Слов Виктора он постарался не услышать. Напротив - пытался говорить и
говорить сам. - Давно было пора. А то что же это в самом деле...
По проходу державным шагом двигалась группа людей в мундирах. Пальцы
их трепетали на ремнях, вблизи упрятанного под лакированную кожу оружия.
- Мне очень не хотелось использовать силу, но, как видно, без этого
не обойтись.
Это сказал Виктор, и председательствующий тотчас откликнулся:
- Вы угрожаете флэттерам? - глаза его неприятно забегали. - Я
правильно вас понял?
- Вы правильно меня поняли, - Виктор кивнул. - Более того, угрозу
свою я привожу в исполнение, - он окинул насмешливым взглядом гомонящие
ряды. - Ваша охрана не сделает больше ни единого шага. Вальский! Или как
вас там?.. Сядьте! Ваши потуги напоминают корчи эпилептика. Не пугайте
людей, все равно ничего у вас не выйдет. И те, кто стоят у микрофонов,
тоже присядьте. В противном случае вам придется торчать на ногах, а я не
знаю точно, как долго это все продлится... Вот так... А теперь я хотел бы,
чтобы в зале воцарилась тишина. Давайте немного помолчим. Хотя бы
полминуты. Настоящее предисловие - это всегда безмолвие. Пусть мир
посмотрит на экраны и впервые умиленно прослезится. Ей богу, вы так
утомили людей своими глотками, что небольшая пауза не повредит никому.
Голоса стихли. Пухлый докладчик заморожено отошел от трибуны и
плюхнулся в кресло по соседству со мной. Он смотрел на Виктора, как мышь
на кота. Они ВСЕ на него смотрели подобным образом! Чудо все-таки
произошло, и цепь необъяснимых событий приблизилась к своему логическому
завершению.
- Замечательно! - Виктор восторженно причмокнул губами. - Поверьте
мне, никогда прежде эфир не доносил до слуха людей ничего более приятного.
Зал проглотил издевку без единого звука. От этого неизвестно каким
образом очутившегося на трибуне незнакомца он готов был проглотить что
угодно.
- К сожалению, с этого ответственного места было сказано достаточно
глупостей. Пора поговорить серьезно. Я понимаю, к подобным вещам тоже
следует привыкать постепенно, но, увы, время, отведенное под разговоры,
истекло. Обижайтесь-не обижайтесь, но я не буду более спрашивать вашего
мнения. Я устал от него. Я даже устал насмехаться над ним. Смех - глас
народа, но он стал вызывать колики. Вот до какой степени вы утомили своих
избирателей...
- Отключите телекамеры! - скрежещуще выдавил из себя
председательствующий. Лицо его жутковатым образом подергивалось, по вискам
скатывались капельки пота. Борьба давалась непросто.
- Не истязайте себя так! Что вы в самом деле! - Виктор укоризненно
покачал головой. - Ясно же, что все будет работать, как работало, - и
микрофоны, и телекамеры. Впервые за много лет люди удостоятся невиданного
зрелища. Я буду обвинять вас, и единственное, чем сможете вы ответить, это
вашим усиленным вниманием к моему слову. Я дарую вам возможность слышать,
возможность думать и ужасаться. На иное вы, скорее всего, уже не способны.
Ужас и страх - более живучи, нежели совесть. Возможно, последнее качество
не обошло вас стороной, но крохотные эти зерна вы выковыривали из душ на
протяжении всей жизни. И теперь вы пусты, чудовищно пусты, а потому не
способны болеть. А ведь боль, я имею в виду боль за содеянное, - особый
дар, может быть, самый ценный из всех получаемых человеком.
Я собираюсь унизить вас, как годами и десятилетиями вы унижали
страну, миллионы ваших сограждан. Уместно, наверное, сказать - бывших
сограждан, так как не знаю, кто вы такие на данный момент. Унизив вас, я
не руководствуюсь местью, я лишь выравниваю воображаемое с действительным,
ибо вы взлетели, не имея крыльев, занимая места, которые занимать не в
праве. Ваша мощь - это ваша власть, а власть ваша - дутыш, опирающийся на
лай оружия и законов. Я наглядно продемонстрирую, что сила вашего оружия -
ничто, и намеренно пренебрегу вашими законами. Свершив этот маленький суд,
я развею вас среди людей. Попытайтесь жить! С тем, что в вас останется!..
Речь Виктора обладала магическим эффектом. Я не сомневался, что
гипноз, овладевший людьми, не ограничивался пределами зала. Иначе
что-нибудь да помешало выступлению, прервало бы его в самом начале. На
заседателей и охрану я старался не смотреть. Свяжите разъяренных горилл, и
вы поймете, что зрелище было не из приятных. Виктор действительно спеленал
их по рукам и ногам. Впрочем, это мог быть И НЕ ОН... Я вконец запутался,
размышляя о происходящем. Кроме того, я тоже слушал. Не слушать я был не в
состоянии.
На что это все походило? Не знаю... Я мог бы убрести в мир самых
красочных аналогий и все равно вернулся бы ни с чем. Реальность,
помноженная на сон, не поддается описанию. И все же одну странность я
сумел отметить. Речь Виктора... А, вернее сказать, язык, на котором она
произносилась. Его нельзя было назвать ни русским, ни английским, ни
каким-либо другим. Это был ОСОБЕННЫЙ язык! Я не очень вникал в смысл фраз,
но слова сами проливались в меня, подобно музыке без усилий овладевая
слухом. И где-то глубоко внутри хрустальными кирпичиками они стыковались
ряд в ряд, выстраиваясь в просторный голубой купол. Речь Виктора не
терзала логику, не затрагивала аналитических способностей, - и мысли и
чувства она передавала напрямик, без малейших искажений. Он ругал, но за
этим не стояло желание оскорбить, он упоминал о будущем, и мы видели
что-то помимо экономики с ее бухгалтерией, прожиточным минимумом и
бесчисленными фондами. Он бил наотмашь своих слушателей, клеймил и
бичевал, но странное дело! - за этим угадывалось сочувствие! Так или иначе
суть доходила до всех. Это читалось по лицам сидящих, по их взглядам, по
напряженной сосредоточенности фигур. А Виктор продолжал говорить. Об
упущенном времени, о времени уходящем, о времени забывающем. Им
приходилось его слушать, как приходилось слушать миллионам сидящих у
телевизоров и радиоточек. То самое время, о котором повествовал Виктор,
текло в обход замороженного Дворца Съездов. Лишь один человек продолжал
жить - и этот единственный стоял на трибуне.
Наверное, он говорил более часа. Я не глядел на часы, и никто на них
не глядел, но в какой-то момент я почувствовал, что Виктор приближается к
заключительным словам.
- ...Итак, я прощаю вас, - он устало вздохнул. - Прощаю и
одновременно приговариваю - оживив вашу память и пробудив мозг. Вернувшись
домой, вы немедленно начнете вспоминать, и к сожалению, вам найдется что
вспомнить. То, что вы вспомните, вы не забудете уже до конца своих дней.
Это все, что я могу для вас сделать. Иное не в моих силах. Вас невозможно
преобразить, вы не тот материал. Вы не способны гореть, но подобно
прошлогодней листве еще можете тлеть, а это тоже очень не просто!.. -
помолчав некоторое время, Виктор сумрачно добавил. - Ну вот, пожалуй, и
все. Я закончил.
Волна вздохов и шевелений прокатилась по залу. Ожило и каменное лицо
председателя. Он распахнул рот, но, опережая его крик, люди в штатском и в
мундирах уже бежали вперед. Виктор печально улыбнулся. С этой улыбкой на
губах он и умер. Лавина огня погребла его, отбросив за трибуну, забрызгав
алыми каплями разбросанные бумаги докладчиков. Стрелявшие не могли
остановиться. Сказывалось последствие шока. Пули крошили золоченый герб, в
куски разносили трибуну. Широкоплечие телохранители, ощерившись стволами,
спешно окружали президиум. Глаза их настороженно шарили по рядам
напуганных флэттеров. А потом... Потом что-то случилось. Сидящие в
президиуме поджались, оружие посыпалось из рук стрелявших. Кто-то
бессильно опустился на колени, другие в страхе закрыли глаза.
Очнулся я уже возле искромсанной пулями трибуны. Во всяком случае
очнулась какая-то часть моего "я". Ощущение принадлежности к чему-то
новому малознакомому показалось мне ошарашивающе приятным. Или этому
следовало подобрать иное, более сильное определение?.. Так или иначе, но
что-то существенно изменилось во мне. Я даже и двигался уже как-то иначе.
Окружающее осмысливалось необычайно ясно, я видел людей, находящихся в
зале, - всех разом и каждого в отдельности. Я видел и самого себя,
степенно приближающегося к трибуне. Я не понимал того, что делаю, но и
догадки отнюдь не повергали в ужас. Некоторое время я даже упивался
непривычностью ощущений. А они продолжали прибывать, заполняя меня с
каждой секундой. Я раздувался, превращаясь в гигантский шар, и некто
бесконечно сильный мягко и уверенно размещался в моем разуме, в моем теле.
Я стал подобием гостиничного номера, в который въезжал знатный жилец. Эту
его знатность я угадывал по собственному нарастающему могуществу. Я слышал
биение сердец флэттеров, читал их путаные мысли. Одним мановением руки я
мог погасить и то и другое. Но я не собирался их наказывать. Именно по той
простой причине, что МОГ это сделать.
Переселение в "номер", кажется, завершилось. Взойдя на покалеченную
трибуну, я взглядом поднял президиум с мест, заставил спуститься в зал.
Легче легкого было разогнать их всех по домам, но и этого я не собирался
делать. Все мои действия представляли загадку для меня самого. Возможно,
потому, что исходили уже не от меня.
На деревянных перильцах трибуны все еще поблескивала кровь моего
друга. Осторожно я коснулся одной из капель и, обернувшись, увидел, как
трудно, со всхлипами задышал на полу Виктор. Ему было больно, очень
больно, но я знал, что боль скоро пройдет. Уже через пару минут он сумеет
подняться, а через полчаса на теле его не останется и царапины. С жалостью
я взглянул на зал. В свете прожекторов лица флэттеров казались
мертвенно-бледными. Телеоператоры ни на секунду не прерывали своей работы.
- Я вижу, вы устали, - начал я, - но вся беда в том, что разговор
далеко не окончен. Я сказал лишь первое слово, но найдется и второе, и
третье...
Они сидели, не шелохнувшись. Они, слушали, затаив дыхание. На
какой-то миг мне почудилось, что где-то в дальних рядах я вижу Мазика и
бабушку Таю. Счастливая Зоя прижимала к груди воскресшего ребенка, а
рядом, насупленный и серьезный, сидел ее муж. Я сморгнул, видение исчезло.
Вернулась вчерашняя боль. Я мог действительно многое, но далеко не все...

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12