души, постанывая, повизгивая и вытирая выступившие на глазах слезы. Поняв, что какое-то время они будут заняты собой, я приступила к содержимому конверта. Вскрывала я его с особой тщательностью, как будто от этого что-то могло зависеть. Даже не поленилась порыться в тумбочке в поисках ножниц и аккуратно разрезать его сбоку. Затем вытряхнула над кухонным столом.
Бумаги, скрепленные какими-то тинейджерскими скрепочками в красно-желто-синюю полоску, тяжело плюхнулись на гладкую поверхность.
– Кто же присылает письма оптом за истекший отчетный период? – поинтересовался Макс. – Или это не письма? Тогда извини.
– Были бы письма, тоже не грех извиниться, – поведала я безответному стульчику, сиротливо ютившемуся в уголке. На самом деле не стоило вообще заводиться: педагогика – это не моя стезя, а Макс слишком большой мальчик, чтобы я питала надежды его перевоспитать. Да и вообще не до него сейчас.
Чаще всего я стараюсь не опережать события и не вылазить со своим мнением первой в том случае, если рядом еще кто-то жаждет высказаться по данному поводу. Это золотое правило исповедовал незабвенный Юрий Никулин: если у него спрашивали, слышал ли он какой-то анекдот, он неизменно отвечал: «От вас – нет».
Сейчас рядом со мной находилось трое взрослых неравнодушных ко мне мужчин, гораздо лучше разбирающихся в проблеме, которая свалилась мне на голову (ну не мне, ну Разумовскому), нежели я сама. Однако я подавила готовые вырваться уже слова и замерла над своими бумагами. Такую свинью мог подложить только Жорж и никто другой. И что теперь со всем этим прикажете делать?
С одной стороны, документы, которые я держала в руках, оказались пропуском в новую, уже третью по счету жизнь. С другой – сам факт их существования многое объяснял. Теперь я уже совершенно не удивлялась тому, что бывшие коллеги проявляют такой безудержный интерес к моей скромной персоне.
Пока я тут раздумывала над новым поворотом сюжета, мои гости, отсмеявшись, принялись за работу. Шкафчик они водрузили на место, после чего придвинули к кухонному столу табуретки, бухнули на плиту чайник и принялись что-то обсуждать. Похоже, Владимир Ильич и Игорь Владиславович нашли-таки общий язык. Это радовало. Хотя они так увлеклись беседой друг с другом, что перестали замечать, где находятся и который сейчас час, а это уже настораживало. Подполковник Одинцов – а ведь в голове не укладывается, что тот самый Макс, который уныло докладывал мне про какое-то очередное фиаско со свежезнакомой барышней, вдруг стал таким солидным и взрослым – потоптался-потоптался рядом да и пристроился третьим в тесной компании этих заговорщиков.
Нет, ну прямо марксистский кружок: и ночь на дворе, и приглушенные голоса, и чаёчек, и тайный заговор намечается, и даже Владимир Ильич имеется в наличии – для полного боекомплекта.
* * *
Игорь чувствовал, что господин Абессинов чего-то упорно не договаривает. «Ясно чего, – мстительно думал Разумовский, вглядываясь в соперника. – Конечно, он связан с криминалом. Конечно, вся эта оргтехника только прикрытие, а на самом деле не удивлюсь, если он давно уже оружие возит. Так что если среди бандитов пошел какой-то слух о заказном убийстве, могло и до него докатиться. Да и „доброжелатели“ всегда отыщутся: кто в расчете на благодарность, выраженную материально, кто по иным причинам. Но нашептать на ухо Владимиру Ильичу, что так, мол, и так – на девочку вашу некто зуб точит, вполне могли. То-то он примчался сам не свой на ночь глядя. А теперь не знает, как объяснить источник информации. Я его даже понимаю, и где-то мне его жаль. Кажется, что любит он ее не меньше моего. Но если он Нику обманывал, то сейчас это должно выясниться, а сдается мне – наша Валерия-Вероника не из тех, кто такие штуки спускает».
За окном светлело. Розовое солнце внезапно и шустро вскарабкалось на положенное место над давно уже не дымящими трубами химзавода. Эти трубы нагло встревали в пейзаж и портили его своим нелепым видом. Когда над ними столбом стоял черный жирный дым, их хоть ругали со вкусом и от души, а теперь они торчали и точно – ни Богу свечка, ни черту кочерга.
Одинцов тихонько посапывал, уронив голову на руки и умакнув русый чуб в недопитый чай.
Ника шелестела бумагами в комнате и время от времени звякала чем-то: похоже, что бокалом. Если бы Игорь не знал ее, то сказал бы, что она методично надирается коньяком, преследуя какую-то тайную цель. Оставалось неясным, что она такого обнаружила в этом треклятом конверте. Не похоже на Веронику Валентиновну: пренебрегая правилами хорошего тона, наплевать на гостей и углубиться в изучение каких-то документов, ни словом при этом не обмолвившись. Выходит, что-то важное нашлось среди бумаг, и, значит, нужно ждать и терпеть, а спать хотелось невыносимо.
Наконец за стенкой что-то грюкнуло, задвигалось, будто переставляли мебель. Ника появилась на кухне минут пять спустя:
– Игорь, буди Макса, и отправляйтесь спать. Я постелила вам во второй комнате.
– Не нужно, мы домой пойдем. Да и на работу пора бы… – вяло засопротивлялся Разумовский, у которого глаза уже отказывались открываться – хоть спичку вставляй. Внезапно он отчетливо понял, что если немедленно, сию минуту, не упадет в постель и не погрузится в сладкий сон, то за себя не ручается. Потом мелькнула мысль, что Зевс станет волноваться, но не впервые. А погулять вечером они успели, так что совесть чиста.
Он поднялся из-за стола, ухватил Макса за шиворот. Бравый подполковник, услышав о том, что в комнате его ждет диван, не на шутку обрадовался и даже для виду отнекиваться не стал. Просто чмокнул Нику в макушку и сообщил, что часам к трем вполне будет пригоден для продолжения разговора и даже для порождения умных мыслей. С чем и отбыл на отведенное ему спальное место. Володя выглядел на диво свежим и отдохнувшим, словно успел выспаться где-то часиков с десять – двенадцать.
– Кофе сварить? – спросила Ника.
Она уже переоделась и теперь передвигалась по тесной кухоньке в милом домашнем наряде, в котором казалась еще меньше, тоньше и беззащитней. Володьке сделалось страшно, что он может ее потерять, что с ней что-то случится и… Додумать он не решился – просто схватил девушку в охапку, прижал к себе, краем сознания отмечая, что нельзя сжимать ее в объятиях слишком крепко, а то сделает ей больно.
Она прильнула к нему, расслабилась. Он почувствовал, как обмякли напряженные мускулы, как быстро стало теплеть ее тело. Бессонная ночь не прошла даром: сейчас Володя затруднился бы сказать, сколько ей лет, но на совсем юную девушку она уже не походила. И не морщины выдавали (не было их), не цвет лица – слоновая кость всегда считалась верхом совершенства. А вот глаза выдавали, грустные, умные глаза, которых просто не может быть у человека, не отхлебнувшего большой глоток из чаши страданий. Если молодой человек и сомневался в чем-то, то теперь наверняка знал, что все узнанное им этой странной ночью – правда от первого и до последнего слова.
Завернутые в вишневый шелк перчатка, хорагай и меч стали казаться уже чем-то вроде видения или сказочного сна.
– После тех, необыкновенных, ты сможешь жить со мной? – тревожно спросил он. И добавил печально: – Если вообще захочешь.
– Скорее всего захочу, – без тени кокетства, вполне серьезно ответила Ника. – И конечно, смогу. Другое дело, что тебе тяжело, это я понимаю, как никто другой. Поэтому давай-ка сядем, если у тебя еще есть силы, и повытаскиваем на свет божий наши самые страшные скелеты из самых дряхлых шкафов.
– У каждого в шкафу есть свой скелет, – не то согласился Володька, не то процитировал английскую пословицу. – Ничего себе предложение.
– Страшно?
– Мне – да.
– Мне тоже.
Они сели за стол, держась за руки. Было не очень удобно, зато не так неуютно на душе.
– Кофе остывает, – прошептала Ника.
– Неважно. Видишь ли, нам действительно нужно уезжать, потому что тебя обязательно убьют, если мы останемся тут.
– Это ты всю ночь напролет твердил.
– Да, всю ночь… Курить можно?
– Ты же не куришь. У тебя и сигарет-то нет.
– А у тебя?
– И у меня нет. Уже нет. Как-то незаметно бросила.
– Это плохо.
– Плохо не это. Плохо, что ты не то не доверяешь мне, не то сомневаешься, говорить ли самое главное. Интересно, как ты рассчитываешь жить рядом с человеком, к которому так своеобразно относишься?
– Если бы ты знала, что мне нужно тебе рассказать, ты бы не судила так строго.
– Вполне возможно. Но ты не даешь мне шанса узнать и не судить. Поэтому мне придется сделать первый шаг самой. Тебя наняли. Новое задание. Ты должен убить меня. Это тебя мучит? – И она сильно сжала его тонкое, изысканное запястье, пробежала чуткими пальцами по предмету, который находился под рубашкой.
– Хорошая штука, – сказала безо всякого перехода. – О многом говорит.
Он застыл как изваяние, глядя на нее немигающими синими глазами. Глаза темнели от боли и напряжения, в них отражалось что-то такое, что применительно к другому человеку вполне могло быть истолковано как ужас.
– У тебя глаза почти совсем черные стали, – сказала Ника после довольно долгой паузы.
– И ты об этом говоришь так спокойно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37