В темноте она едва различила кресло и две кровати. Сзади щелкнул замок — из осторожности Майк даже закрыл дверь на цепочку. Они прильнули друг к другу. Откуда-то доносились слабые звуки музыки — очевидно, по радио передавали Шопена. А потом мир, люди, музыка Шопена — все это куда-то ушло. Остались она и Майк.
Приглушенные звуки прелюда Шопена наконец снова дошли до ее слуха. Она лежала в темноте рядом с Майком, и тихая мелодия успокаивала и убаюкивала.
Майк вдруг легонько коснулся губами ее щеки.
— Вивьен, девочка, выходи-ка за меня замуж.
— О, Майк, что ты? Ты уверен, что ты этого хочешь? Слова слетели с его губ непроизвольно, должно быть, от избытка переполнявшей его нежности. Но, произнеся их, он уже не сомневался, что вполне искренен.
— Уверен. А ты?
— Никогда еще ни в чем не была так уверена, — прошептала Вивьен, крепко обнимая его.
— Да, как твое колено? — вдруг спросил Майк. — Что сказала доктор Грэйнджер?
— Ничего. Направила к доктору Беллу сделать снимок. Через два дня она меня вызовет.
— Поскорей бы все выяснилось.
— Ерунда, милый. Разве пустячная шишка на колене может быть опасной?
Глава 10
Доктор Дэвид Коулмен перечитывал свое письмо, адресованное Г. Томаселли, администратору больницы Трех Графств. Он извещал последнего о своем согласии принять его предложение и с 15 августа приступить к работе. Доктора Коулмена, разумеется, интересовал квартирный вопрос, а пока он просил заказать ему номер в местной гостинице.
“…Что касается работы, которую мне предстоит выполнять в вашей больнице, — писал он, — то мы с вами так и не обсудили подробно вопрос о моих обязанностях. Я напоминаю об этом потому, что надеюсь, что вы сами обсудите его с доктором Пирсоном до моего приезда. Мне кажется, я смогу принести больше пользы больнице, да и сам получу удовлетворение от работы, если у меня будет четко определенный круг обязанностей и известная самостоятельность как в организационных, так и других вопросах. Меня особенно интересуют такие области работы в отделении, как серология, гематология и биохимия. Хотя я, разумеется, готов помогать доктору Пирсону в решении любых проблем, когда он найдет это нужным”.
Свое письмо Коулмен закончил просьбой решить все это до его приезда и еще раз заверил администратора, что он намерен во всем сотрудничать с доктором Пирсоном и работать в меру своих сил и способностей.
Отправившись опустить письмо в почтовый ящик, Дэвид Коулмен задумался. Почему вдруг из семи предложений он выбрал именно то, что пришло из больницы в Берлингтоне, о которой никто никогда не слышал?
Что это? Страх стать незаметным винтиком в большой машине столичной больницы? Нет, опыт говорил ему, что такое ему не грозит. Предстоящие трудности? Возможно. Доктор Коулмен знал, что больница Трех Графств отнюдь не лучшая из больниц, а Пирсон, по наведенным им справкам, человек, с которым сработаться очень трудно. Неужели снова это стремление умерить гордыню, выбрать самый трудный путь? Коулмен, человек незаурядных способностей, слишком часто сознавал свое превосходство над многими из своих коллег. Учеба всегда давалась ему легко. Учиться в школе, в колледже или университете было так же просто, как дышать. Его ум без труда впитывал знания. Сознание своего превосходства сделало его одиноким — ему завидовали, его сторонились и не любили. Он чувствовал это, но как-то особенно не задумывался над причинами. Но однажды ректор университета, сам блестящий ученый, умный и тонкий человек, отведя его в сторону, вдруг сказал:
— Вы уже взрослый человек, Коулмен, и я могу быть откровенным с вами. Ведь у вас нет здесь ни единого друга, кроме, возможно, меня.
Сначала он не поверил этому. Но он был честен, прям и беспощаден к себе. Ему пришлось согласиться, что это действительно так.
— Вы прекрасный специалист, Коулмен, будущее перед вами, вы в него верите. Вы человек выдающегося ума и способностей — таких я, пожалуй, еще не встречал среди своих учеников. Но если вы хотите жить и общаться с людьми, то должны иногда забывать об этом. — Вот что еще сказал ему тогда ректор.
Коулмен был молод, впечатлителен, и эти слова глубоко ранили его. Он много размышлял над ними и в итоге стал презирать себя за свою одаренность. Коулмен даже разработал целую программу самодисциплины и самоуничижения. Раньше людей пустых и неинтересных он не удостоил бы и словом, теперь же заставлял себя тратить уйму времени на пространные беседы с ними. К нему стали обращаться за советом в трудных и спорных вопросах, и он давал их. Казалось бы, это должно было изменить его отношение к людям, сделать ею мягче, терпимее, снисходительнее к другим. Но в душе Коулмен знал, что по-прежнему презирает тупость и скудость ума. Медицину он выбрал отчасти потому, что отец был врачом, да и потому, что медицина всегда интересовала его. Но, решив специализироваться в области патанатомии, где, как считалось, труднее всего сделать карьеру, он подсознательно понимал, что это тоже борьба с собственной гордыней. Вот уже пятнадцать лет, как она продолжается. Может быть, сейчас это тоже решило вопрос о выборе именно этой небольшой и отнюдь не первоклассной больницы. Здесь мучившим его самолюбию и гордыне будут нанесены самые ощутимые удары. Коулмен опустил письмо в почтовый ящик.

В кабинете доктора Дорнбергера пациентка Элизабет Александер одевалась за ширмой.
— Когда будете готовы, мы поговорим, — услышала она голос доктора Дорнбергера из приемной.
— Я уже почти готова, доктор.
Сидя в кресле за столом, он улыбался. Он любил, когда женщина с радостью воспринимает весть о предстоящем материнстве. Элизабет Александер сразу же понравилась ему. К тому же она наделена благоразумием, несмотря на свой юный возраст. Он заглянул в ее карточку — всего двадцать три года. Нет, ей можно говорить все и рассчитывать на понимание. Поэтому он, не дожидаясь, пока она выйдет, крикнул:
— Я уверен, вы родите вполне здорового ребенка.
— Доктор Корссмен меня тоже в этом заверял, — сказала Элизабет, выходя и садясь на стул у стола.
— Это ваш врач в Чикаго?
— Да.
— Он принимал вашего первого ребенка?
— Да. — Элизабет открыла сумочку и вынула листок бумаги. — Вот его адрес.
— Хорошо, я спишусь с ним и попрошу сообщить мне все подробности. Отчего умер ваш ребенок?
— Бронхит. Ей был всего месяц.
— Роды были нормальные?
— Да.
— А теперь я хотел бы с вами подробно побеседовать.
— Мой муж работает в больнице Трех Графств, — сказала Элизабет.
— Да, я знаю. Мне говорил доктор Пирсон. Ему нравится работа?
— Джон очень мало говорит о работе, но мне кажется, он доволен. Он любит свою профессию.
— Это очень важно.
Прочитав все, что он записал, доктор Дорнбергер поднял глаза на свою пациентку и улыбнулся:
— Мы все зависим от результатов работы вашего мужа и его коллег. Вот вам направление на анализ крови.
— Да, доктор, я как раз собиралась вам сказать, что у меня отрицательный резус-фактор, а у мужа положительный.
— Мы все проверим, не беспокойтесь.
— Спасибо, доктор.
Доктор Дорнбергер, решив было на этом закончить, вдруг передумал. Она сама сказала ему о резус-факторе, значит, это ее беспокоит. Поймет ли она, если он попытается ей объяснить, что это означает для нее и для ребенка? Поразмыслив секунду, он решил, что необходимо ее успокоить и по возможности все объяснить.
— Миссис Александер, я хочу, чтобы вы хорошо себе уяснили, что тот факт, что у вас и у мужа разные резус-факторы, отнюдь не угрожает ребенку. Вам это ясно?
— Да, доктор.
— А вы знаете, что такое резус-положительная и резус-отрицательная кровь?
— Не совсем, доктор.
Он так и думал. Теперь он уже не может не объяснить ей. Он уверен, что она поймет. Да и Элизабет не сомневалась и приготовилась слушать, как прилежная ученица.
Доктор Дорнбергер не ошибся — миссис Александер уходила от него успокоенная, почти восхищенная. Как он все хорошо и понятно ей объяснил.
— Вы замечательный человек, доктор! — не удержавшись, воскликнула она.
— Я и сам иногда так думаю, — шутливо ответил доктор.

— Джо, можно с вами поговорить? — окликнула доктора Пирсона Люси Грэйнджер, увидев в коридоре его массивную фигуру.
— Что-нибудь серьезное, Люси?
— Один случай, Джо. Девушка девятнадцати лет, учится в нашей школе медсестер. Я подозреваю костную опухоль. Завтра сделаю биопсию. А сегодня, может быть, взглянете на нее?
— Ладно, так и быть. Где она?
— На втором этаже. Сейчас?
— Согласен, ведите.
Вивьен Лоубартон лежала в маленькой двухместной палате.
— Это доктор Пирсон, Вивьен, — сказала Люси Грэйнджер, входя в палату.
— Здравствуйте, доктор.
Вивьен недоумевала, зачем доктору Грэйнджер понадобилось уложить ее в постель. Хотя отдохнуть от занятий и практики совсем неплохо. Только что звонил Майк. Он очень беспокоится, дурачок, и обещает забежать, как только освободится.
— Покажите-ка ваши колени, Вивьен, — сказал доктор Пирсон.
Ощупывая больное колено, Пирсон задавал короткие вопросы.
— Здесь больно?
— Да.
— В истории болезни записано, что вы ушибли колено месяцев пять назад?
— Да, доктор. — Вивьен старалась как можно добросовестнее отвечать на все вопросы. — В бассейне во время прыжка в воду.
— Было очень больно?
— Да, вначале. А потом прошло, и я даже забыла, пока это не случилось снова вот теперь.
— Покажите снимки, — сказал Пирсон, обращаясь к Люси. Вивьен с интересом наблюдала, как доктор Пирсон и доктор Грэйнджер, отойдя к окну, рассматривают снимки, передавая их друг другу, и обмениваются короткими фразами.
— Вы знаете, что такое биопсия, Вивьен? — спросил доктор Пирсон, подходя к ее кровати.
— Догадываюсь, — сказала девушка неуверенно.
— Доктор Грэйнджер возьмет кусочек костной ткани там, где у вас болит. А потом передаст мне на исследование…
— И вы мне скажете, что со мной?
— Иногда мне это удается. Вы занимаетесь спортом?
— Да, доктор. Теннис, плавание, лыжи. Еще люблю верховую езду. Я много ездила у нас, в Орегоне.
— В Орегоне, да? — рассеянно сказал доктор Пирсон, думая о чем-то другом. — Ну вот пока и все, Вивьен.
Когда за врачами закрылась дверь, Вивьен почувствовала неприятный холодок страха.
— Возможна костная опухоль, — медленно сказал Пирсон, обращаясь к Люси и продолжая о чем-то размышлять.
— Злокачественная?
— Вполне вероятно.
Когда они подходили к лифту, Люси вдруг сказала:
— Значит, ампутация ноги.
Пирсон медленно кивнул:
— Именно это не выходит у меня из головы.
Глава 11
Турбореактивный лайнер шел на посадку. Наблюдая за ним из зала ожидания берлингтонского аэропорта, Кент О'Доннел невольно подумал, что у медицины и авиации много общего. Обе они продукт прогресса человеческой мысли, обе стремятся изменить жизнь человека и ломают старые понятия, идут к неизведанным горизонтам и пока смутно угадываемому будущему. Была у них и еще одна общая черта. Авиация не поспевала за собственными открытиями. Один знакомый конструктор как-то сказал О'Доннелу: “Самолет, который поднялся в воздух, уже устарел”. Так и в медицине: больницы, клиники, даже врачи не поспевали за развитием самой медицины, как бы они ни старались. Хирургия сердца давно известна, но как долго лишь горстка врачей умела делать операции на сердце… Не все новшества оправдали себя в конечном итоге, были и ошибки, ложные шаги и повороты. Не всякое изменение ведет к прогрессу. Вот в больнице Трех Графств есть разумные консерваторы и сторонники решительных перемен. Среди тех и других — честные, добросовестные врачи, заслуживающие всяческого уважения, и ему, О'Доннелу, часто трудно решить, на чьей он стороне.
Размышления О'Доннела были прерваны шумом моторов подруливающего самолета. Увидев среди пассажиров доктора Коулмена, нового патологоанатома больницы, О'Доннел поспешил ему навстречу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26