- Мы как раз везли материал на базу. Его нужно было перегнать в Москву. Через спутник, - репортер подбирал слова старательно, точно общался с человеком недалеким и глупым.
- Значит, не передали? Жаль, а то можно было посмотреть. Ваши кассеты к этому магнитофону подходят? - теперь он показывал на видеомагнитофон.
- Нет, - репортер даже не посмотрел туда: заметил, наверное, раньше, это любительский. Хороший, но любительский. - У нас профессиональная аппаратура.
- Тогда ничего, что мы их не взяли. Рассказывайте. Про бой против Егеева хотели показать?
- Да, - взгляд и голос репортера сделались печальными, потому что он вспомнил об отснятом материале. Этот сюжет заслуживал журналистской премии или, по меньшей мере, номинации на нее. Теперь он утерян. Репортер, разозлившись на боевиков, перестал следить за своей речью. - А что рассказывать-то? Ну взяли федеральные войска его без потерь. В штабе говорят, что захватили почти семьсот сепаратистов, то есть...
Он замялся, не зная, как ему обозвать истабанских повстанцев. По крайней мере, себя-то они называли "борцами за свободу" и им не нравилось, когда их называли как-то иначе... Но у репортера не поворачивался язык сказать: "захватили почти семьсот борцов за свободу Истабана". Слово "сепаратисты" повстанцы не любили. Оно было лучше, чем "боевик" и тем более "террорист", и все же репортер беспокоился, что, сказав его, он мог рассердить захвативших их боевиков. Те, того и гляди, начнут переспрашивать: "Кого, кого? Каких таких сепаратистов?" Но Алазаев пропустил это мимо ушей.
- Продолжай, - махнул он.
- Да все это.
- Все? Врешь. Мне что, тебя учить рассказывать? Будешь молчать - язык отрежу. Похоже, он тебе больше не нужен.
"Не перегнул?" - мелькнуло в голове у Алазаева. После такой угрозы репортер мог замкнуться. Это была одна из самых страшных угроз. Как это ни жестоко звучит, но без руки или ноги он мог как-то прожить, причем ему не пришлось бы даже менять работу, а вот без языка... это крушение всей его жизни, всех его надежд.
- Вы хотите услышать то, что я хотел сегодня передавать? быстро-быстро заговорил он, чтобы умилостивить боевика, показать свою сговорчивость, желание идти на контакт, и, не дождавшись одобрения, продолжил: - Сейчас трудно вспомнить все дословно.
- А ты постарайся, - снисходительно сказал Алазаев, приготовившись слушать сказку.
Она оказалась очень короткой, заняла всего минуты три. Алазаев был немного разочарован. Он ожидал более длинную историю.
- И это все?
- Да, - сказал репортер, но, подумав, что боевик может исполнить свою угрозу, добавил: - Могу еще что-нибудь рассказать.
- Давай. Рассказывай, что видел за последнюю неделю. Обстановку в Истабане. Сколько здесь солдат.
- Откуда я это знаю? Это секретная информация. Нас к ней не подпускают.
Он действительно почти не знал ничего сверх того, что передавал в своих репортажах, и рассказом своим не мог повредить федеральным войскам, а ту часть, что он утаил... так ведь никто не сумеет проверить, знает ли он, сколько солдат в Истабане. Его ответ прозвучал мягко. Какой же дурак станет вставать в позу и, насупив брови, сомкнув уста, плевать боевику: "Ничего ты от меня не узнаешь, грязный сепаратист". Во-первых, никто о его подвиге не узнает. Во-вторых, слово "грязный" в такой же мере можно было бы отнести и к нему. Он измазался, взмок, а в последний раз он мылся почти неделю назад, потому что в райцентре, где он квартировал в одном из купе вагона, стоящего на запасных путях, с водой была такая же напряженка, как во время перехода через пустыню. Однако даже в пустыне Черчилль умудрялся принимать ванну каждый день, возил с собой для этих целей бочку, а когда однажды ему не достали воды, то он приказал остановить проезжающий поезд и слить из котлов всю воду. А бедным журналистам воду выдавали по литру в день на человека. Правда, был еще снег, но... Пришлось бы разводить костер, растапливать его в ведрах, однако даже в этом случае помыться все равно было проблематично. В вагоне это сделать негде, а кроме того, там от холода скулы не сводило разве что у закаленных плаваниями в проруби моржей, а таковых на весь вагон нашлось лишь двое. Один - морж профессиональный. Другой - любитель, провалившийся однажды под лед на рыбалке на озере, и, судя по его высказываниям, первое знакомство с моржеванием отбило у него всякую охоту повторять зимние купания.
- М-да? Зовут-то тебя как? - Алазаев знал ответ.
- Сергей.
Журналист, видимо, подумал, что оказался в застенках, похожих на те, что приписывают немецким захватчикам во Второй мировой войне или сталинским чекистам того же периода, что в случае, если язык его не развяжется и не будет с должной скоростью шевелиться во рту, бодрить его начнут каленым железом, а если и эта мера не возымеет ощутимых последствий, то примутся вгонять ему под ногти иголки.
Методы развязывания языков и возвращения памяти за многие сотни лет, в течение которых практиковались заплечных дел мастера, передавая накопившиеся знания по наследству, довели до совершенства, жаль, что никто не удосужился изложить их в монументальном труде и всем, кто не входил в эту касту, приходилось учиться мастерству методом проб и ошибок. В том числе и Алазаеву. Он считал, что самый простой способ заставить говорить упрямца - это для начала отрубить ему фалангу на пальце, пообещав, что если он и впредь будет упорствовать, то лишится сперва всех пальцев на руках и ногах, а потом кистей, рук по локоть и так далее, благо человеческое тело состоит из такого количества сочленений, что подобная пытка могла продолжаться очень долго.
Один из боевиков вывалил на пол несколько "лимонок" и перебирал их, словно очищал от грязи и прилипших травинок только что собранные грибы. Он сопел - так ему нравилось это занятие, и если его окликнуть, то он, пожалуй, и не отзовется, то ли оглохнув, то ли забыв свое имя. Завораживающая картина.
Мозг репортера работал с головокружительной скоростью, подстать компьютеру, обрабатывая мегабайты информации и проигрывая возможные варианты развития событий. Все они были незавидными. Он наконец решился, заговорил осторожно и вкрадчиво, точно шел по болоту и ощупывал кочки, чтобы не провалиться в трясину, которая его обязательно засосет. Кочками была та информация, которую он уже сообщал в своих сюжетах, а поскольку он не получил за это нагоняя от федерального командования и аккредитации его не лишили, то он полагал, что она не может повредить им. Хотя во время отечественной войны германская разведка выуживала из официальных газетных статей массу полезных сведений, точно писали их опытные шпионы, потерявшие каналы связи с центром.
Алазаев расположился поудобнее, откинулся назад, уперся спиной в стенку пещеры, вытянул вперед ноги. Изредка он кивал головой, что-то мычал себе под нос, тем самым подбадривая репортера и не превращая его речь исключительно в монолог, но вопросов не задавал. Незачем это, потому что и без того репортер изливал на него такие потоки информации, словно прежде они копились, как вода в плотине, а теперь ее прорвало и вода заливает всю округу. Репортер, судя по всему, вошел во вкус, стал получать удовольствие от своего рассказа, старался его расцветить подробностями и красивыми сравнениями, совсем как оратор на трибуне, почувствовавший, что у него получается своими речами привести собравшихся в гипнотический транс. Может, в голову ему пришла мысль, что, скажи он сейчас боевикам отпустить их, они удовлетворят эту просьбу, проводят их до дороги, дождутся, когда по ней проедет автомобиль, и сами сдадутся. Он не решился...
Но прием-то он использовал очень старый. Когда на тебя направлено дуло, а его обладатель держит палец на спусковом крючке, но что-то мешает ему надавить на него, надо говорить не умолкая, потому что стоит замолчать, и палец на крючке дрогнет.
Ничего нового Алазаев для себя не почерпнул. Основные положения он знал, просматривая большинство информационных телепередач, а из-за этого, пожалуй, разбирался в текущих событиях, происходящих в стране, даже лучше, чем большинство ее жителей, обычно смотревших только сериалы и фильмы, а на новости редко обращавших внимание. Подробности и нюансы, которые поведал репортер, были, конечно, интересны, но, увы, не очень важны.
Репортер немного огорчился, когда Алазаев жестом остановил его, но лишь для того, чтобы направить разговор в другое русло.
- О себе лучше расскажи.
За временем Алазаев не следил, не отметил в памяти, когда начался этот разговор, а потому не мог сказать, сколько он продолжался. Остальным боевикам рассказ этот был неинтересен. Каждый из них придумал для себя какое-то дело. Малик ерзал на лавке, отвлекал, и Алазаеву пришлось отправить его, чтобы не мешал, на улицу - наблюдать за обстановкой.
Первым не выдержал оператор. Он стал зевать, прикрывая рот ладонью. Потом чуть отодвинулся от репортера, голова его стала клониться на грудь, и вскоре он застыл в этой неудобной позе, в которой обязательно затечет шея.
Все, кажется, уже спали, за исключением Алазаева, Рамазана и репортера.
Алазаев покосился на Рамазана, тот в ответ лишь хлопнул два раза подряд веками, присел, предусмотрительно, чтобы не пугать репортера, дальше. Он сел так, чтобы лицо его оставалось в тени и никого, кроме Алазаева, не смущало.
Рамазан преобразился, точно перед ним забил фонтан света такой яркий, что ему пришлось закрыть веки, но он тут же открыл их, а свет - потускнел. Его взгляд метнулся к репортеру, крепко, как когти кошки, вцепился в его лицо, заставив замолчать на полуслове с приоткрытым ртом и выпученными остекленевшими глазами.
Воздух в пещере становился плотным, вязким, чуть ли не жидким. Давление на барабанные перепонки увеличивалось. Кожу покалывало, точно на нее плеснули минеральной водой. Если сейчас выбежишь из пещеры, то подхватишь кессонную болезнь, но ноги, к счастью, онемели, и даже если мозг, обезумевший от страха, даст им эту глупую команду, они все равно не смогут ее выполнить.
Репортер, наверное, уже не слышал даже пульсацию крови, только какой-то шепот. Вначале непонятный, точно это слова неведомого языка, но потом, когда он привык к ним, то понял, что говорят по-русски, а слова плавают у него в глубинах мозга, поднимаются на поверхность, бьются о черепную коробку, пульсируют в висках, точно хотят разбить череп, как газы "лимонку", из которой уже выдернули чеку.
Раз, два, три. Сколько она выдержит? Девять секунд. Но череп оказался потверже металла, не треснул, а его ошметки не разлетелись, как осколки, ни на десятой, ни на пятнадцатой секунде. Напротив, напряжение стало спадать, слова - утихать, и извлечь их обратно, даже если провести трепанацию черепа, запустить в мозг зонд и ловить на него слова, как рыбу на наживку, не получится. Бесполезно, а бомба оказалась пустышкой или... все же нет?
Воздух начал разряжаться, в нем еще, как обычно в высокогорье, не хватало кислорода, дышать приходилось чаще и глубже, чем на равнине.
Алазаев, придя в себя, посмотрел на Рамазана удивленно и испуганно. В эти минуты он понял, что Рамазан - самый важный член его отряда, которого обязательно, при любых условиях, нужно оставить при себе. Он не ожидал от него такого. Это все равно, как участники Манхэттенского проекта прикидывали, что сделают бомбу в тысячи раз мощнее прежних, но на самом деле получили принципиально новое оружие, которое сравнивать арифметически со всем, что было прежде, бессмысленно. Все равно, что говорить - во сколько раз пушка мощнее лука.
На Алазаева пришлась лишь взрывная волна.
Основной удар направлялся на репортера. Ох, как же ему, наверное, плохо пришлось.
Лицо у него стало белое-белое, точно от кожи отлила вся кровь. Лишь из-за отблесков керосиновой лампы это почти не замечалось и казалось, что оно сохраняет свой обычный цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
- Значит, не передали? Жаль, а то можно было посмотреть. Ваши кассеты к этому магнитофону подходят? - теперь он показывал на видеомагнитофон.
- Нет, - репортер даже не посмотрел туда: заметил, наверное, раньше, это любительский. Хороший, но любительский. - У нас профессиональная аппаратура.
- Тогда ничего, что мы их не взяли. Рассказывайте. Про бой против Егеева хотели показать?
- Да, - взгляд и голос репортера сделались печальными, потому что он вспомнил об отснятом материале. Этот сюжет заслуживал журналистской премии или, по меньшей мере, номинации на нее. Теперь он утерян. Репортер, разозлившись на боевиков, перестал следить за своей речью. - А что рассказывать-то? Ну взяли федеральные войска его без потерь. В штабе говорят, что захватили почти семьсот сепаратистов, то есть...
Он замялся, не зная, как ему обозвать истабанских повстанцев. По крайней мере, себя-то они называли "борцами за свободу" и им не нравилось, когда их называли как-то иначе... Но у репортера не поворачивался язык сказать: "захватили почти семьсот борцов за свободу Истабана". Слово "сепаратисты" повстанцы не любили. Оно было лучше, чем "боевик" и тем более "террорист", и все же репортер беспокоился, что, сказав его, он мог рассердить захвативших их боевиков. Те, того и гляди, начнут переспрашивать: "Кого, кого? Каких таких сепаратистов?" Но Алазаев пропустил это мимо ушей.
- Продолжай, - махнул он.
- Да все это.
- Все? Врешь. Мне что, тебя учить рассказывать? Будешь молчать - язык отрежу. Похоже, он тебе больше не нужен.
"Не перегнул?" - мелькнуло в голове у Алазаева. После такой угрозы репортер мог замкнуться. Это была одна из самых страшных угроз. Как это ни жестоко звучит, но без руки или ноги он мог как-то прожить, причем ему не пришлось бы даже менять работу, а вот без языка... это крушение всей его жизни, всех его надежд.
- Вы хотите услышать то, что я хотел сегодня передавать? быстро-быстро заговорил он, чтобы умилостивить боевика, показать свою сговорчивость, желание идти на контакт, и, не дождавшись одобрения, продолжил: - Сейчас трудно вспомнить все дословно.
- А ты постарайся, - снисходительно сказал Алазаев, приготовившись слушать сказку.
Она оказалась очень короткой, заняла всего минуты три. Алазаев был немного разочарован. Он ожидал более длинную историю.
- И это все?
- Да, - сказал репортер, но, подумав, что боевик может исполнить свою угрозу, добавил: - Могу еще что-нибудь рассказать.
- Давай. Рассказывай, что видел за последнюю неделю. Обстановку в Истабане. Сколько здесь солдат.
- Откуда я это знаю? Это секретная информация. Нас к ней не подпускают.
Он действительно почти не знал ничего сверх того, что передавал в своих репортажах, и рассказом своим не мог повредить федеральным войскам, а ту часть, что он утаил... так ведь никто не сумеет проверить, знает ли он, сколько солдат в Истабане. Его ответ прозвучал мягко. Какой же дурак станет вставать в позу и, насупив брови, сомкнув уста, плевать боевику: "Ничего ты от меня не узнаешь, грязный сепаратист". Во-первых, никто о его подвиге не узнает. Во-вторых, слово "грязный" в такой же мере можно было бы отнести и к нему. Он измазался, взмок, а в последний раз он мылся почти неделю назад, потому что в райцентре, где он квартировал в одном из купе вагона, стоящего на запасных путях, с водой была такая же напряженка, как во время перехода через пустыню. Однако даже в пустыне Черчилль умудрялся принимать ванну каждый день, возил с собой для этих целей бочку, а когда однажды ему не достали воды, то он приказал остановить проезжающий поезд и слить из котлов всю воду. А бедным журналистам воду выдавали по литру в день на человека. Правда, был еще снег, но... Пришлось бы разводить костер, растапливать его в ведрах, однако даже в этом случае помыться все равно было проблематично. В вагоне это сделать негде, а кроме того, там от холода скулы не сводило разве что у закаленных плаваниями в проруби моржей, а таковых на весь вагон нашлось лишь двое. Один - морж профессиональный. Другой - любитель, провалившийся однажды под лед на рыбалке на озере, и, судя по его высказываниям, первое знакомство с моржеванием отбило у него всякую охоту повторять зимние купания.
- М-да? Зовут-то тебя как? - Алазаев знал ответ.
- Сергей.
Журналист, видимо, подумал, что оказался в застенках, похожих на те, что приписывают немецким захватчикам во Второй мировой войне или сталинским чекистам того же периода, что в случае, если язык его не развяжется и не будет с должной скоростью шевелиться во рту, бодрить его начнут каленым железом, а если и эта мера не возымеет ощутимых последствий, то примутся вгонять ему под ногти иголки.
Методы развязывания языков и возвращения памяти за многие сотни лет, в течение которых практиковались заплечных дел мастера, передавая накопившиеся знания по наследству, довели до совершенства, жаль, что никто не удосужился изложить их в монументальном труде и всем, кто не входил в эту касту, приходилось учиться мастерству методом проб и ошибок. В том числе и Алазаеву. Он считал, что самый простой способ заставить говорить упрямца - это для начала отрубить ему фалангу на пальце, пообещав, что если он и впредь будет упорствовать, то лишится сперва всех пальцев на руках и ногах, а потом кистей, рук по локоть и так далее, благо человеческое тело состоит из такого количества сочленений, что подобная пытка могла продолжаться очень долго.
Один из боевиков вывалил на пол несколько "лимонок" и перебирал их, словно очищал от грязи и прилипших травинок только что собранные грибы. Он сопел - так ему нравилось это занятие, и если его окликнуть, то он, пожалуй, и не отзовется, то ли оглохнув, то ли забыв свое имя. Завораживающая картина.
Мозг репортера работал с головокружительной скоростью, подстать компьютеру, обрабатывая мегабайты информации и проигрывая возможные варианты развития событий. Все они были незавидными. Он наконец решился, заговорил осторожно и вкрадчиво, точно шел по болоту и ощупывал кочки, чтобы не провалиться в трясину, которая его обязательно засосет. Кочками была та информация, которую он уже сообщал в своих сюжетах, а поскольку он не получил за это нагоняя от федерального командования и аккредитации его не лишили, то он полагал, что она не может повредить им. Хотя во время отечественной войны германская разведка выуживала из официальных газетных статей массу полезных сведений, точно писали их опытные шпионы, потерявшие каналы связи с центром.
Алазаев расположился поудобнее, откинулся назад, уперся спиной в стенку пещеры, вытянул вперед ноги. Изредка он кивал головой, что-то мычал себе под нос, тем самым подбадривая репортера и не превращая его речь исключительно в монолог, но вопросов не задавал. Незачем это, потому что и без того репортер изливал на него такие потоки информации, словно прежде они копились, как вода в плотине, а теперь ее прорвало и вода заливает всю округу. Репортер, судя по всему, вошел во вкус, стал получать удовольствие от своего рассказа, старался его расцветить подробностями и красивыми сравнениями, совсем как оратор на трибуне, почувствовавший, что у него получается своими речами привести собравшихся в гипнотический транс. Может, в голову ему пришла мысль, что, скажи он сейчас боевикам отпустить их, они удовлетворят эту просьбу, проводят их до дороги, дождутся, когда по ней проедет автомобиль, и сами сдадутся. Он не решился...
Но прием-то он использовал очень старый. Когда на тебя направлено дуло, а его обладатель держит палец на спусковом крючке, но что-то мешает ему надавить на него, надо говорить не умолкая, потому что стоит замолчать, и палец на крючке дрогнет.
Ничего нового Алазаев для себя не почерпнул. Основные положения он знал, просматривая большинство информационных телепередач, а из-за этого, пожалуй, разбирался в текущих событиях, происходящих в стране, даже лучше, чем большинство ее жителей, обычно смотревших только сериалы и фильмы, а на новости редко обращавших внимание. Подробности и нюансы, которые поведал репортер, были, конечно, интересны, но, увы, не очень важны.
Репортер немного огорчился, когда Алазаев жестом остановил его, но лишь для того, чтобы направить разговор в другое русло.
- О себе лучше расскажи.
За временем Алазаев не следил, не отметил в памяти, когда начался этот разговор, а потому не мог сказать, сколько он продолжался. Остальным боевикам рассказ этот был неинтересен. Каждый из них придумал для себя какое-то дело. Малик ерзал на лавке, отвлекал, и Алазаеву пришлось отправить его, чтобы не мешал, на улицу - наблюдать за обстановкой.
Первым не выдержал оператор. Он стал зевать, прикрывая рот ладонью. Потом чуть отодвинулся от репортера, голова его стала клониться на грудь, и вскоре он застыл в этой неудобной позе, в которой обязательно затечет шея.
Все, кажется, уже спали, за исключением Алазаева, Рамазана и репортера.
Алазаев покосился на Рамазана, тот в ответ лишь хлопнул два раза подряд веками, присел, предусмотрительно, чтобы не пугать репортера, дальше. Он сел так, чтобы лицо его оставалось в тени и никого, кроме Алазаева, не смущало.
Рамазан преобразился, точно перед ним забил фонтан света такой яркий, что ему пришлось закрыть веки, но он тут же открыл их, а свет - потускнел. Его взгляд метнулся к репортеру, крепко, как когти кошки, вцепился в его лицо, заставив замолчать на полуслове с приоткрытым ртом и выпученными остекленевшими глазами.
Воздух в пещере становился плотным, вязким, чуть ли не жидким. Давление на барабанные перепонки увеличивалось. Кожу покалывало, точно на нее плеснули минеральной водой. Если сейчас выбежишь из пещеры, то подхватишь кессонную болезнь, но ноги, к счастью, онемели, и даже если мозг, обезумевший от страха, даст им эту глупую команду, они все равно не смогут ее выполнить.
Репортер, наверное, уже не слышал даже пульсацию крови, только какой-то шепот. Вначале непонятный, точно это слова неведомого языка, но потом, когда он привык к ним, то понял, что говорят по-русски, а слова плавают у него в глубинах мозга, поднимаются на поверхность, бьются о черепную коробку, пульсируют в висках, точно хотят разбить череп, как газы "лимонку", из которой уже выдернули чеку.
Раз, два, три. Сколько она выдержит? Девять секунд. Но череп оказался потверже металла, не треснул, а его ошметки не разлетелись, как осколки, ни на десятой, ни на пятнадцатой секунде. Напротив, напряжение стало спадать, слова - утихать, и извлечь их обратно, даже если провести трепанацию черепа, запустить в мозг зонд и ловить на него слова, как рыбу на наживку, не получится. Бесполезно, а бомба оказалась пустышкой или... все же нет?
Воздух начал разряжаться, в нем еще, как обычно в высокогорье, не хватало кислорода, дышать приходилось чаще и глубже, чем на равнине.
Алазаев, придя в себя, посмотрел на Рамазана удивленно и испуганно. В эти минуты он понял, что Рамазан - самый важный член его отряда, которого обязательно, при любых условиях, нужно оставить при себе. Он не ожидал от него такого. Это все равно, как участники Манхэттенского проекта прикидывали, что сделают бомбу в тысячи раз мощнее прежних, но на самом деле получили принципиально новое оружие, которое сравнивать арифметически со всем, что было прежде, бессмысленно. Все равно, что говорить - во сколько раз пушка мощнее лука.
На Алазаева пришлась лишь взрывная волна.
Основной удар направлялся на репортера. Ох, как же ему, наверное, плохо пришлось.
Лицо у него стало белое-белое, точно от кожи отлила вся кровь. Лишь из-за отблесков керосиновой лампы это почти не замечалось и казалось, что оно сохраняет свой обычный цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61