Когда ей нечего было опасаться открытия обмана, когда благодетельница, которая любит ее, письменно приказывала ей молчать, когда все, чем женщина дорожит на этом свете, она должна потерять, если признается, — эта женщина ради правды сказала правду. Неужели она ничего не заслужит от вас за это? Уважайте ее, Орас, — и выслушайте.
Орас уступил. Джулиан повернулся к Мерси.
— Вы позволили мне до сих пор руководить вами. Позволите ли еще быть вашим руководителем?
Глаза ее опустились под его взглядом, ее грудь тяжело дышала. Его влияние на Мерси оставалось по-прежнему большим. Она наклонила голову с безмолвной покорностью.
— Скажите ему, — продолжал Джулиан умоляющим, совсем не повелительным тоном, — скажите ему, какова была ваша жизнь. Скажите ему, какие вы перенесли испытания и искушения, как у вас не было друга, который произнес бы слова, могущие спасти вас. Потом, — прибавил он, вставая со стула, — пусть он судит вас, если сможет!
Он хотел перевести ее через комнату к тому стулу, который занимал Орас. Но ее покорность имела свои границы. На половине дороги Мерси остановилась и не захотела идти дальше. Джулиан подвинул к ней стул. Она отказалась сесть. Стоя и держась одною рукой за спинку стула, она ожидала слова от Ораса, которое позволили бы ей говорить. Она покорилась этой пытке. Лицо ее было спокойно, мысли ясны. Самое жестокое из всех унижений, унижение в признании своего имени, она перенесла. Ничего не оставалось ей, как показать свою признательность Джулиану, согласившись на его желания, и просить прощения у Ораса, прежде чем они расстанутся навсегда. В скором времени приедет смотрительница — и тогда все будет кончено.
Орас неохотно посмотрел на нее. Глаза их встретились. Он вдруг сказал с оттенком своей прежней запальчивости:
— Я не могу представить себе этого даже теперь!.. Неужели правда, что вы не Грэс Розбери? Не глядите на меня! Скажите одно слово — да или нет?
Она ответила ему смиренно и грустно:
— Да.
— Вы сделали то, в чем эта женщина обвиняла вас? Неужели я должен этому верить?
— Вы должны этому верить, сэр.
Вся слабость характера Ораса обнаружилась, когда Мерси дала этот ответ.
— Какая гнусность! — воскликнул он. — Какое извинение можете вы представить в жестоком обмане, которому вы подвергли меня?
Она приняла его упреки с твердой безропотностью.
"Я заслужила это! — вот все, что она сказала себе. — Я заслужила это! "
Джулиан опять вмешался в защиту Мерси.
— Подождите, пока удостоверитесь, что для нее нет извинения, Орас, — сказал он спокойно, — отдайте ей справедливость, если вы не можете дать ничего более. Я оставляю вас вдвоем.
Он пошел к двери столовой. Слабость Ораса обнаружилась опять.
— Не оставляйте меня одного с ней! — вскричал он. — Я не могу перенести этого бедствия…
Джулиан посмотрел на Мерси. Лицо ее слабо зарумянилось. Это мимолетное выражение облегчения подсказало ему, какую истинно дружескую услугу окажет он ей, если согласится остаться в этой комнате. Он мог удалиться в углубление среднего окна библиотеки. Если он займет это место, то они могут видеть или не видеть, что он тут, сообразно их желанию.
— Я останусь с вами, Орас, пока вы желаете этого. Ответив таким образом, он остановился, проходя мимо Мерси к окну. Его природная проницательность подсказала ему, что он еще может быть полезен Мерси. Один намек его может показать ей самый короткий и легкий способ сделать признание. Деликатно и лаконично сделал он ей намек.
— В первый раз, как встретился с вами, — сказал он, — я увидел, что в вашей жизни были неприятности. Позвольте нам услышать, как начались эти неприятности.
Он удалился в свое уединенное местечко. Первый раз после того рокового вечера, когда она и Грэс Розбери встретились во французской хижине, Мерси Мерик оглянулась на земное чистилище своей прошлой жизни и рассказала свою прошлую жизнь просто и правдиво в следующих словах.
Глава XXVII
ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ В ЖИЗНИ МАГДАЛИНЫ
— Мистер Джулиан Грэй просил меня рассказать вам и ему, мистер Голмкрофт, как начались мои неприятности. Они начались прежде, чем я помню их. Они начались с моим рождением.
Мать моя (так я слышала от нее) испортила свою будущность, когда была очень молодой девушкой, замужеством за одним из служащих ее отца — грумом, который ездил с ней верхом. Она понесла обычное наказание за подобный поступок. Вскоре она и муж ее разошлись с условием, что она пожертвует человеку, за которого вышла, все небольшое состояние, собственно ей принадлежавшее.
Получив свободу, мать моя должна была зарабатывать себе на пропитание. Ее родные не хотели взять ее к себе. Она поступила в труппу странствующих актеров.
Она зарабатывала таким образом едва-едва на насущный хлеб, когда мой отец случайно встретился с ней. Он был знатен, гордился своим положением и был известен в тогдашнем обществе своими талантами и утонченным вкусом. Красота моей матери пленила его. Он взял ее из труппы актеров и окружил всевозможной роскошью, какую только могла пожелать женщина, в своем собственном доме.
Не знаю, сколько времени жили они вместе. Я знаю только, что в то время, с которого я начинаю вспоминать, мой отец бросил ее. Она возбудила его подозрение в неверности — подозрения, совершенно несправедливые, как она уверяла до самой смерти. Я верила ей, потому что она была мне мать. Но я не могу ожидать подтверждения того же от других — могу только повторить, что она говорила. Отец мой оставил ее совершенно без средств. Он никогда более не виделся с нею и не хотел приехать к ней, когда она посылала за ним перед своей кончиной.
Она снова находилась между странствующими актерами, когда я начинаю вспоминать о ней. Это было для меня не совсем плохое время. Я была любимицей и игрушкой бедных актеров. Они учили меня петь и танцевать в том возрасте, когда другие дети начинают учиться читать. Пяти лет я уже была актрисой и составила себе хорошую репутацию на провинциальных ярмарках. Так рано, мистер Голмкрофт, я начала жизнь под чужим именем — самым хорошеньким именем, какое могли придумать для меня, «чтоб заманчивее было на афишах». Трудно было нам в холодные времена года сводить концы с концами. Учиться петь и танцевать для публики часто значит учиться переносить голод и холод дома, когда меня обучали для выступления на сцене. А между тем я дожила до того, что оглядываюсь на время, проведенное мною со странствующими актерами, как на самое счастливое в моей жизни.
Мне было десять лет, когда меня постигло первое серьезное несчастье. Мать моя умерла, изнуренная нелегким актерским трудом, во цвете лет. Вскоре после этого странствующая труппа, лишившись всяких средств вследствие многих неудач, разошлась.
Я осталась на белом свете безымянной, неимущей отверженницей, с одним гибельным наследством — Богу известно, что я могу говорить об этом без тщеславия после того, что выдержала я! — с наследством материнской красоты.
Мои единственные друзья были бедные, умиравшие с голоду актеры. Двое из них, муж и жена, получили места в другой труппе, и я была включена в контракт. Новый хозяин оказался пьяницей и грубияном. В один вечер я допустила ничтожную ошибку во время представления — и он за это жестоко избил меня. Может быть, я унаследовала гордый дух моего отца — не унаследовав, я надеюсь, его безжалостного характера. Как бы то ни было, я решилась — все равно, что ни случилось бы со мной, — никогда более не служить человеку, избившему меня. Я отворила дверь нашей жалкой квартиры на рассвете и, десяти лет от роду, с узелком в руке вышла в Божий мир одна.
Мать моя сообщила мне в последние минуты своей жизни имя и адрес моего отца в Лондоне.
— Может быть, он почувствует к тебе сострадание, — сказала она, — хотя ко мне не чувствует никакого, попытайся.
У меня было несколько шиллингов, последние жалкие остатки моего жалованья, в кармане, и я была недалеко от Лондона. Но к отцу моему я не ходила. Я была ребенком, но скорее умерла бы с голода, чем обратилась к нему. Я нежно любила свою мать и ненавидела человека, который повернулся к ней спиной, когда она лежала на смертном одре. Что он был мой отец, это не имело для меня никакого значения. Это признание возмущает вас? Вы смотрите на меня таким образом, мистер Голмкрофт.
Подумайте. Разве то, что я сказала, осуждает меня как бездушное существо даже в моем детстве? Что значит отец для ребенка, когда ребенок никогда не сидел на его коленях и не получал от него ни поцелуя, ни подарка? Если б мы встретились на улице, мы не узнали бы друг друга. Может быть, впоследствии, когда я умирала с голода в Лондоне, я просила милостыни у моего отца, не зная его, — а он, может быть, бросил пенни своей дочери, чтобы отвязаться от нее, также не зная ее. Что же может быть священного в подобных отношениях отца и ребенка? Даже цветы в поле не могут расти без помощи света и воздуха. Как же вырастет любовь ребенка, если ничто не помогает ей?
Мои небольшие деньги скоро были бы истрачены, будь я даже достаточно старше и сильнее, чтобы отстоять их. Теперь же мои шиллинги отняли у меня цыгане. Я не имела причины жаловаться. Они накормили меня и приютили в своей палатке и заставляли меня служить им различными способами. Через некоторое время и для цыган, как и для странствующих актеров, наступили тяжелые времена. Одни были посажены в тюрьму, другие разбежались. Это было время уборки хмеля. Я получила работу у жнецов, а потом отправилась в Лондон, с моими новыми друзьями.
Я не имею желания утомлять вас подробностями из этой части моего детства. Достаточно сказать вам, что я опускалась все ниже и ниже, и кончила продажей спичек на улице. Наследство моей матери доставляло мне много шестипенсовых монет, которые за мои спички никогда не вырвали бы из их карманов, будь я безобразным ребенком. Лицо мое, которое впоследствии стало моим величайшим злополучием, в то время было моим лучшим другом.
Не напоминает ли вам что-нибудь, мистер Голмкрофт, в жизни, которую я старалась теперь вам описать, день, когда мы гуляли вместе не так давно?
Я помню, что удивила и оскорбила вас, и тогда мне невозможно было объяснить свое поведение. Помните девочку с жалким, завядшим букетом в руке, которая бежала за нами и просила полпенни? Я привела вас в негодование, расплакавшись, когда девочка стала просить вас купить ей хлеба. Теперь вы знаете, почему я жалела ее. Теперь вы знаете, почему я оскорбила вас на следующий день, не поехав к вашей матери и сестрам, а отправилась к этому ребенку в ее несчастный дом. После того, в чем я вам призналась, вы согласитесь, что моя бедная сестра по несчастью имела надо мной преимущественное право.
Позвольте мне продолжать. Мне жаль, если я огорчила вас. Позвольте мне продолжать.
Одинокие странницы на улицах имеют, как я это узнала, один способ, всегда для них открытый, представить свои страдания вниманию своих богатых и сострадательных ближних. Им стоит только нарушить закон и публично появиться в суде. Если обстоятельства, сопровождавшие их проступок, интересны, то они имеют еще одну выгоду: о них напишут по всей Англии в газетах.
Да, даже я знаю закон. Я знаю, что он оставлял меня без всякого внимания, пока я уважала его, но в двух разных случаях он делался моим лучшим другом, когда я нарушила его. Моя первая счастливая вина была сделана, когда мне минуло двенадцать лет.
Это было вечером. Я умирала с голода, шел дождь, наступала ночь. Я просила милостыню открыто, громко, как только голодный ребенок может просить. Старая дама в коляске у дверей одной лавки пожаловалась на мою докучливость. Полицейский исполнил свою обязанность. Закон дал мне ужин и ночлег в части на эту ночь. Меня привели в полицию, судья расспросил меня, я правдиво рассказала свою историю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46