Абзац. Предположение третье: вы знали Хикса, или Оррина Квеста, или обоих. Лос-анджелесские полицейские не разоблачили кливлендского экс-гангстера – давайте воспользуемся его новым именем и будем называть Стилгрейвом. Но кто-то способен это сделать – если из-за этого снимка стоит убивать людей. Вы когда-нибудь практиковали в Кливленде, доктор?
– Разумеется, нет. – Голос его, казалось, доносился откуда-то издалека.
Взгляд тоже был каким-то отдаленным. Губы приоткрывались лишь настолько, чтобы между ними поместилась сигарета. Он был очень спокоен.
– На телефонной станции целый склад справочников, – сказал я. – Со всей страны. Я отыскал вас в одном из них... Клиника в административном здании в центре города, – продолжал я. – А теперь – почти тайная практика в приморском городишке. Вы охотно сменили бы и фамилию – но при этом не смогли бы сохранить диплом. Ведь кто-то руководил этим делом, доктор.
Клозен – забулдыга, Хикс – тупой болван, Оррин Квест – мелкий подонок. Но их можно было использовать в своих целях. Вы не могли открыто выступить против Стилгрейва. Тогда вам недолго осталось бы жить. Пришлось действовать через пешек – расходуемых пешек. Ну как – пришли мы к чему-нибудь?
Доктор чуть заметно улыбнулся и со вздохом откинулся на спинку кресла.
– Предположение четвертое, – почти шепотом произнес он. – Вы абсолютный идиот.
Я усмехнулся и потянулся за спичками, чтобы зажечь толстую египетскую сигарету.
– И в довершение, – заключил я, – сестра Оррина позвонила мне и сказала, что он находится у вас в доме. Все мои доводы, взятые порознь, слабы, я признаю это. Но они, так сказать, фокусируются на вас.
И спокойно затянулся сигаретой.
Доктор не сводил с меня взгляда. Вдруг лицо его словно бы заколебалось и стало нечетким, оно то отдалялось, то приближалось. В груди у меня сдавило. Мысли замедлились.
– Что здесь происходит? – произнес я непослушным языком.
И, упершись руками в подлокотники, с трудом приподнялся.
– Я что, сплю? – спросил я, все еще держа сигарету во рту и по-прежнему затягиваясь. Сплю – не то слово. Надо бы придумать новое.
Я поднялся, но мои ноги словно бы оказались в бочонках с застывшим цементом. Когда я говорил, голос мой звучал как бы через вату.
Выпустив подлокотники, я потянулся к сигарете, пару раз промахнулся, потом, наконец, ухватил ее. На ощупь она вовсе не казалась сигаретой. Она казалась задней ногой слона. С острыми когтями. Они впивались мне в пальцы. Я потряс рукой, и слон убрал ногу.
Передо мной раскачивалась нечеткая, но очень высокая фигура, и какой-то мул лягнул меня в грудь. Я сел на пол.
– Совсем немного цианистого калия, – произнес голос по трансатлантическому телефону. – Не смертельно и даже не опасно. Просто успокаивает...
Я стал подниматься с пола. Попытайтесь сами как-нибудь. Но только пусть вас сперва приколотят гвоздями. Этот пол выделывал мертвые петли. Вскоре он немного угомонился. Угол в сорок пять градусов меня вполне устраивал. Я собрался с силами и куда-то направился. На горизонте виднелось что-то похожее на гробницу Наполеона. Вот и хорошо. Я двинулся к ней. Сердце колотилось часто, дышать было трудно, словно после пинка в солнечное сплетение. Казалось, что дыхание никогда не вернется. Никогда, никогда, никогда.
Потом гробница Наполеона исчезла. Ее сменил плывущий по волнам плот. На плоту стоял человек. Я его где-то видел. Славный парень, мы с ним отлично поладили. Я направился к нему и ударился плечом о стену. От удара развернулся в обратную сторону. Стал ощупью искать, за что бы уцепиться.
Но под руками не было ничего, кроме ковра. Как я оказался на этом ковре?
Спрашивать бессмысленно. Это секрет. В ответ на данный вопрос меня лишь ткнули этим ковром в лицо. Ладно, я пополз по нему. Опираясь на то, что когда-то было руками и коленями. Хотя этого не подтверждало ни одно чувство. Я полз к стене из черного дерева. Или же из черного мрамора.
Опять гробница Наполеона. Что я сделал Наполеону? Чего он все пихает на меня свою гробницу?
– Нужно попить воды, – проговорил я.
И прислушался, не раздается ли эхо. Никакого эха. Ни звука. Может быть, я не произносил этих слов? Может, это была просто мысль, от которой я отказался? Цианистый калий. Эта пара слов – неплохая пища для размышлений, когда ползешь через туннели. Он сказал, что это не смертельно. Ладно, это просто шутка. Можно сказать, полусмертельная. Филип Марлоу, тридцати лет, частный детектив с сомнительной репутацией, был арестован вчера вечером, когда полз по штормовому водостоку на Юниверсити-Хейтс. Марлоу показал, что нес рояль махарадже Кут-Берара. На вопрос, почему он носит шпоры, Марлоу ответил, что доверие клиента для него свято. Марлоу задержан для расследования. Начальник полиции Хорнсайд заявил, что пока больше ничего сказать не может. На вопрос, был ли рояль настроен, Хорнсайд ответил, что он тридцать пять секунд играл на нем «Вальс-минутку» и пока может сказать только, что там нет струн. Намекнул, что зато в том рояле есть нечто другое. «Полное заявление для прессы будет сделано в течение двадцати четырех часов, – отрывисто сказал Хорнсайд. – Очевидно, мистер Марлоу пытался скрыть труп».
Из темноты выплыло какое-то лицо. Я изменил направление и двинулся в его сторону. Но уже близился вечер. Солнце садилось. Быстро темнело. Лица уже не было. Не было ни стены, ни стола. Не было пола. Не было совершенно ничего.
Не было даже меня.
Глава 22
Громадная черная горилла большой черной лапой уперлась мне в лицо и старалась продавить его сквозь затылок. Я сопротивлялся. Занимать в споре оборонительную позицию – моя характерная черта. Потом я понял, что горилла не дает мне открыть глаза.
Однако я твердо решил открыть их. Другие открывали, надо и мне. Я собрался с силами и очень медленно, держа спину прямой, согнув ноги в коленях и бедрах, используя руки как канаты, приподнял громадную тяжесть своих век.
Лежа навзничь на полу, я глядел в потолок; в этой позе при моей работе мне приходилось оказываться уже не раз. Я повертел головой. Легкие у меня словно бы затвердели, во рту пересохло. Комната была приемной доктора Лагарди. Те же самые кресла, тот же письменный стол, те же стены и окно.
Стояла полная тишина.
Я сел, оперся руками о пол и потряс головой. Она завертелась вокруг шеи. Вертясь, опустилась на пять тысяч футов, потом я вытащил ее наверх и развернул лицом вперед. Поморгал. Тот же пол, тот же стол, те же стены. Но без доктора Лагарди.
Я облизнул губы, издал неопределенный звук, на который никто не обратил внимания, и поднялся на ноги. Я ощущал головокружение, словно дервиш, был слабым, как изможденная прачка, робким, как синица, и мог рассчитывать на успех не больше, чем танцор с деревянной ногой.
Держась за стены, я зашел за стол доктора Лагарди, рухнул в его кресло и стал судорожно рыться в поисках приятного вида бутылки с живительной влагой. Ничего не нашлось. Я поднялся снова. С таким трудом, будто поднимал дохлого слона. Шатаясь, пошел по кабинету, заглядывая в блестящие белые эмалированные шкафчики, где оказалось полно всего того, в чем срочно нуждался кто-то другой. Наконец, после долгих поисков, показавшихся четырьмя годами каторжных работ, моя маленькая рука сомкнулась вокруг шести унций этилового спирта. Так гласила этикетка. Теперь мне требовались лишь стакан и немного воды. Цель для настоящего мужчины вполне достижимая.
Я направился к двери в смотровую. В воздухе по-прежнему стоял аромат перезрелых персиков. Проходя в дверной проем, я ударился об оба косяка и остановился, чтобы вновь осмотреться.
И тут я услышал в коридоре шаги. Устало прислонился к двери и прислушался.
Медленные, шаркающие, с долгими промежутками. Сперва они казались крадущимися. Потом – очень, очень усталыми. Старик, пытающийся добраться до своего последнего кресла. Значит, нас двое. А потом безо всякого повода я подумал об отце Орфамэй на веранде в Манхеттене, штат Канзас, медленно идущем с холодной трубкой в руке к своей качалке, чтобы сесть, глядеть на газон перед домом и наслаждаться экономичным курением, которое не требует ни табака, ни спичек и не пачкает ковер в гостиной. Я приготовил ему кресло. В тени, на конце веранды, где растут пышные бугенвиллии. Помог ему сесть. Он поднял взгляд и благодарно улыбнулся. Откинулся назад, и ногти его царапнули о подлокотники кресла.
Ногти царапнули, но вовсе не о подлокотники. Это был реальный звук.
Раздался он вблизи, за дверью, ведущей из смотровой в коридор. Легкое, еле слышное царапанье. Наверно, какой-то котеночек просит, чтоб его впустили.
Марлоу, ты же любишь животных. Подойди и впусти котеночка. Я направился к двери. Добрался до нее с помощью славной смотровой кушетки. Царапанье прекратилось. Несчастный котеночек, ждет, чтобы его впустили. У меня навернулась слеза и скатилась по морщинистой щеке. Я оторвался от кушетки и прошел целых четыре фута к двери. Сердце бешено колотилось. Глубоко вдохнув, я ухватился за дверную ручку. В последний миг мне пришло в голову вытащить пистолет. Прийти-то пришло, но этим и ограничилось. Такой уж я человек, любую мысль мне надо повертеть и так, и эдак. К тому же пришлось бы выпустить из рук дверную ручку. Это казалось слишком сложной задачей. Я открыл дверь.
Он держался за косяк четырьмя скрюченными бело-восковыми пальцами. Его слегка выкаченные серо-голубые глаза были широко открыты. Они глядели на меня, но ничего не видели. Наши лица разделяло всего несколько дюймов. Его и мое дыхание смешивалось в воздухе. Я дышал часто и шумно, он – еле слышно. Кровь пузырилась у него на губах и стекала по подбородку. Что-то заставило меня глянуть вниз. Кровь медленно текла из его штанины на башмак, с которого так же неслышно стекала на пол. Там уже образовалась кровавая лужица.
Мне не было видно, куда он ранен. Зубы его щелкнули, и я подумал, что он заговорил или попытается это сделать. Но больше он не издал ни звука.
Дыхание его прервалось. Челюсть отвисла. Потом раздался хрип.
Резиновые каблуки скользнули по линолеуму между ковром и порогом. Белые пальцы сорвались с косяка. Корпус повело в сторону. Ноги отказывались держать туловище. Колени подогнулись. Тело повернулось в воздухе, словно пловец в воде, и повалилось на меня.
В тот же миг, казалось, на полном исходе жизненных сил, другая его рука, та, что была не видна, взлетела в конвульсивном взмахе. Когда я потянулся к нему, она упала мне на левое плечо. Какая-то пчела ужалила меня между лопаток. Что-то еще, кроме вывалившейся из моей руки бутылки со спиртом, стукнулось о пол и откатилось к стене.
Крепко стиснув зубы, я расставил ноги и подхватил его под мышки. Весил он не меньше пяти человек. Я отступил назад и сделал попытку удержать раненого. С таким же успехом можно было пытаться поднять за комель срубленное дерево. В результате мы оба свалились. Голова его стукнулась о пол. Я не мог ничего поделать. Не мог собраться с силами. Слегка сдвинув его, я высвободился. Встал на колени, нагнулся и прислушался. Хрип прекратился. Наступила долгая тишина. Потом раздался тихий вздох, очень спокойный, вялый, неторопливый. Снова тишина. Еще один, еще более медленный вздох, ленивый и мирный, как обдувающий качающиеся розы летний ветерок.
Что-то произошло с его лицом – эта не поддающаяся описанию перемена всегда происходит в ошеломляющий и непостижимый миг смерти, – оно разгладилось и стало каким-то детским. Теперь оно выражало некое затаенное веселье, уголки рта как-то шаловливо поднялись. Все это было совершенно нелепо, потому что я прекрасно знал, что Оррин Квест вовсе не был таким в детстве.
Вдали завыла сирена. Не вставая с колен, я прислушался. Вскоре вой стих. Я поднялся на ноги, подошел к боковому окну и выглянул. Перед похоронным бюро Гарленда была очередная похоронная процессия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35