Лакоссад глубоко уважал своего шефа. Не столько как полицейского, сколько за чисто человеческие качества. Особенно привлекала его та эпикурейская философия, которую с давних пор исповедовал комиссар Шаллан. Словом, было кое-что общее, что сближало двух столь несхожих внешне людей. Ансельм не сомневался, что, коли уж комиссар решил прибегнуть к его помощи, значит, дело не простое и требует, скажем так, некоторой сообразительности.
Через несколько минут Лакоссад уже стоял у небольшого домика на улице Жюль-Ферри, где главной комнатой считалась, безусловно, кухня. Его встретил сам Шаллан и тут же проводил в столовую.
— Чашечку кофе?
— Если бы я был уверен, что не слишком обеспокою мадам Шаллан… но ее кофе так хорош!
— Вы нарочно расхваливаете кофе, чтобы ей польстить, старый ловелас!
Олимпа поздоровалась с Лакоссадом — единственным из подчиненных мужа, кого она ценила за любезность и хороший вкус, а потом подала обоим мужчинам кофе.
— Речь идет не о расследовании, — объявил Шаллан, когда жена вышла из комнаты. — Это, скорее, гм-гм… мероприятие… Но нужно проявить максимум деликатности: сегодня ночью покончил с собой Парнак-старший.
— Не может быть! — выдохнул инспектор.
— Да, Лакоссад, от него меньше чем от кого бы то ни было можно было ожидать столь экстравагантного поступка, но таковы факты, и доктор Периньяк, сделав заключение, уже выписал свидетельство о смерти. Вам остается лишь подтвердить его заключение и принести наши соболезнования семье.
— Но я не понимаю, зачем…
— Дорогой мой, — прервал его комиссар, — мы живем, к сожалению, может быть, не в вашей очаровательной и всегда… как бы это сказать… немного еретичной Тулузе. Увы, овериды — это суровые пуритане и не мыслят своей жизни без предрассудков. А как вы знаете, самоубийца, по крайней мере теоретически, отторгается от лона церкви. Хороший тон — считать, что человек из приличного общества мог решиться на подобный шаг лишь в минуту помрачения ума. Это всех устраивает и никому не вредит. Итак, я жду от вас рапорта… как бы это сказать… не слишком противоречащего медицинскому заключению. Отметьте, например, что с некоторых пор покойный выглядел мрачным и… Ну, да сами знаете всю эту музыку. Я думаю, вы не будете возражать, если Парнаку-старшему устроят отпевание в церкви?
— Нисколько.
— Что ж, вот и отлично. Попозже зайдите все-таки сюда и расскажите о своих впечатлениях. Я жду вас здесь.

У Парнаков Лакоссада встретил доктор Периньяк. Мужчины давно знали и даже уважали друг друга, хотя и принадлежали к разным кругам общества и встречались не чаете.
— Если б не эти трагичные обстоятельства, я бы сказал, что счастлив видеть вас, инспектор.
— Я тоже, доктор, уверяю вас.
Врач повел полицейского в комнату покойного.
— Как и положено, я запретил что-либо трогать до вашего прихода.
— Вы очень мудро поступили, доктор.
— Признаться, у меня лично не вызывает сомнений, что это самоубийство. Взгляните на коричневый кружок вокруг раны. Мне вряд ли стоит объяснять вам, что это следы пороха, и, значит, дуло было прижато к самому виску.
— Кто-нибудь слышал выстрел?
— Насколько я знаю, нет.
— И как вы считаете, в котором часу наступила смерть?
— Приблизительно часа в два-три ночи. Точное время может показать только вскрытие. Но зачем?
— Больше всего в этой истории меня удивляет, что в ночной тишине звук выстрела не перебудил весь дом.
— Как человек воспитанный, мсье Дезире не пожелал тревожить близких даже своей смертью и потому обернул револьвер простыней. Я не сомневаюсь, что обнаружил бы в ране фрагменты ткани. А револьвер лежит у ваших ног.
Лакоссад нагнулся и, осторожно обернув платком, поднял оружие.
— Что ж, доктор, думаю, мне тут почти что нечего делать. Он не оставил какого-нибудь письма или записки?
— Насколько мне известно, нет.
— Ну хорошо, тогда до встречи, доктор! Пойду задам пару-другую вопросов тому, кто первым обнаружил тело, — надо же хоть что-то написать в рапорте.
— До свидания, инспектор.
На сей раз Лакоссада встретила Мишель. Пробормотав все полагающиеся соболезнования, тот поглядел на девушку и решил, что у Франсуа совсем недурной вкус. Потом полицейский попросил привести к нему того, кто утром первым вошел в комнату мсье Дезире. Мишель проводила инспектора в маленькую гостиную и тут же послала к нему Агату. Увидев эту Юнону, посвятившую себя конфоркам, он был восхищен могучими формами, и ему подумалось, что подобная величавость, почти совершенно утраченная в наши дни, должно быть, и придавала женщинам прошлого такую непобедимую уверенность в себе, что никакие бури не могли поколебать их невозмутимого покоя.
— Как вас зовут? — обратился он к царице плодородия.
— Агата Шамболь.
— Когда вы родились?
— В тысяча девятьсот тридцать втором.
— Где?
— В Польминьяке.
— Расскажите мне, пожалуйста, поподробнее о том, как вы обнаружили утром господина Парнака.
— Да тут и говорить-то вроде нечего…
И Агата все подробно рассказала.
— Это вы обычно будили мсье Дезире? — спросил инспектор, когда кухарка умолкла.
— Каждый божий день, вот уже четыре года.
— Я не совсем понял, постучали вы, прежде чем войти в комнату, или нет?
— Если я и стучала, то больше для виду, ну просто потому, что так полагается. Когда мсье Дезире спал, его и пушка бы не разбудила, не то что стук.
— Вот как? И он не запирал дверь на ключ?
— Никогда! Бедный мсье Дезире боялся, что ему станет плохо и никто не успеет прийти на помощь… а потому не только дверь не закрывал, но и одно окно держал приоткрытым и летом и зимой…
— Правда? И много людей знало об этой мании мсье Дезире?
— Да почитай все домашние!
— Это очень интересно… Спасибо, Агата. Спросите, пожалуйста, мсье Парнака, не согласится ли он принять меня.
Кухарка быстро вернулась и повела инспектора в кабинет, где его ждал мэтр Парнак. Лакоссад с первого взгляда понял, что горе нотариуса непритворно. Распухшее от слез лицо свидетельствовало о том, что этот, в общем-то не привыкший к бурным проявлениям скорби, человек много плакал. «Да-а, — подумал полицейский, — никто бы сейчас не узнал в мэтре Парнаке того весельчака и жизнелюба, каким его привыкли считать в Орийаке».
— Вы хотели поговорить со мной, инспектор?
— О каждой… скажем так, не совсем обычной кончине мы должны писать рапорт…
— Я к вашим услугам.
— Прежде всего, мэтр, могли бы вы сказать, что побудило вашего брата так неожиданно свести счеты со своей жизнью?
— Совершенно не представляю. По крайней мере ни здоровье, ни материальное положение не могли послужить причиной.
— Простите, но, быть может, причину стоит поискать в области чувств и…
— Эта область была совершенно закрыта для моего брата, — прервал его мэтр Парнак. — Рано овдовев, он упорно хранил верность покойной супруге… Я ни разу не слышал ни о каком, хотя бы мимолетном увлечении… Дезире вообще трудно представить в роли влюбленного.
— Да, в самом деле это верно…
— Более того, он был почти что женоненавистником. Знаете, он женщин презирал и всегда старался их избегать. Симпатию брат испытывал лишь к своей племяннице, моей дочери.
— А в чем причина такой враждебности к слабому полу?
— По правде говоря, Дезире было очень трудно понять… Мне всегда казалось, что, искренне оплакивая Маргариту — так звали мою невестку, — в глубине души брат не мог простить ей преждевременного ухода. Он воспринимал ее смерть как своего рода дезертирство. Ну, а тут недалеко до вывода, что ни на одну женщину нельзя положиться.
— А какова была роль мсье Парнака-старшего в вашей конторе?
— Дезире вложил в нее большую часть капитала, поэтому и вел, коротко говоря, всю финансовую часть.
— А теперь, когда его больше нет? Это тяжелый удар для конторы?
— Моральный — бесспорно, поскольку Дезире обладал в своем деле феноменальными качествами, редкостным нюхом к биржевым спекуляциям. Он умел удивительно выгодно вкладывать деньги, находить самые надежные акции. Но в целом материально ничто существенно не изменится, поскольку я его наследник.
— Мсье Дезире составил завещание в вашу пользу?
— Совершенно верно. И если я первым уйду из жизни, то все состояние перейдет к моей дочери.
Узнав о смерти «Мсье Старшего», мадемуазель Мулезан расплакалась, а мсье Вермель омрачился, усмотрев тут предвестие собственной кончины — они с Дезире принадлежали к одному поколению. Что до Антуана, то, когда первые минуты растерянности прошли, он почувствовал большое облегчение от того, что теперь не придется выполнять порученное ему дело. Однако его очень волновало, будет ли он прощен Франсуа. Старший клерк не сомневался, что теперь, когда мсье Дезире не сможет ставить палки в колеса, молодой человек добьется своего. Женившись на Мишель, он станет зятем и преемником мэтра Парнака. Согласится ли тогда Франсуа помочь ему, Антуану, устроить свои дела? Вспомнит ли король Англии об оскорблениях, нанесенных принцу Уэльскому? Ах, если бы Антуан мог предвидеть… но кому бы такое пришло в голову?
— Правду говорят: что одному — горе, другому — счастье, — вдруг брякнул Вермель, тоже, видимо, вспомнивший о Франсуа.
— О да! — всхлипнула мадемуазель Мулезан.
Антуан был не в том состоянии, чтобы спокойно слушать такого рода банальности.
— А ну-ка тихо, вы! Возьмитесь-ка лучше за работу, чем болтать попусту. Ну будь в ваших рассуждениях хоть крупица оригинальности, я бы еще как-то простил… Вам, Вермель, придется завершать работу над «Мура-Пижон», ну, во всяком случае, если к нему снова не подключится Франсуа.
Старик подскочил от возмущения.
— Франсуа? Уж не хотите ли вы сказать, что у него хватит наглости вернуться, после того что произошло вчера?
— Это было бы просто позорно! — поддакнула мадемуазель Мулезан.
Старший клерк рассердился не на шутку.
— Заткнете вы когда-нибудь свои поганые глотки или нет?
От такой грубости по тощей спине мадемуазель Мулезан пробежал озноб, и она притихла.
— Насколько мне известно, — продолжал Ремуйе, — Франсуа никто не выгонял.
— Но вы же отлично знаете, что мсье Дезире… — попытался что-то пискнуть взъерошившийся Вермель.
— Мсье Дезире разговаривал со мной! — перебил его старший клерк. — И могу вам сообщить только одно: этот господин замышлял изрядную подлость!
— О!
— Никаких «о»! Если хотите знать, ваш Дезире был отъявленным мерзавцем! И Франсуа достойно займет свое место, — заколачивал гвозди Антуан. — Впрочем, он никогда его и не лишался. А вам, я чувствую, нужно вспомнить о возрасте, и коли не хотите крупных неприятностей, лучше б помалкивать.
Лакоссад, входивший в это время в контору, услышал конец фразы. Поздоровавшись со служащими, он вежливо поинтересовался:
— Франсуа Лепито еще нет?
Расстроенный Антуан ляпнул первое, что пришло в голову:
— Вчера он неважно себя чувствовал и появится только во второй половине дня.
— Это неправда! Совершенная неправда! — взвилась мадемуазель Мулезан, она вскочила, закинув голову подобно христианской мученице, готовой принять удары порочной толпы. Глаза ее горели гневом, щеки пылали, и даже очки вздрагивали от негодования. Наверное, вот так праведницы вещали истину миру, поддавшемуся искушениям сатаны. — Пусть со мной сделают что угодно, но я скажу правду! Никакие угрозы и оскорбления не заставят меня молчать!
— Да заткнешься ты или нет, старая дура! — загремел Антуан, поборов первое замешательство. Но мученица закусила удила.
— Никто, никто не принудит меня к молчанию!
Вермель, предосторожности ради закрыв лицо досье, наслаждался сценой.
— И что за истину вы хотите провозгласить, мадемуазель? — осведомился Лакоссад, которого эта сцена тоже позабавила.
— Вчера вечером мсье Дезире вышвырнул Франсуа за дверь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21